С этого дня вы не существуете

Мне было восемнадцать, и я собственными глазами видел, как дорогая чернильная ручка красивым вензелем перечеркнула всю мою жизнь. Вот так легко и чертовски обидно. В тот момент это дико взбесило, я вырвался из чужих лап и, хоть мои руки были скованы, выхватил этот приказ и, как мог, зубами и ногтями, изорвал его на мелкие клочья. Меня тут же схватили и ударили чем-то по голове. А дальше была темнота, колкая и холодная. Я понял, что хочу жить, очень давно. Смерть пугала своей неотвратимостью, она ждала меня. Помню, я даже расплакался, когда осознал, что обязательно умру. Это было в самом-самом далёком детстве, как будто даже в другой жизни. И вот сейчас я стою на снегу, не чувствуя ног, а холодные пальцы Смерти уже лежат на моих плечах и почти сдавили шею. По поводу тепла я заморачиваться не стал. Так и так умирать, какая разница — больным или здоровым? На второй день пути в покрытом инеем вагоне мои ноги побелели, кожа стала холодной, прикасаться к ней было больно. А потом на пальцах и стопах появились тёмно-красные пятна и пузыри. Когда один из них лопнул, и из него потекла какая-то мерзкая жидкость, мой желудок едва не вывернуло наизнанку. Ноги болели, я не мог стоять из-за этого, сидел, привалившись к стене. Моя спина растопила иней, ткань водолазки промокла, и теперь мне грозила либо простуда, либо, что вероятнее, воспаление лёгких. Не так я представлял себе свои последние дни, это едва ли не обидно было. Рядом со мной умерла какая-то женщина. Сначала её тело было тёплым, и я грелся о него какое-то время. Потом труп должны были выбросить, оставить меня подыхать в этой вони, которой всё здесь пропиталось. Я снял с неё тонкую вязаную кофту, не испытывая никаких мук совести. Наверное, это и спасло меня. На четвёртый день я понял, что у меня развивается гангрена. Тут помог какой-никакой писательский опыт. Я знал, что болезнь вроде как можно предотвратить, если восстановить кровоток. Часами мне пришлось разминать ноги, дуть на замерзающие руки и уговаривать себя не отчаиваться. Несколько дней осталось, а потом будет хоть какая-никакая, но свобода. Но это не помогло. У меня поднялась температура, сердце билось слишком быстро, постоянно хотелось пить, пару раз я, кажется, падал в обморок. Люди, приносившие нам еду, смотрели на меня с презрением, один, запнувшись о мою ногу, прямым текстом спросил, когда я уже сдохну. — Когда рептилоиды с Нибиру захватят Землю, — так меня лишили еды ещё на один день. Помогать мне и делиться никто, разумеется, не стал. И я их не виню: сам бы поступил точно так же. Слабость накатывала как цунами, заставляя обессилевшее тело заваливаться на бок. Голова моталась из стороны в сторону, сил держать её у меня не было. …Когда принесли еду в следующий раз, я, оголодав, слишком быстро ел её, давясь и грея руки о едва тёплую миску. За что и поплатился. Меня вырвало. Живот крутило ещё несколько часов, а потом я провалился в глубокий сон. А когда проснулся, понял, что кто-то украл кофту, оставив меня умирать на морозе. Я дул на озябшие пальцы, пытаясь сохранить хоть их, если ног уже лишился. Тогда мне ещё не было известно, что мучиться осталось всего пару часов. Поле, в которое нас вывели, было неправильно-красивым, вокруг шумел лес, затеряться в котором — нечего делать. Что-то подобное обычно пишут художники, захлёбываясь слюной от восхищения. У меня восторгаться не получалось, да и не больно-то хотелось. Я не мог идти из-за гангрены, не мог ровно стоять на одном месте, постоянно выпадая из общего строя или раскачиваясь, как распоследний наркоман. Нас поставили в ряд, направили на нам в лица автоматы. Нас сейчас прямо как евреев в концлагерях расстреляют. О, а вон в ту яму сбросят тела. Чем только землю ровнять будут, непонятно. Девочка рядом со мной, на которую я опирался, пока ковылял сюда, нервно оглядывалась, кусала губы и дрожала то ли от холода, то ли от страха. Мужчина в форме, стоявший с автоматом наизготовку всего в пяти метрах от нас, засмотрелся на какую-то птицу в небе. — Беги, — покачнувшись в очередной раз, шепнул я ей. — Когда начнут стрелять, беги, прячься в лесу. Может, тебе повезёт. Она меня, кажется, и не расслышала даже. Сам бы я ни за что не упустил такую возможность, не будь мои ноги поражены болезнью. Кожа почернела и вот-вот должна была начать отслаиваться, это причиняло дикую боль, последние несколько дней меня сопровождал запах гнили. Такое уже не вылечишь, спасёт только ампутация. Я старался не смотреть на свои ноги. Мне было страшно, как не было никогда. Собственная беспомощность точила гораздо сильнее, чем осознание того, что я перестану существовать, ведь "жизнью" это больше не назовёшь. Через какой-то час меня уже не будет. Если бы только я решился бежать раньше, если бы спрятался не у бабки с промытыми мозгами, если бы берёг ноги и грел их с самого начала пути, как это делали остальные... Автоматы начали палить неровно, один за другим. Прежде, чем в меня выстрелили, падая на утоптанный жёсткий снег, я изо всех сил толкнул девчонку. И она, как зайчонок, обезумевший от страха, понеслась к лесу, неровно петляя. Неконтролируемый смех, вырвавшийся из моего горла, был каким-то безумным, напугавшим меня самого, но искренним до невозможности. И мою спину прошило три выстрела. Последним, что я увидел, была та почти добежавшая до леса девочка, падающая на снег.