Черноглазая

Ожидала ли Мелексима, что отношения с Бат-ханом изменяться после поцелуя на праздник? Очевидно, что да. Она не знала, в какую именно сторону ― хорошую или плохую, поэтому ждала хоть чего-то с замиранием сердца. Если бы Мелек знала, кого жить рядом с вулканом, который в любой момент может начать извергаться, то сравнила именно с этим. От Буяннавч, конечно, не укрылось это происшествие. Когда Мелек рассказала ей ― шаманка, по сути, заставило ее это сделать ― Буяннавч смотрела долгим, пронизывающим взглядом. Мелексима нервничала. ― И что? ― внезапно спросила шаманка. ― Хан ничего тебе не сказал? Дал уйти? Мелексима согласно кивает. Женщина недоверчиво хмыкает и возвращается к работе, а Мелек понятия не имеет, что скрывается за этим хмыком. Она старается забыть о случившемся, продолжая свою обычную жизнь: она помогает Буяннавч, учит разные травы и готовит простые отвары. Прогуливается недалеко от лагеря, и компанию ей неожиданно составляют несколько милых девушек. Они говорят с ней немного испуганно поначалу, но быстро находят общий язык с холодной и нелюдимой Мелек. Черноглазая, пусть никогда этого и не признает, рада обретению каких-никаких, а подруг. Когда монгол-с-белым-лицом ― Мелек выяснила, что зовут его Жаргал ― сказал ей, что Великий хан хочет ее видеть, девушка начала судорожно искать причины для отказа. Однако поймав ироничный и насмешливый взгляд шаманки, Мелексима собралась и последовала за Жаргалем с гордо поднятой головой. Несмотря на то, что был разгар зимы, на улице было тепло. Мелек шла, по привычке приподняв полы платья. ― Мы разве не в шатер идем? ― удивленно спросила Мелек, когда монгол повел ее в другую сторону. Он был немногословен, да и Мелек его голос не очень нравился ― в нем постоянно слышалась какая-то угроза. ― Нет, Мелексима, ― к ней обращались только полным именем и крайне уважительно. Черноглазой это льстило. ― Хан велел прийти вам к конюшням. Хотела она этого или нет, но слова Жаргаля разожгли в ней интерес. Когда они пришли, хан стоял к ним спиной напротив своего собственного коня; Мелек узнала коня по прогулке. Жаргал остановилась поодаль Батыя и поклонился ему, громко сказав в приветствие: ― Великий хан. Батый повернулся к ним, и Мелек поклонилась. Одна из лошадей заржала, и девушка против воли перевела взгляд на нее, Жаргал тоже дернулся, но Бат-хан даже не отреагировал. Мелек часто замечала то, что хан невосприимчив к звукам ― резкий и громкий шум его не пугал. ― Можешь идти, ― сказал он, и монгол быстро скрылся. Он напомнил тень, которая появляется и исчезает по воле хозяина. Мелек напряженно выпрямилась. ― Идем. Мелексима удивлено глянула на Батыя, и встретилась глазами с его черными. Теперь, без чувства празднества, Мелексима перестала казать самой себе окрыленной, и произошедшее в вечер Цаган Сар казалось ей недопустимым. ― Куда? ― спросила она, идя рядом с Батыем. Хан казался как всегда холодным и невозмутимым, Мелек не думала, что он ответит ей хоть что-то. Она до сих пор не знала, как он отнесся к ее выходке, и не знала: хочет узнать или нет. Возможно, ей будет жить спокойнее, не знай она всей правды. ― Еще одна традиция Цаган Сар, о который ты, возможно, не знала, ― ответил хан. Мелексима напрягался. Она стала судорожно перебирать все традиции и поверья, которые она слышала от родных. Ей рассказывали много, бабушка любила делать это, сидя вечером в окружении горящих свечей и расчесывая внучке волосы, пока девочка игралась с куклой. Они проходят лагерь, и Батый останавливается перед небольшой поляной, тоже отведенную под конюшни. Мелексима не сразу понимает, почему ее привели сюда ― из-за количества белого снега приходить напрячь глаза, только тогда девушка понимает, что конюшни вовсе не пусты ― в них размещены десятки белых лошадей. Мелексима была в восторге. Хотя, это слово мало могло описать настоящее ощущение девушки ― одно слово «восторг» было ничтожно мало по сравнению с тем, как много и ярко испытала Мелексима от одного созерцания этих сильных и красивых животных. Они всегда были ее