С этого дня вы не существуете

Меня трясло так сильно, что соображать я была не в состоянии. Куда они… что… Что я вообще здесь делаю? Какая-то комната… Нет, не та, в которой я до этого была. Больше похоже на больничную палату: серые стены с одним-единственным окном, тёмным и выходящим в коридор, столик, кровати, отделённые друг от друга занавесочками, на одну из них я рухнула, еле пройдя каких-то два метра от двери. Не знаю, сколько я так провалялась, но когда очнулась, поняла, что в комнате есть ещё три человека. Но это меркло. Я чувствовала запах еды. Наконец-то. Я вскочила с кровати заполошно, будто кто-то эту кашу мог у меня отобрать, и метнулась к столу. Миски были железными, холодными, но, в кои-то веки, у меня была еда. Мой желудок буквально прилипал к позвоночнику. Я зачерпнула кашу рукой и быстро сунула в рот. На пол капнуло. Я, не контролируя себя, быстро нагнулась и подобрала и эту каплю, облизывая пальцы. — А тебя вылечили? — требовательно спросила какая-то девочка, видимо, одна из моих сеседей. Я, не ожидая такого, вздрогнула и испуганно на неё уставилась. Прямо с пола, с пальцами во рту. Точно, это же та самая девочка, которая смеялась и кричала… Она сошла с ума? — Не знаю, — я впервые за несколько дней заговорила и тут же поразилась охрипшему голосу. Это что ли из-за крика горло так болит? Я отвернулась от неё, так и не сев на стул, сняла миску со стола. Глубокая тарелка опустела быстро, минут за пять, наверное. Та девчонка ещё несколько раз спрашивала, вылечили меня уже или нет, но ответа так и не дождалась. Я жадно облизывала пальцы, когда дверь, с пинка, похоже, открылась, и к нам втолкнули парня на инвалидной коляске. Выглядел он, как и все здесь, отвратительно: исхудавший, осунувшийся, с блуждающим, будто у пьяного, взглядом, да ещё и без ног. Дверь захлопнулась, а нам отрывисто велели уложить его на кровать. Я не шелохнулась. Ещё чего не хватало. Я давно уже поняла: каждый сам за себя. Это его дело — тащить себя на кровать. Я же смогла. Никто никому ничего не должен. Я подняла тарелку и облизнула её, всё ещё хранящую запах пресной каши. Коляска так и осталась стоять у двери. На столе теперь была только одна полная миска. А он эту кашу, похоже, есть и не собирается… — А тебя уже вылечили? — девчонка спрыгнула со своей кровати и подскочила к нему. — Иди к чёрту, — тихо, но очень-очень угрожающе прошипел парень. — Ну вылечили же? — не отставала всё-таки съехавшая, похоже, с катушек девочка. — К чёрту иди! — внезапно вызверился он, и вытянулся на руках, опираясь на хлипкие подлокотники. И упал, опрокинулся вместе со своей коляской вперёд, лицом прямо в холодный бетонный пол. А-Тебя-Вылечили испуганно отскочила, а потом залилась смехом, тыкая в инвалида этого пальцем. — Больной, больной! Ты больной! Упал! — хохотала она, хватаясь за живот. — Шалтай-Болтай сидел на стене, Шалтай-Болтай свалился во сне! — Заткнись! — он, придавленный коляской, попытался ползти, но, похоже, сил у него не хватало. А безумная всё продолжала скакать рядом и кричать этот детский, а теперь почему-то вдруг страшный, стишок. — Вся королевская конница, вся королевская рать, — она подскочила и, как падальщица какая-то, пнула калеку, заставив его съёжиться на холодном полу, — не может Шалтая, не может Болтая, Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая, Шалтая-Болтая собрать! Я поставила свою тарелку на стол. И взяла ту, которая была чужой. Его. Он не выживет здесь. Только не калека без ног, который даже с пола встать не может. Так зачем переводить на него еду? Я не буду есть всё, я оставлю ему… немного. Чужая миска почти опустела, когда к нам пришли эти люди. Я даже не успела понять, как вскочила, отбросила миску и метнулась в самый дальний конец камеры. Бежать. Как можно быстрее. Как можно дальше. Как… До серой стены. Меня грубо дёрнули за руку и почти волоком потащили к кровати. Нас всех уложили. Меня ещё и привязали. Это было что-то, не поддающееся логике. Я не могла не бояться, страх в их присутствии казался почти естественным, он был такой же неотъемлемой частью жизни, как дыхание. Меня трясло от одной мысли об этих людях в халатах, а когда они достали шприцы и капельницы… Истерика. Я рыдала, звала кого-то на помощь, извивалась, сдирая кожу о сковывающие руки и ноги железные крепления, но ничего не изменилось. Мне в вену снова вставили иглу. Я с замиранием сердца ждала, когда же снова начнётся эта агония, но повезло. Это, наверное, успокоительное было. Или вообще что похуже… Голова закружилась, и стало вдруг так весело, что я захихикала, увидев всё ещё валяющегося на полу парня. Как смешно он лежит! Нет, нет! Это так их яд на меня действует! Нельзя поддаваться! Он калека, его должно быть жалко. Но как же всё-таки смешно лежит! Меня всё-таки прорвало, и теперь