С этого дня вы не существуете

Так мерзко... Словно потные ладони всё ещё блуждают по моему насквозь пропитанному болью телу, а мне спину выгибать приходится и стонать как будто от удовольствия. — И еду местную не ешь, — прошептал Тихон, накручивая на палец прядь моих волос. — Лучше я тебе с кухни принесу. — Почему не есть? — чуть не передёрнуло, когда он полез меня обнимать, не преминув полапать за грудь. Стол, на котором всё произошло, скрипнул от его движения. — Туда наркотик добавляют, он думать нормально не даёт, — эти отвратительные губы-червяки прошлись по моей шее, рука скользнула вниз по животу. Тебе, упырь, одного раза недостаточно?! У меня и без тебя всё болит! Оторвать бы у этого треклятого стола ножку и воткнуть тебе в задницу! — Тиша, ну не нужно, — я ласково ему улыбаюсь. Легко получается, особенно если представлять, как мои пальцы его глаза выдавливают. — Это очень приятно, но невозможно выматывает, — лукаво щурюсь, прикасаюсь своим лбом к его. Я даже слышала где-то, что у кошек это знак доверия. В моём случае — игра. — А хочешь, — я перевела взгляд на его грудь, едва прикрытую рубашкой с парой оторванных пуговиц, погладила пальцами, рисуя какие-то круги, — можем завтра повторить, — пытаюсь в свой голос мурлыкающих ноток добавить. Получается посредственно, но какая этому влюблённому идиоту разница? — Может, даже несколько раз... Только от первого отойти дай. Ты ведь тако-о-ой... — задерживаю дыхание, чтобы щёки от недостатка воздуха покраснели. Мне самой от этих слов противно — так неестественно и натянуто звучат. Но он на это внимания не обращает, растягивая свой противный рот в глупой улыбке. "Ты такой идиот!" — мысленно ору я. — Ты такой милый, — шепчут мои губы. — А знаешь, я даже рад, что вас в эту ссылку отправили, — вдруг заявляет он, и у меня словно внутренности льдом покрываются. — Если бы не это, я бы тебя не встретил. Да какое право ты так говорить имеешь, скотина?! Не тебя в товарном вагоне в мороз лютый везли! Не ты окоченевшие трупы детские видел! Разве тебе каждую ночь засыпать страшно, потому что утро может не наступить?! Не поверишь, я так хочу, чтобы вы все сдохли, чтобы ты сдох! Как собака под забором! Чтоб не я гнила, а ты! И чтоб мухи в твоём теле поганом копошились! — Хм, наверное, — тепло ему улыбаюсь, хотя внутри всё трескается от ледяной злости. Спокойно. Перетерпеть можно всё. Сбегу — лично ему шею сверну. Или камнем голову проломлю. Держать лицо. — Как всё-таки хорошо, что ты есть... В коридоре кого-то, яро сопротивляющегося, куда-то волокли. Я рефлекторно сжалась, и его рука крепче меня стиснула. От этих их лекарств моё плечо будто гнить заживо начало. Болело нестерпимо, как если бы тысячи иголок одновременно в мясо воткнули, а они там корни пустили. А теперь ещё словно чья-то невидимая рука их с садистким удовольствием расшатывала, вырывала одну за другой и снова вонзала в то месиво, оставшееся вместо моего плеча. Тело — всего лишь инструмент. Его не жалко Нужно помнить. — Не бойся, скоро всё закончится, — шепнул Тихон. — На неделе будут от трупов избавляться, я помогу тебе в морге спрятаться, и тебя вывезут. Главное — незаметно это всё делать. А потом я попрошусь в отпуск и отвезу тебя к себе домой, в Череповец. Хм, а ведь недурственная мысль — среди трупов спрятаться. Знать бы только, когда и откуда их вывозить будут. — Тиш, а когда это всё будет? — спрашиваю я, плавно садясь на него, провокационно двигаю бёдрами. И ежесекундно себе напоминать приходится, что телом можно пренебречь. Всё ради достижения цели. — Я скажу тебе, — уклончиво ответил он, кладя ладони на мою талию. Я накрыла его руки своими, тепло улыбаясь, — время придёт, и скажу. — Спасибо, — наклоняться, когда внутренности, по ощущениям, в узел завязаны, было невозможно трудно. Но перетерпеть можно всё, не говоря уж о боли, к которой почти привыкаешь. — М-м-м, — тяну я, будто в раздумье закусывая палец, — а что делают с теми, кого по коридору ведут? — Тебе-то зачем? — сразу мрачнеет и затихает Тихон, и я мысленно кричу в пустоту от этого его молчания. — Неизвестность пугает, — это, наверно, единственная правда, которую я ему говорила. — Кому-то смертельную инъекцию делают, — хмуро отвечает он, и мне приходится его по руке гладить, лишь бы расположение не потерять, — а тех, кто особо сопротивлялся, на электрический стул. Некоторым выбор предлагают. Прекрасные перспективы. Что