слабостью, даже после того, как ее любимую лошадь убили, проявляя гуманность, девочка ― а после девушка ― не могла не восхищаться ими. Как они скакали по полю, позволяя ветру играться со своей гривой. Они были символом свободы. Даже находясь в неволе, они рвались бежать, скакать, играться. Их можно было приручить, но свободолюбивую натуру лошадей сломать было невозможно. Мама также говорила про трехлетнюю малышку, когда та бегала и падала, а потом с яркой улыбкой рассказывала о своих приключениях. Для женщины Мелексима была похожа на маленького несмышлёного жеребенка, который пытается сам исследовать мир на своих тонких неокрепших ножках. Если бы мама или бабушка были живы, они бы сказали, что Мелексима из непослушного жеребёнка стала гордой и красивой лошадью. Мелек грустно улыбнулась своим мыслям. ― Они очень красивые, ― сказала она, чтобы отвлечься от грустных мыслей о семье. ― Можно подойти ближе? ― Конечно, ― согласился хан. Мелексима легко двинулась к конюшни, хан практически бесшумно шел рядом с ней. ― На Цаган Сар хану дарят более ста тысяч славных и дорогих белых коней. Об этой традиции вы говорили? ― На большую армию нужно много коней, ― заметил хан. Мелексима кивнула. Некоторые лошади были привязаны к кольям, вбитым в землю. Привязь позволяли дойти до конюшни, где солома служила подстилкой, до кормушек рядом и немного побродить по снегу. Мелек прикинула, что не все подаренные лошади находятся здесь. Вероятно, их распределили в другое место в лагере. Мелексима приблизилась к одной кобылице, рядом с которой резвился жеребенок. Он не был совсем уж маленьким, но явно меньше остальных своих сородичей, да и был он неугомонным ― если остальные животные предпочитали лежать или есть, то заинтересовавший Мелек конь скакал и прыгал настолько, насколько позволяли привязь. Случайно от задел кобылицу, и та фыркнула на него, слабо укусив в бок. Впрочем, коню это не показалось наказанием ― напротив, он воспринял это своеобразным приглашением к игре. Мелексима тихо рассмеялась. Жеребенок, услышав интересный звук, переключил внимание на девушку и подошёл к ней. Немного настороженно, словно изучая ее своими черными глазами. Мелексима аккуратно протянула коню руку, и сделала шаг вперед ― привязь не позволял ему подойти ближе. Тот недоверчиво обнюхал руку. ― Здравствуй, ― сказала Мелексима. Она практически чувствовала прожигающий ее взгляд хана, но не стала заострять на этом внимание. Пусть смотрит, жалко что ли? Конь сам по себе был небольшой, с прямыми плечами и грубоватой головой. Кое-где на светло-серой шеи были хорошо заметны рыжие пятна ― как и у всех серых лошадей, жеребята рождаются вороными или рыжими, потом линяют и становятся светло-серыми. ― Они такие красивые, ― снова повторила Мелексима, поглаживая молодого коня по шеи. Тот фыркнул, слегка склонив голову, утыкаясь носом в руку Мелек, словно выпрашивая сладость. ― Они такие свободные и гордые. Люди могут их оседлать, но ничто не выгонит ветер, который играет у них в сердце. ― Он нравится тебе? ― внезапно спрашивает Батый. Мелексима поворачивается к нему и кивает с легкой улыбкой, а потом снова повернулась назад к коню. ― Тогда он ― твой. Мелек замирает от удивления, медленно оборачивается назад. Смотрит уже без привычной улыбки, читая в черных глаза Батыя уже знакомый ей вызов. Она окидывает его взглядом, словно выискивая малейшие признаки иронии или еще чего-нибудь. Конь тыкается мордой ей в лицо, требуя внимания. ― Правда? ― переспрашивает Мелексима. Сердце начинает стучаться немного лихорадочно. Так она нервничала, только в детстве, когда дедушка подарил ей ее первую лошадь ― ту самую, от Чингисхана. Сейчас такой подарок лично ей преподносил Великий Хан. Мелек не могла отрицать, что это было почетно, даже она, со своим сумасбродным и самовлюблённым характером понимала, какая честь ей оказана. ― Это очень… очень щедрый подарок. ― Я рад, что тебе нравится, ― сказал Бату, но по его лице Мелексима не могла сказать, что он испытывал хоть какие-то чувства. ― Субэдэй подберет сбрую, чтобы ты