мы с А-Тебя-Вылечили смеялись вместе. Я не помню, что было дальше. Наверное, снова вырубилась. Пришла в себя я на той же кровати. К боли под лопаткой прибавилась гудящая голова, и стоило мне шевельнуться, как она будто бы раскололась на две половинки, живущие какой-то своей отдельной жизнью. Я застонала и попыталась приложить руку ко лбу. Точно, привязана же… — Очнулась? — я вздрогнула, услышав этот голос, и, хоть и было слишком светло для моих уставших глаз, уставилась на парня. Он стоял совсем близко. Наверное, пришёл мстить мне за то, что съела его кашу и смеялась над ним. Что ж, это будет хотя бы справедливо. — А тебе какое дело? — неприязненно буркнула я, надеясь, что он уйдет поскорее. В голове будто катался свинцовый шар, давящий мысли в лепёшки, звуки слышались будто через подушку, и мне хотелось поскорее отвязаться от этой прикатившей в прямом смысле проблемы. Парень, вместо того, чтобы ударить меня или бросить какую-нибудь колкость в ответ, опустил глаза. — Ты хоть и спятила теперь, но всё-таки извини. "Извинись". Мне послышалось? Я нахмурилась. Извиниться? Это у него месть такая? Заставить меня загнуться от чувства вины? Зря старается. — Извини, — практически выплюнула я и, ценой чудовищной боли, отвернула голову от него. Отвали уже, дай мне спокойно умереть. — Да, — он как будто согласился, обращаясь к кому-то третьему, — наверное, да. Чёрт, ты не так поняла, это я у тебя прощения прошу. — Чего? — не рискнула оборачиваться, говоря почти шёпотом. В самом деле, неужели и ему нельзя быть хоть чуточку потише? Всё тело болит… — Это я тогда тебя толкнул, в поле. Из-за меня в тебя выстрелили. Я молчала. Ну не дурак ли? Во всех выстрелили, дубина! Да я тебя не помню вообще! Кажется, я это только мысленно сказала: он всё ещё молчал. Каждый сам за себя. Но раз он думает, что мне что-то должен, грех этим не воспользоваться. — Если освободишь меня, прощу. Я не видела, что он делал. Только чувствовала чужие горячие руки, изредка прикасающиеся к моей холодной вспотевшей коже, да тяжёлое дыхание, будто дающееся ему с трудом. Этот инвалид, видимо, инвалидом недавно стал: колёса крутил неловко, один раз даже палец себе умудрился придавить, прокатиться лишний метр и несколько минут пытался развернуть коляску, чтобы объехать кровать с другой стороны. Когда он расцепил крепление на моей ноге, меня некстати пробрал кашель. Сказывалась простуда, которую я ещё в поезде подцепила. Он вздрогнул. — Чёрт, — парень так дёрнул верхней губой, как я бы в жизни не смогла. Почему он всё время "чёрт" говорит? Раздражает. — У тебя кровь, — Чёрт кивнул мне. На лице, видимо. — И что? — глухо спросила я. Мы сейчас, если ты не заметил, сидим чёрти где, нас пичкают какими-то лекарствами, от которых болит всё тело, и кормят отборными помоями! Кровь на лице — меньшая из моих проблем! — Сотри, а то стянет кожу, болеть потом будет. — Не будет, нас же вылечат! — не преминула радостно крикнуть А-Тебя-Вылечили. — И что? Он остановился. Теперь одна только моя рука была привязана к кровати, но и освободить её без чужой помощи не получится. — Ненавижу, — глубокомысленно изрёк парень. Я даже развернулась к нему ради такого случая. — И что? — устало спросила я. Он смотрел мне прямо в глаза. Ну вот и чего ты пялишься? Руку мне отвяжи и гуляй! И ненавидь себе, кого хочешь! — Ты сдалась. Ненавижу слабых. Слабых?! Я, морщась от ужасной головной боли, села и единственной свободной правой рукой дёрнула Чёрта за грудки на себя. — Слушай сюда, — зашептала ему на ухо. Скрипнула коляска, — если кто из нас и сдался, так это ты. Ты ничего не сказал, когда я ела твою еду. Ты валялся на полу, когда тебя пинала эта поехавшая. Ты не попытался сделать хоть что-нибудь, когда они снова пришли. А сдалась — я? Он оттолкнул меня и почти одними губами зашептал: — Раз такая сильная, почему не бежишь отсюда? Я медленно разжала пальцы, до этого всё ещё державшие ветхую больничную робу. — Потому что хочу жить. — Это не жизнь. Чёрт медленно развернулся на этой своей ржавой скрипучей коляске. Я только сейчас обратила внимание на его гордо выпрямленную спину. Кто тут ещё сломался! Он неуклюже, со второй попытки, наклонился и подобрал с пола тарелку с остатками каши, и я с каким-то непонятно откуда взявшимся стыдом вспомнила, как ела руками чужую еду. "Это не жизнь". А что тогда жизнь? Что я могу сейчас? Как бежать, если я всё ещё привязана? По углам натыканы камеры и, может это только моя паранойя, микрофоны. Да и окна эти… Кто знает, вдруг там прямо сейчас стоит толпа, наблюдающая за нами? А мы как хомячки в прозрачной банке: пытаемся что-то делать, как-то выжить на потеху им. Это и правда сложно называть жизнью. Я вскочила с кровати, на сколько позволяла прикованная рука, схватила его коляску за ручку. — Тогда бежим со мной?