С этого дня вы не существуете

Кажется, я начинаю привыкать просыпаться от страха. Это когда за пару секунд до Ада подкидывает в воздух от предчувствия, неизвестно откуда появившегося, и ты пялишься в потолок, предвкушая ужас. Снова они. Эти люди зашли в нашу палату без слов, схватили меня, забившуюся в угол между стеной и койкой, и поволокли куда-то. Когда я увидела смутно знакомую дверь с блестящей цифрой "четыре", во мне будто проснулся кто-то другой. Я вопила, царапалась, пыталась вырваться из их рук, но меня завели внутрь, привязали к креслу и вкололи это вещество. И моё тело свело судорогой. — Считай, считай, чтобы с ума не сойти! — орала я самой себе, еле узнавая собственный голос, и до крови впивалась изломанными ногтями в ладони. Эта боль, другая, несравнимая с новой, искусственной, хоть сколько-то отрезвляла. Давала слабую и какую-то бесполезную надежду на то, что я всё ещё могу этот ужас контролировать. Не помню, где я об этом слышала, но сейчас пригодится, кажется. Нужно отнимать от тысячи по семь. Сосредоточиться на числах. Игнорировать боль. Но, чёрт, как же это сложно... Как будто сотни на изнанку выворачивающих глаз внимательно на меня смотрят, не упуская из виду ни одного даже самого незначительного движения. — Девятьсот... девяносто три! — сквозь стиснутые зубы выплюнула я вместе с кашлем и кровью. — Девятьсот в... девятьсот восемьдесят шесть! Это было практически невозможно. Болело всё, не было на теле ни единого местечка, которое не чувствовало этого. И любой вдох отзывался в каждой клеточке тела, раскаленным жалом скользил в мозг, взрываясь калеными каплями с металлическим привкусом во рту. Из носа снова потекла кровь, заляпав и без того бурый пол. Мне как-то удалось чудовищными усилиями заставить себя наклониться вперёд, чтобы не захлебнуться. Голова кружилась. Если упаду в обморок, смогу на какое-то время сбежать из этой отвратительной серой раздавливающей комнаты. Пожалуй, это было бы спасением. Но тело упрямо цеплялось за сознание. К этой мучительной рези нельзя было привыкнуть. Время тянулось медленно, как густая патока, в горле стоял тошнотворный вкус крови. Наверное, у боли именно такой вкус. И я на всё готова, лишь бы это прекратилось. Что угодно сделаю, только пусть зубы от напряжения крошиться перестанут! И мысль, глупое, безнадежное, эгоистичное желание: протянуть хотя бы до начала следующего часа. На зло им всем. На девятистах девяти всё закончилось. А что обидно — на этот раз я даже не отключилась, видела всё омерзительно-трезво. И каждое прикосновение этих людей к коже словно клеймо на мне оставляло. До одури гадко. Больно. Они не стали меня отвязывать вот так сразу. Прокололи вену и набрали целую пробирку крови, пока я отстранённо размышляла, что мне будет, если меня вот прямо сейчас на кого-нибудь из них вырвет. Они слушали моё сердце, светили в глаза какой-то омерзительно яркой лампочкой, заставляя сжиматься от отвращения пополам с болью. Каждое их прикосновение отзывалось ядовитыми спазмами, как будто раскалённым добела железом кожу протыкали. И даже кости чувствуешь, и как они вниз тянут тоже, и как кровь по венам бежит. А внутри пусто и тихо. — Ты смотри-ка, уже действует! — удивлённо воскликнул один из них. — Да ну, серьёзно? Эти, видимо, кто-то вроде простых санитаров. — Надо Валерича позвать, вдруг ещё и премию нам выпишет, — решил первый и вышел куда-то. Я осталась сидеть. По идее, мне сейчас нужно было бояться, но сил на это как-то не осталось. Именно так я и потеряю