С этого дня вы не существуете

Первое, что почувствовала, когда очнулась — страх. Дикий, липкий, тяжёлый, как надгробная плита, и неуловимый, как трупная бабочка. Я проснулась в полной темноте и даже не понимала, радоваться мне или нет. Где-то рядом с ухом надрывно пищал тот раздражающий прибор, который есть во всех кино и сериалах про больницу. Кромешная тьма оказалась наброшенным на лицо ветхим одеялом. К моей груди шли провода на липучках, на маленьком зелёном экране нервно плясала линия пульса: вверх-вниз , вверх-вниз. В вену была вставлена игла, капельница уже наполовину опустела, на полу валялись использованные пакетики. … Нас осталось много таких — живых. Расстрел был всего лишь фикцией. Подделкой только для того, чтобы убрать нас из документов и показать на экранах кадры расправы с "асоциальными элементами, нарушающими общественный строй Страны". Мы были живыми, но нас больше не существовало, и только сейчас мне открылся истинный смысл этих слов. Последнее, что запомнилось — холодный снег, сильный толчок, и, сразу после, боль под лопаткой. Потом снова был снег, на этот раз тающий под щекой. Я не знаю, как они смогли провернуть это: заставить нас самих поверить в то, что мы мертвы. Следить за временем не было возможности. Постоянное чувство голода преследовало, живот буквально прилипал к позвоночнику, и силы у меня не закончились, наверное, только благодаря этим капельницам, которые менялись почти каждый раз, когда я проваливалась в тёмный глубокий сон. В серой стерильной комнате никого, кроме меня, не было, чужих следов, если не считать пакеты на полу, не оставалось. Но эта иллюзия одиночества рушилась каждый раз, когда я слышала крики. Их невозможно было идентифицировать. Так не могло кричать ни животное, ни человек. Это не было ни на что похоже, и я, засыпая и просыпаясь под этим звуки, всерьёз считала, что хуже быть не может. Началось всё тогда, когда на полу уже скопилась горка пакетиков из-под капельниц. Крик сменился смехом. При чём смеялось то же существо, чей голос пару минут назад был наполнен нечеловеческой болью. Тогда я не спала очень и очень долго. А потом пришли за мной. Их было двое, это были люди в безликой форме, лица закрыты масками, глаза пусты, и, если б не рост, я не смогла бы их различать. Мне сказали вставать и идти. Куда? Спросить я не решилась, да и зачем? И так ведь понятно. В коридоре, тесном, давящем со всех сторон коридоре, мы столкнулись с другой точно такой же процессией. Девочка с сальными, свисающими на глаза, волосами, шедшая в смирительной рубахе, вперила в меня диковатый взгляд. Её рот растянулся в улыбке, и, шагах в пяти от меня, она вдруг начала шептать хриплым, смеющимися, слишком знакомым голосом, перешедшем в крик: — И тебя вылечат... И тебя тоже вылечат! И меня вылечат! Она расхохоталась, а спохватившиеся конвоиры быстро увели её куда-то вглубь коридора, быстро скрывшись за поворотом. В гудящей от напряжения тишине, между звуками чеканящихся шагов, бродило эхо. Мы проходили мимо камер с большими, почти во всю стену, тёмными окнами. Внутри иногда была видно каких-то людей в больничных робах, почти даже детей. Некоторые сидели, безвольно привалившись к обитой чем-то мягким стене, некоторые нарезали круги, стучали в окна, открывая рот. Говорили что-то, видимо. Некоторые были прикованы к креслам, похожим на те, что стоят в кабинетах стоматологов, их кололи шприцами или заставляли что-то пить. И все, как на подбор, были молодыми, исхудавшими, замученными. И никто не сопротивлялся. Меня завели в похожую комнату. Разница с предыдущими была только в том, что окно здесь было меньше, стены — обычные, твёрдые — были покрыты то ли слущивающейся штукатуркой, то ли простой краской, раз серый камень так отслаивается. В центре стояло кресло с внушительными ремнями. Мне просто кивнули на него, и я села, беспрекословно подчиняясь. От самой себя тошно стало. Ремни держали запястья и предплечья, голень снизу и сверху. Несколько бесконечно долгих мгновений я смотрела, как один из конвоиров набирает в шприц какую-то тёмную жидкость из маленькой пробирки, подносит его к моим рукам и вводит в вену иглу. Он сделал это быстро, и сначала мне даже показалась смешной такая поспешность. А как же, криминальный элемент! Леший знает, что я выкинуть могу, ха-ха. А потом он вышел, и моё тело свело такой сильной судорогой, что я чуть не откусила себе язык. Крутило всё, до кончиков пальцев, каждую мышцу, каждый мускул, каждую клетку. Я бы непременно упала на пол, если бы не была прикована к этому креслу сейчас. В голове пульсировала кровь, кажется, даже из носа потекло. Снова раздался нечеловеческий крик, пугающий, леденящий душу как январский мороз голые руки. На этот раз мой.