могла ездить на нем. ― Он выглядит еще жеребенком, ― протянула Мелексима. ― Сколько ему? Два года? ― Около того. Мелексима вновь погладила коня по шеи. Внезапно стало очень страшно ―Батый говорил о верховой езде на лошади, оседлать которую можно будет только через год или два. Неужели он думает, что она сможет жить здесь так долго? Неужели, все так думают? Но Мелексима справляется с собой. Она поворачивается к хану полностью и, присев в поклоне, с очаровательной улыбкой произносит: ― Для меня это великая честь, прекрасный подарок. Большое спасибо. Батый подходит ближе. Протянув руку, он проводит пальцами по холодной бледной щеке. Мелек напоминает это тот вечер, когда они встретились впервые ― тогда Батый тоже изучал ее лицо. Холодные кольца обжигали кожу, Мелек смотрела на хана распахнутыми от удивления глазами. Она знала, что она бывает импульсивной, что она создание желаний, и тот вечер в праздник лишь доказал это. Но то, что Бату хотел прикоснуться к ней… Мелек это удивляло. Возможно, Буяннавч была права, и бесследно это не пройдет. Мелексима делает то, что удивляет ее саму. Она кладет щеку на раскрытую ладонь, ластясь, как маленький испуганный зверек. Дикий зверек, с опаской верующий в то, что его больше не обидят и не сделают больно. Расстояние между ними куда больше, если сравнивать с тем, когда Мелексима его поцеловала. Но девушка с тем же успехом ощущает напряжение, повисшее между ними. Казалось, что в кончиках пальцев, которые лежали на ее щек, собрано нечто, причиняющее ей боль. Но это ощущение было такое эфемерным, что черноглазая не стала на нем сосредотачиваться. ― Спасибо, ― говорит она, смотря на хана. Он кивает. Мелексима не знает, что скрывается за этим кивком: «рад, что смог тебя порадовать» или «все равно, понравилось или нет». С одинаковым успехом там могло скрываться и то, и другое. Батый медленно отводит руку. С неохотой, желая еще немного ощущать холодную кожу щек. Мелек поднимает голову. На ее лице под фальшивой улыбкой запрятано чувство обречённости. ― Занимайся конем, ― говорит хан. ― Теперь он твой. Батый разворачивается и удаляется. Конь ― который, возможно, так же чувствовал напряжение между мужчиной и девушкой ― ткнулся мордой ей в спину, недовольно фыркнув. Мелексима обернулась на теперь уже свое животное и со вздохом потрепала его по еще короткой гриве. Прошло почти три месяца с того момента, как Великий Хан подарил Мелек коня, и почти семь месяцев, как девушка жила в стане. За это время мало что изменилось ― разве что длина ее волос. Буяннавч была рада такому ― она могла проводить вечера, напевая тихую песенку на монгольском языке, переплетая волосы Мелек. Как-то черноглазая спросила о семье Буяннавч: отчего у нее нет мужа и детей? Шаманка грустно улыбнулась. ― Я была замужем, ― сказала она. ― Очень сильно любила его. У нас должен был быть ребенок. Но беды, как и счастье, приходят внезапно. Моего мужа убили русы во время очередного сражения. Ребенка я потеряла, и больше иметь детей не могу. Чтобы быть полезной, решила податься в знахарки. История была до обыкновения проста и коротка, но Мелек от нее в дрожь бросило. Больше она не спрашивала о минувших днях, боясь потревожить старые раны Буяннавч. Несмотря на то, что прошло уже довольно много времени, они все еще были и исчезать не собирались. Но неизменно на сама вспоминала о семье, которую когда-то имела. Мелексима не знала, с чем это было связано, но после того, как ей подарили коня, тоска и грусть начали одолевать ее все чаще и чаще. Пару раз Буяннавч будила ее из-за того, что девушка плакала во сне. Мелек порывалась рассказать о том, что снятся ей вовсе не кошмары, но так и не собралась. Бережно хранимые картинки семейного счастья оставались при ней. Конь стал ее единственным утешением. Мелексима сама кормила его и чистила, водила с уздой по лесу. В такие моменты ей становилось немного, но легче. Пресловутое чувство покоя и счастья обрели для нее ценность. Жеребенок получил имя Хулан, что означало «дикая лошадь». К своей хозяйке конь быстро привязался и начинал