себя, наверно. Сначала безразличие это, а потом и душа канет в пропасть. И вместо меня будет живой мертвец. Или просто мертвец, это уж как повезёт. Я, видимо, настолько задумалась, что заметила двух новых мучителей только тогда, когда один из них, впиваясь длинными пальцами в голову, заставил меня в его бездушные глаза смотреть. — Кровь на анализ взяли? — по-деловому холодно спросил он у санитаров. — Взяли, — так бодро, что меня аж замутило, отрапортовали они. — Тихон, иди сюда, — а имя-то какое — Тихон! Кем вообще нужно быть, чтобы так сына своего назвать? Впрочем, этих и людьми считать нельзя. — Подай скальпель. Я уставилась на этого Тихона. Пустой, как и все здесь, но он... боялся? Вон, рука со скальпелем как дрожит. Это из-за меня что ли? — Смотри, — сказал этот первый, Мучитель, и, даже спиртом хотя бы для приличия не протерев, провёл заточенным лезвием по моей прикованной руке, разрезая кожу. А мне так больно было, что хоть вой от бессилия, но гордость только сквозь зубы скулить позволяет. — Если препарат уже подействовал, кровь должна начать сворачиваться быстрее. — Ей сенолитики* давали? — спросил этот долговязый Тихон, пустив по моему хребту дрожь от слова "сенолитики". Что это такое, я не знала, но ежу понятно, что ничего хорошего. — Вероятно, следует её в отдельную палату перевести, пока отмирание не началось. — У них в палате все такие, нет смысла, — мою руку сдавили, и крови вылилось ещё больше. Я вам что, игрушка какая-то? И во мне всколыхнулось забытое почти чувство. Я не хочу умирать, а эти... Да они же прямо сейчас меня убивают! А я просто сижу и смотрю! Да пошли вы все! Я сжала руку в кулак. — Лапы убрал свои грязные, — тихо и сипло прохрипела я, глядя прямо в эти бездушные, почти что каменные, глаза. Но меня возмутительно игнорировали. И я совершила одну из самых глупых, но и самых приятных ошибок в моей жизни. Мучитель стёр с лица плевок. А в следующую секунду в руку мне воткнулся скальпель, пригвоздив к подлокотнику как ту же бабочку булавкой. Каких титанических усилий мне это стоило — не заорать. — В задницу иди, — с клокочущей внутри ненавистью прошипела я, чувствуя, как под ладонью быстро становится липко от крови. Мучитель отошёл от меня, по-прежнему держа равнодушное лицо, только глубоко посаженные глаза посверкивали. — Сколько здесь работаю, постоянно таких строптивых укрощать приходится, — высокомерно бросил он, а я старалась рукой не шевелить, чтобы нервы резало не так сильно. — Да и мрут они как мухи. Что ж, подождём, и не такие раскалывались. Уберите здесь, — бросил он санитарам, выходя из камеры. Этот его Тихон зашуганно и беспомощно даже посмотрел на него, на меня, а потом выбежал. Скальпель выдернули, ещё и расшатали, гады, специально, разворотив мне кисть. От боли темнело в глазах, и хотелось эту долбаную руку оторвать к чертям, чтобы перестало наконец. Меня мутило то ли чудовищного металлического запаха, то ли от пережитого. Рухнуть бы сейчас хоть прямо тут, на каменный пол, врасти в него, лишь бы не трогал никто. — Эй, эй вы! — голос запинался, но санитары эти живо замерли, вытягиваясь по струнке. — Заведите... в палату, — запыхавшийся Тихон указал им на соседнюю дверь. А мне стало ужасно жалко себя. Да ради этого... ради этого я родилась? Чтобы меня до смерти закололи какой-то дрянью? Он же точно убьёт меня сейчас, зачем ещё в отдельную камеру заводить? Но вырваться нет сил. Мне даже на пол ногами босыми вставать больно было. А в горле тугой комок, не дающий толком вдохнуть. Кресла здесь не стояло. В