---
Предана Мне и мною предана И сполна изведала Рождение и смерть.©
В какой-нибудь дешевой мелодраме он бы обнимал ее крепко-крепко, говорил, как сильно любит, гладил по спутанным волосам и слушал сдавленным полушепотом ожидаемо-предсказуемое "ятебятоже". В какой-нибудь дешевой мелодраме он бы долго-долго целовал прохладные пальцы, сокрушался, какой он дурак, и наивно обещал, что теперь все будет иначе — хорошо, замечательно, счастливо. А главное — вместе. А в этой реальности он только улыбается с заученным обаятельным нахальством, кивая на грохнувшую дверь: — Что, ревнует господин капитан? В этой реальности он ловит только укоризненно-мягкий взгляд и молчаливый приглашающий жест в сторону кухни; только смотрит на отчего-то неловкие тонкие руки, разливающие чай; спрашивает о чем-то нейтральном и невероятно глупом — потому что не это важно на самом-то деле. А когда Вика возвращается, вскинувшись на детский плач за стеной, не выдерживает — хотя не понимает отчаянно, почему ему это настолько важно. — Как назвали? — Вероника. — Вика в дверях замирает, ежась и кутаясь в кофту; дрожащими пальцами теребит вязаный пояс — Игорю даже кажется на мгновение, что просто боится взглянуть. С чего бы? — Виктория, Ника... Просто парад победы какой-то. — Привычно сбивает молчание недошуткой — натянутая усмешка губы стягивает до онемения. А думается почему-то о том, что господина капитана она до двери не провожала — робкая надежда в груди разливается тихим теплом. — Так вы... ты теперь с ним? — Срывается снова. И ловит тут же с недоумением мягкий смешок, застывшую тишину осторожно распарывающий. — Какой же ты дурак, Соколовский. — Приглушенный выдох ключицу опаляет сбивчивым жаром, а глаза у Вики — бурное море, волнами разгоряченными заштормившее. И он тонет, на дно идет камнем, Титаником после столкновения с айсбергом, осколком корабля в разъяренную бурю. Когда теплые ладони касаются его плеч, Игорь впервые за хрен-знает-сколько месяцев начинает дышать. Бумажные стены по ветру разлетаются пеплом.---
Новая жизнь разбежалась весенним ручьем, Новая жизнь разлилась по ларькам, по вокзалам. Новая жизнь. Посидим помолчим ни о чем. Новая жизнь никогда не дается даром. ©
Смазанные отражения фонарей растекаются масляными лужицами по насквозь промокшему асфальту; беззвездное небо зябко кутается в темный бархат позднего вечера. На сквозящем всеми ветрами перроне подчеркнуто нет толпы — один Соколовский маячит у такси с приоткрытой дверцей, пряча руки в карманах пижонски легкой куртки и нетерпеливо вглядываясь в лениво высыпающий из вагона людской поток. Всю дорогу молчат — когда такси взрывает шинами тонкую наледь; когда поднимаются в лифте — Вика с дочерью на руках, Игорь с ее чемоданом перед собой; и позже, когда сидят в кухонном полумраке с чашками давно остывшего чая. У Соколовского перед глазами — вспышками единственная ночь в отеле, усталые взгляды в коридорах отдела и тот странно-уютный вечер, когда неумело пытался собрать кроватку в детской, а потом с аппетитом трескал удивительно вкусный ужин, пожалуй в первый раз в жизни не желая никуда уходить. Вот как сейчас.— Я не могу без тебя. — Без меня или без кого-то?
Когда он, сорвавшись (в который по счету раз?) неуклюже обнимает ее в прихожей, все становится так предельно просто, что странно даже — почему сейчас, а не раньше? Если хочешь — останься. Хотя бы на---
В спальне тихо и жарко — медленно остывает разворошенная постель. Вика спит — каштановые спутанные пряди мажут по обнаженному плечу, щекочут шею. Игорь скомканное одеяло подтыкает бережно, стараясь не разбудить, и думает о том, как по-особенному она сейчас красива. И удивительно родная — настолько, что даже подумать о том, чтобы уйти, кажется чем-то диким и страшным. За окном последние дни марта стекают с крыш звенящей капелью. Шрамы начинают затягиваться.