рваться с привязи едва увидев ее. Про семью Мелек не с кем не говорила. Буяннавч пыталась вывести ее на разговор, надеясь, что это облегчит тоску, которая поселилась в сердце черноглазой. Мелексима обрубала эти попытки на корню, и вскоре шаманка перестала пытаться. Единственный, кому девушка отвечала на подобные вопросы, был Бат-хан. Но тот спрашивал редко, и в основном про Ганбаатара. Черноволосая отвечала кратко, стараясь не бередить свои собственные чувства. С ханом… что ж, Мелексима могла сказать, что все было сложно. Причем, сложно было, кажется, только ей. К внезапной резкой и сильной скорби по семье прибавилась щемящая нежность, которую девушка испытывала рядом с ханом великой орды. От шквала чувств, что одолевали ее, могло разорваться сердце. Иногда, преимущественно по ночам, черноглазая действительно ощущала болезненные спазмы рядом с сердцем, и ей казалось, что оно действительно может разорваться. Возможно, это было всего лишь игры уничтоженных чувств, но Мелексима боялась: не больна ли она? С этим надо было что-то делать, причем срочно. Что именно, Мелексима сказать не могла: ее порывы метались между побегом или каким-то поступком, из-за которого ее можно будет отослать домой. Она не знала, почему ей внезапно захотелось вырваться из этого места, покинуть то, что когда-то для дедушки и бабушки было домом и прибежищем. Это можно было считать оскорблением их памяти, но Мелексима ничего не могла с этим поделать. К тоске и зарождающей влюбленности добавилось чувство вины. Решение пришло неожиданно. И это ― в отличие от желания посетить могилу родных ― Буяннавч Мелек не озвучила. Когда ее в очередной раз пригласили на обед к хану, Мелексима уже знала, что сказать. Отношения с ханом не изменились. Они по-прежнему обедали вместе, иногда ужинали, хан изредка составлял ей компанию на прогулках верхом ― Мелек пришлось учиться ездить на лошади едва ли не заново. Мелексима продолжала говорить с ним на русском. Вроде, все было хорошо. Но Мелек лишь больше это злило, она металась словно в безвыходной злости, стараясь заглушить все остальное. Мелексима откровенно нервничала. В шатре хана стояла относительная тишина, какая сопровождала практически все их совместные приемы пищи, но именно сегодня тишина давила больше всего. Особенно на черноглазую. ― Мелек, тебя что-то мучает, я это сразу понял, как только ты зашла. Скажи, что хочешь, ― внезапно обратился к девушке Батый. ― И тебе, и мне станет легче. Мелексима глубоко вздохнула. Она боялась. ― То, о чем я собираюсь попросить, можно расценивать как самое большое неуважение к вам, и тому, что вы для меня делаете, ― сказала Мелексима и ненадолго замолчала. Бату смотрел на нее, ожидая продолжение, но начала разговора уже его не радовала. ― Для меня честь быть здесь, однако… Я прошу разрешения вернуться домой. Она не терпела отношения к себе, как к вещи, подарку. Она не давала трогать себя, всегда держалась при разговоре своего мнения и смотрела всем в глаза, от обычных девушек до самого Великого хана. И все же она понимала, как велика ее просьба. По лицу хану пробежала тень недовольства, позже обретя в черных глазах настоящую злость. Пальцы руки сжались и разжались, Мелексима с напряжением наблюдала за каждым его движением. ― Нет, ― холодно отрезал Батый. Он понимал, что действует против слова своего великого деда ― задерживать Мелек здесь вопреки ее желаниям. Но внезапно перспектива никогда более не увидеть девушку показалось ему дикой и невозможной. Мелек могла требовать свободы, Батый не мог ей препятствовать ― это была своеобразная ловушка для них двоих. Мелексима, казалось, была готова к такому ответу. До этого робкая и неуверенная, она вскинула голову, ее черные глаза полыхнули упрямством. ― Великий хан, ― твердо начала она. ― Я помню о словах Чингисхана: по его завету, я свободна. Я могу кричать, бежать, резать себя и проклинать, но я этого не делаю. Я уважаю вас и это место, которое хранит память о родном мне человеке. Но я не могу здесь находиться, я задыхаюсь. Даже когда покидаю его, я