наличии был табурет с шатающейся ножкой, на который меня и усадили. Даже руки не связали, как по-ублюдски мило. А санитаров Тихон этот вообще выгнал, а потом сразу по камере в углу постучал, хмыкнул. — Дай руку, — я не дёрнулась, настороженно на него глядя. Только бы не убил. — Я обработаю рану, — он стянул со своего длинного, почти даже лошадиного лица дурацкую медицинскую маску и... улыбнулся? Насторожил меня ещё больше. — Не бойся, я тебя не обижу, правда, я только помочь хочу! Помочь, как же. Так я тебе и поверила. Держи карман шире. Я протянула ему раненную руку, из которой до сих пор сочилась кровь. — Сейчас, сейчас, — засуетился он и подставил железную миску, чтобы на пол не капало, и присел на колено передо мной. — Это перекись, — на всякий случай сообщил Тихон, выливая на рану мигом запузырившуюся жидкость. Я вздрогнула, а он обеспокоенно как-то на меня посмотрел, а потом протянул свободную руку и медленно по волосам погладил. …Что это было? И рану он мне бинтовал с давно забытой осторожностью и даже нелепой нежностью какой-то. Жалеет меня? — Ну, готово, — Тихон неловко поднялся, чуть кровь из миски не расплескав на свой белый халат, и снова мне как-то слишком глупо и по-доброму улыбнулся. И тут меня озарило. Появившаяся мысль была дикой, дерзкой и напрочь лишённой какого-то логического обоснования. Но это шанс, и упускать его я не намерена. Это мой билетик в жизнь. Он уже хотел уйти, к двери развернулся, но я успела ухватить его за край халата, мигом оный испачкав тёмно-красным. — Спасибо, — пытаясь выдать хриплый из-за содранного горла голос за дрожащий, сказала я и посмотрела на него, стараясь придать своему лицу как можно более трагическое и грустное выражение. Как будто благодарна была. А в душе знала, что ничего, кроме смерти, ни один из них не заслуживал. Даже Тихон. — Спасибо, что спас меня, — "спас", ха! Ты смотри-ка, глазки загорели! Значит, в правильном русле иду. — Без тебя он... Я бы... умерла! — я фальшиво разрыдалась и согнулась пополам, утыкаясь носом в колени. Впервые меня порадовал здешний холод: спина дрожала так сильно, будто и впрямь плачу. — Ну что ты, — даже как-то ласково начал Тихон и снова присел рядом, погладил по голове. Я, не медля, прильнула к нему, старательно выжимая из себя слёзы. — Это… Ужасно! Я умираю! Они меня каждый… каждый день меня убивают понемногу! — я оторвалась от него, глядя в карие глаза. Такие обычно у коров бывают: задумчивые, глубокие, — но ты не такой, ты… Ты лучше всех, кого я знаю, — откровенная чушь, больше похожая на бред сумасшедшего. На такое только умственно отсталый и купится. — Помоги мне… Тихон молчал, сжимая меня в объятиях слишком крепко, особенно для моего больного тела. Приходилось терпеть, успокаивая себя мыслью о том, что это маленький шажок к моему побегу, что оно того стоит. Он долго молчал, будто с мыслями собирался, и я уже начала жалеть о разыгранной перед ним сцене. — Помогу. В сердце приятно ёкнуло, и в душе разлилось чернеющее торжество. Даже хорошо, что он меня обнимал и лица не видел, иначе эта улыбка меня бы с потрохами выдала. Из бабочки на булавке я превратилась в энтомолога. Это в моих руках теперь трепыхалась чужая жизнь, так глупо мне доверенная. И вины я не чувствовала. _____________________________ *Сенолитики — условное название класса лекарственных препаратов, отличительной особенностью которых является способность избирательно инициировать гибель постаревших клеток. Имя Тихона означает "случай", "удача". Это так, для справочки