вообще может быть хуже, чем выбирать, как ты умрёшь? Не какой-то гипотетический Вася с улицы, а ты, ты сам? "Казнить-нельзя-помиловать", а у нас нет права даже росчерк запятой поставить. Какие же вы все омерзительные... От этого почти тоскливо становится. Муторно, тошно, отвратно, по-свински гадостно! — Тиш, ты хорошо себя чувствуешь? — я заботливо вглядываюсь в его лицо, ловлю взгляд. Будто меня волнует! Это даже смешно: я с разлагающейся рукой спрашиваю, как себя чувствует свежесовращённый мужик! — Да, вполне, — он снова гладит мои бёдра. — Надо идти, — даже не знаю, легко мне от этих слов или нет, если они означают, что я сейчас в камеру свою вернусь. Неопределенно мычу что-то, а Тихон вместе со мной к краю стола двигается. — А за руку не переживай, это так препараты действуют. Ну ничего себе! "Не переживай"! Легко так говорить, когда это не в твоём теле каждое движение осколками стекла отдаётся! Ненавижу. — Скоро вся эта кожа вся сменится, и будет новая, — продолжал разглагольствовать он, — а потом вам будут один за другим органы менять. И в конце концов, если всё пройдёт удачно, мы получим бессмертных людей. С такой простотой об этом говорит, что меня мурашки дерут. Невыносимо страшно и мерзко. Но я теперь хотя бы знаю, зачем прохожу через всё это. Осведомлённость едва ли не хуже неопределённости. Но это всё равно лучшее, что со мной могло случиться. И от этого блевать хочется. — Как твоя рука? — А? — я забылась, слишком задумалась, едва расслышав его вопрос. — Не знаю, не смотрела. У нас же в камере не я одна, вдруг они что-то заподозрили бы? — и тогда мой побег накрылся бы медным тазом. Это последнее, что мне нужно. Но Тихону знать об этом совсем не обязательно. — А вдруг бы тебя за это наказали? — Ты такая добрая, — он снова улыбается и лезет меня обнять, а я мечтаю вот прямо сейчас его горло голыми руками разодрать. "Добрая", ишь ты! Что ж, верь мне, верь. Моя жизнь сто́ит твоих потерь. — Просто боюсь тебя потерять, — шепчу ему на ухо полуправду. Не будь этого идиота, у меня не было бы шанса выбраться отсюда. Так что и впрямь не хотелось бы, чтобы с этим ничтожеством что-то случилось. — Я тоже, — бормочет Тихон, целуя меня в макушку, и суёт в руку карамельку. Голос у него дрожащий, растерянный, а сам он выглядит неловким подростком, воскрешая мои давно-давно похороненные воспоминания. — Знаешь, это дико немного... Знаешь, я влюбился. В тебя, — и разводит руками, как будто разбил тарелку, а теперь в оправдание "на счастье" говорит. А я на каком-то инстинкте всё делаю: обнимаю, прижимаюсь щекой к его груди, слыша сердце, и тоже в ответ что-то неразборчивое шепчу. Влюбился... Даже жалко его немного. В моей душе снова разгорается пламя, а на лице — улыбка, которую быстро от него прятать приходится. — Тиша, — нежно шепчу я, скользя губами по его шее. — Ты самый-самый. Я тоже тебя люблю, — ложь так легко соскальзывает с языка, что удивительно даже, — безмерно. Всего тебя... Глаза твои люблю, руки, и родинку эту тоже, — провожу языком по уродливому пятнышку у него на шее. Прямо над кадыком. Как мишень. — Больше жизни люблю. Хоть бы не переборщить ненароком... А недоумок этот улыбается уже не от уха до уха, а почти вкруговую. Тошнит от тебя. Он спрыгивает со стола, садит меня перед собой, наклоняется и присасывается к моей шее с рвением заправского вампира. И ручонки свои распускает опять, стягивая с моих плеч почти чистую больничную тунику. Твою мать, снова... Он больше ничего не говорит. Задирает мою одежонку, она теперь на животе сминается, торопливо гладит выступающие рёбра и кусает за сосок. Мне больно, но приходится делать вид, что приятно, и Тихона по спине гладить. Входит резко, неожиданно, не обращая внимания на размазанную по моим бёдрам кровь. Тело скручивает от боли пополам с отвращением. Желания у меня нет, но спасает, что это уже не первый раз. Теперь легче немного. Царапаю его плечи, пусть не одной мне больно будет. От этого должно бы спокойнее стать, но внутри всё равно пересохло, а я вдохнуть нормально не могу, только хрипеть и получается. Стол бессовестно ритмично скрипит. Пытаюсь отвлечься на этот звук, пока на ухо мне дышит Тихон. И постанываю иногда, стараясь не плакать от боли и жалости к себе. Это мой путь на волю. Тело — всего лишь инструмент. Перетерпеть можно всё. Но почему тогда мне так хреново сейчас? ... а в руке, прилипая к коже, тает карамелька.