С этого дня вы не существуете

Так паршиво мне не было уже очень давно. Проснулся я от того, что жутко чесались ноги. Жутко — это потому, что там, где кончалась больничная полупрозрачная туника, начинался тихий ужас. Я не хотел на это смотреть. Но не мог оторвать взгляд. Отчётливо пахло свежим мясом, и от всего этого меня-таки вырвало. Поезд. Холод. Гангрена. Чтобы я не умер раньше нужного, мне, какая забота, по колено ампутировали ноги, но у меня долго не получалось поверить в это. Я всё продолжал ощупывать оставшиеся обрубки. Там, за стенами, кто-то вопил так, будто эту ему, а не мне, отпилили ноги, и кто-нибудь другой на моём месте бы точно начал сочувствовать. А в моей же голове было пусто, только одна мысль металась. Я калека. Это не исправить. Я лежал на унизительно-маленькой для взрослого, но подходящего для моих обрубков размера детской кровати, в руки мне воткнули две капельницы и, вот это роскошь, выделили инвалидную коляску. Проржавевшую насквозь и со сдутыми шинами. Лежать вот так — с натянутым до подбородка одеялом, от которого, кстати, незаметно, но явственно разило клопами, и вытянутыми поверх руками — я ненавидел. Но делать хоть что-нибудь не было желания. Оставалось только смотреть в потолок да разглядывать штрих-код на тыльной стороне ладони. И ждать. Места, куда были воткнуты иглы, будто огнём горели. Хотелось к чертям вырвать эти трубки и прекратить, наконец, мучиться. Ещё я столкнулся с такой пугающей вещью, как фантомные конечности, так, кажется, называется. Это когда ног у тебя нет, но ты будто продолжаешь их чувствовать из-за немного повернувшегося мозга. Такое медленно, шаг за шагом, как бы в моем положении убого это ни звучало, подводило к огненной пропасти. А снаружи кто-то орал, не прекращая. Иногда голосов было несколько, но ничего, кроме раздражения, они не вызывали. Это мне здесь, чёрт побери, плохо! Я остался без ног! Как мне теперь выжить, если кто-нибудь не поможет?! Утешало одно: жить осталось недолго. Мне даже не хотелось плакать, но глаза всё равно стали мокрыми, а лицо скоро стянули солёные, злые, быстро высохшие слёзы. Так паршиво мне не было уже очень давно. Время от времени приходили какие-то люди, менявшие капельницы, их лиц я не видел, да и не хотелось на них смотреть, но какая-то часть меня радовалась, что они есть. Обо мне помнят. И я даже не знаю, хорошо это или плохо. Всё-таки после нескольких часов покоя, неподвижности и пустоты начинаешь ценить даже такую малость. Заживающие ноги зудели. Постоянно, непрерывно. И… там, где у нормального человека ни за что бы не зачесалось — на срезе. Комната без вентиляции быстро пропахла моим потом, воздух стал тяжёлым, давящим. Мне хотелось, чтобы меня накормили хоть чем-то, пусть даже той поездной кашей, вымыли, перетряхнули слежавшееся бельё и подставили, наконец, посудину. Хотелось, но я не просил. Они сломали моё тело, но добраться до моей души я им не позволю. Когда капельница закончилась в восьмой раз, за мной пришли. Руками в перчатках, будто лишний раз желая показать мне свою брезгливость, они усадили меня в надрывно скрипнувшую коляску. Коридоры здесь были ровно такими же, как моя камера — серые, с низкими, будто через пару секунд упадут и раздавят, потолками, уходящие далеко вперёд, на сколько хватало глаз. За дорогой я не следил, понимая, что мне не сбежать. Были бы ноги… Я успел сосчитать до трёхсот семи, когда коляска остановилась. Меня повернули к серой двери, которая почти сразу же распахнулась. Повеяло запахом пота и крови, желудок подкатил к горлу. В камере было светло: на стенах ярко горели прямоугольные лампы за стеклянными футлярами. В центре же стояло страшное кресло, от которого грубыми движениями два тюремщика отвязывали знакомую девочку. Это её я тогда толкнул. Это она тогда почти смогла сбежать. Это из-за меня в неё выстрелили. Я сглотнул. Она была похожа на мертвеца. Руки, которые я помнил изящными, красивыми, истончились, походя теперь на обтянутые кожей кости. Вены вздулись, а в тех местах, куда, видимо, тоже ставили капельницы, расцветали синяки. Лицо её было заляпано кровью, а в глазах застыл ужас. Она была бледной... и на фоне всего этого мелкими кудряшками нелепо-радостно вились огненно-рыжие волосы. Это всё из-за меня. Я закрыл глаза, когда её волокли мимо: она даже не пыталась идти. Дверь захлопнулась, и теперь к креслу, ещё хранившему тепло чужого тела и бурые капельки на подлокотнике, привязывали мои руки. Чёрт, в том, что я лишился ног, впервые я вижу хоть какой-то плюс! Эти культи не достают до ремней! Дополнительная, мать её, свобода! Медленно, будто в вязкой патоке, я смотрел, как теперь в мою руку втыкают иглу, и под кожу вливается чёрная жидкость, будто бы даже красящая кровь. Сначала резко стало светло, а потом вдруг потемнело так, что и не разобрать ничего. В ушах громко гудело, будто где-то рядом ревел самолёт, а по крови пустили, наверное, расплавленное железо. Если бы я не был привязан, я бы упал — так голова закружилась. В глазах плясали радужные разводы, как если бы в лужу пролили бензин. Мне стало жарко, меня будто разрывало моё собственное тело. И я с омерзительной ясностью понял, почему слышал крики. Не хочу. — Отче наш, сущий на небесах, — кусая губы до крови, я зашептал полузабытые слова, которые с самого детства вдалбливала в мою голову бабка. Лишь бы не кричать. И не то, чтобы я верил в то, что говорю… это был, скорее, способ отвлечься, сосредоточиться на чём-то кроме сжирающего тело огня, не показать слабость. "Они ведь наверняка смотрят сейчас на тебя, — шепнули мне на ухо, непонятно как прорвавшись через невыносимо громкий гул, — и смеются над тобой". — Да святится имя Твоё… да приидет Царствие Твое, — я прокусил губу, когда особо сильная волна жара накрыла тело, но продолжал хрипеть, не слыша своего голоса и игнорируя этот. Новый, чужой. "Ты только посмотри, какой ты жалкий! Они хотят, чтобы ты кричал. Закричи, и всё закончится! Ну же, давай! Прекрати мучиться!" — Да будет… воля Твоя… и на земле… как на небе! — я сжимал подлокотники так крепко, что почти чувствовал хруст пальцев. Слова с трудом вязались в предложения, смысл рассыпался как сухой песок, который не удержишь в исцарапанных ладонях, как ни старайся. "Не кричать!" — мысленно приказал я себе, а потом, наверное, потерял сознание.