чувствую, как невидимые оковы тянут меня обратно, ― Мелек отвернулась, быстро смаргивая слезы. Глубоко вдохнула, и когда посмотрела на хана, в ее глазах вновь была та сталь, которая передалась от Ганбаатара. Это был его взгляд. ― Я прошу позволить мне уехать. Батый смотрел на нее молча, девушка понимала, что он мог ей отказать. Более того, явно собирался это сделать. Этого он не могла понять ― во что играет Батый. Она была ему по сути не нужна как наложница, ничего интересного она не могла представлять для Великого хана. Да, кровь в ней принадлежала великому воину, но она на него совсем не похожа. Только в определённые моменты, во взгляде и поведении Мелек менялось что-то ― сталь была в ней, была ее стержнем, но она все еще оставалась женщиной, а значит хрупкой и уязвимой. Женщиной, чье израненное сердце искало покой. Здесь же ей становилось лишь больнее. ― Мелексима, ― жестко начал Бат-хан, но Мелексима его перебила. ― Хотя бы позвольте уехать домой дня на три, ― взмолилась она. ― Это ― место, где я родилась, где я жила. Оно важно для меня, и я не могу просто так смириться с тем, что больше никогда его не увижу. В тот день я не хотела покидать его навсегда. ― Три дня? ― спросил Батый, словно и не слышал ее все это время. ― Неужели думаешь, что тебе этого хватит? ― Не знаю, ― честно ответила Мелексима. ― Но я хочу вновь там оказаться. Три дня ― а потом я вернусь сюда, и больше отлучки не попрошу до следующего праздника. Обещаю вам. Батый смотрел на нее и смотрел. Она была так отчаянно слаба в своих порывах казаться сильной. Почти полгода улыбаться и делать вид, что все хорошо, и в один момент разбиться. Об него. Она никогда не говорила того, в чем не была уверена. И все ее слова приходили в реальность, как по взмаху волшебной палочки. Не было случая, когда Мелексима бросалась словами просто так. ― Ты можешь ехать, ― наконец вынес он решение. Мелексима выдохнула. Она закрыла лицо руками и опустила голову, тихо что-то шепча. Потом быстро выпрямилась и в сверкающих от слез глазах Бат-хан увидел настоящую благодарность. ― Я благодарна вам, ― сказала она. ― Словами не выразить как. Батый кивнул. ― С вашего позволения, я пойду собираться. ― Вечером через три дня ты должна быть снова здесь, ― жёстко произнёс хан. Мелексима кивнула. Хан встал и Мелек последовала его примеру. Внезапно она посмотрела на него так отчаянно, с такой невыносимой нежностью в черных глазах, что Батый содрогнулся. Одним своим взглядом эта девчонка могла диктовать свои условия, высказывать свои желания. Одним взглядом она ломала то, что Батый возводил годами ― ледяные стены вокруг себя. ― Вы сделали меня такой же, как они, ― внезапно сказала она. В ее голосе слышалась настоящая скорбь, но вместе с тем ― нечто, что распознать Батый не мог. ― Свободную девушку вы сделали рабой, влюбленной в вас. Я знаю, что это не правильно. И, не дожидаясь ответа, Мелек поклонилась и стремительно вышла из шатра. Бат-хан сделал шаг за ней, но тут же отдернул себя. У них еще будет время. В конце концов, Мелексима дала слова вернуться, а эта черноглазая слов на ветер не бросала. Мелексима уехала этим же вечером, ее отъезд вызвал большой всплеск сплетен и разговоров. Буяннавч была так испугана, что даже обещание Мелек вернуться через три дня ее не успокаивала. Девушке дали одного из самых сильных и выносливых коней, она попросила Жаргаля заботиться о ее Хулане ― это тоже было своеобразным обещанием вернуться. Монгол пообещал сделать все в лучшем виде, и Мелексима была ему благодарна. Провожать ее отправился Субэдэй, опасаясь нападения волков. Позже он зашел к Батыю и сказал, что Мелек и он расстались почти у самой деревни. Девушка добралась до дома быстро. Бату кивнул отчету полководца и приказал всем оставить его. Лишь одно утешало его — наконец-то он узнал, что такое любить. Это чувство оказалось более глубоким и значимым, чем все, что он переживал прежде. Он чувствовал, что умирает. Но чтобы умереть, нужно прежде всего быть живым. И Батый мог этим вечером сказать, что, встретив любовь, он был живым.