С этого дня вы не существуете

— Будешь карамельку? — спрашиваю я, протягивая Чёрту подтаявшую конфету. Мне самой на неё смотреть тошно. Никогда не думала, что смогу продать своё тело за паршивый кусок плавленного сахара. — Откуда это у тебя? — он смотрит подозрительно, щурится, но подачку берёт, и у меня становится немного легче на душе. Как будто Чёрт мой камень себе взял, и я ему за это даже благодарна. Но в душе всё равно зияет пропасть, и с каждым днём я к ней всё ближе подхожу. — Появился человек, готовый жрать мои уши. — Чего? — Ухажёр. Врачу я одному нравлюсь, — говорю тихо, но спокойно, не боюсь, что могут услышать, потому что А-Тебя-Вылечили увлечённо замазывает камеры кашей, с микрофонами она уже расправилась. Честь и хвала тому таракану, который подкинул в её голову эту светлую мысль. — Обещал помочь сбежать. — Правда? — он суёт карамельку за щеку и тут же закусывает кашей, вертит в пальцах ложку, сгибает её и разгибает. Руки у него красивые, пальцы длинные и тонкие, музыкальные. А от каши этой уже в прямом смысле воротит. Мучительно в туалет хочется: проблеваться над раковиной и тут же напиться чистой воды. Пусть даже со вкусом хлорки. Ненавижу-ненавижу-ненавижу. — Угу. Ты раньше музыкой занимался? — спрашиваю я неожиданно даже для самой себя, потому что безобидный вопрос ну никак не вяжется с теми скользкими мрачными мыслями в моей голове. — На гитаре играл, — он улыбается как-то по-домашнему, тепло так. Как будто что-то приятное и непременно хорошее произошло. Меня перемыкает, и мои губы сами собой растягиваются в ответной улыбке, правда, не такой искренней, как у него. — И на флейте. Даже в колледже музыкальном два года отпахал. Ну, в хор ещё церковный ходил по приколу, это самое лучшее было. — Прямо в хор? — Ага. Мне там голос такой поставили, что о-го-го, — он прокашлялся и затянул монотонным речетативом: — Под звуки гимна ты обязан встать и своей Родине отдать свой долг, мы тебя к матери вернём, сынок, без головы, без рук или без ног... — он вдруг растерянно уставился на свои обрубки, обмотанные серыми бинтами, и презрительно фыркнул. Как он их получил, я ни разу не спрашивала. Не хотелось потерять союзника с картой этой дыры из-за такой глупости. Захочет — сам расскажет. — Это песня какая-то? — пробивает на истеричный чёрный смех от несоответствия его одухотворённого лица и текста. — "Те, кто в танке", — Чёрт закусил губу и согнул ложку особенно сильно. Накрыл ноги одеялом. Я пересела с коляски на его койку, места нам двоим, по понятным причинам, хватало. Но мы оба предпочитали делать вид, что этого не замечаем. — Ты её сломаешь сейчас, — киваю на ложку, опасно сильно согнутую. Чёрт спохватился, пальцы тут же разжал. Как и не заметил, что металл так сгибает сильно? — Мне кажется... — начинает он и качает головой. — Нет, я точно знаю. Я с ума схожу. Или уже сошёл. — С чего ты взял? — я поднимаю бровь и осторожно разгибаю эту его ложку. Такую сломать легко, она теперь совсем на соплях держится. Тронешь неловко, и треснет с тихим звоном-хрустом. Наверное, с таким звуком и люди ломаются, оставаясь с этой бездной внутри один на один. Падают так глубоко, что вместо воздуха лёгкие уже забиты углекислым газом, а до дна ещё далеко. — Вон там, — он указал куда-то мне за плечо, — стоит галлюцинация. Я зову её Тенью, и она говорит мне делать ужасные вещи. Я всё-таки оглянулась, но никого, кроме А-Тебя-Вылечили, не увидела. Она замазала камеры и перешла на тёмное окно. Благо, каши у неё ещё полтарелки оставалось. — Например? — Самое безобидное, — Чёрт мнётся, а потом почему-то шепчет: — руны какие-то вырезать на коже, — он поворачивает левую руку запястьем вверх, и хаотичные царапины, лежащие поперёк старых шрамов, складываются в неровные угловатые символы. — "Я не должен лгать"? — с невесёлой усмешкой спрашиваю. — Нет, — он как-то болезненно ухмыляется уголком губ, — я и сам не знаю. — Но ты же их вырезаешь, — справедливости ради отметила я. — А ты знаешь, что с сумасшедшими лучше не спорить? — с какой-то слишком обречённой улыбкой спрашивает Чёрт, и мне становится страшно. Слишком много сумасшедших на шесть квадратных метров. Хорошо, что они не агрессивные. — Вдруг я сейчас подскочу и тебе горло перегрызу? — Боюсь-боюсь, — вскидываю руки в якобы притворном ужасе, хотя пальцы дрожат от страха. Я только что осознала, что из нашей камеры, похоже, только у меня шарики за ролики не заехали. Пока. — Ещё можно ложкой глаза выколупать. Ты её как раз согнул хорошо. — Теперь нас вылечат! — уверенно заключила сумасшедшая девочка, гордо разглядывая серую комковатую кашу, медленно стекающую по окну, капающую на пол. — Я вдруг вспомнил, — Чёрт начал рассеянно наматывать на палец то ли распускающийся дред, то ли превращающуюся в сплошной колтун прядь русых волос, — вроде в пятьдесят третьем году... да, точно в пятьдесят третьем, дело врачей было. Ну, знаешь? Состряпали дело о якобы залеченных до смерти партруководителях. Там просто когда-то Фрунзе умер на операции, — я с умным видом кивнула, хотя знать не знала, кто такой Фрунзе, — у Жданова тоже какой-то не тот диагноз поставили... Так вот нас тоже так, наверно, вылечат. До смерти. Так что в чём-то, думаю, она права. Я покосилась на камеры, приставила почти пустую миску ко рту, чтобы хоть немного скрыться, и быстрым шёпотом заговорила: — Тот врач мне рассказал кое-что. На нас испытывают лекарство, пытаются сделать нас бессмертными. Как он сказал, у нас сначала кожа вся слезет, будет новая какая-то, потом все органы поменяют на другие, типа совершенно неубиваемые, если я правильно поняла. — Почему на нас-то это всё испытывают? — он закрыл рот рукой, будто зевая. — Мы же эти, опасные элементы, как бишь они там говорили... "Нарушающие порядок в обществе"? А и хрен с ним, смысл ты поняла. — Да нас тупо не жалко. Я это так для себя объясняю, по крайней мере. — Ну разве что. Мы замолкаем, потому что дверь с противным пощёлкиванием сломанного доводчика открывается, являя нам Тихона и ещё кого-то. Я заставляю себя пялиться в пустую тарелку, чтобы блеснувшие глаза меня не выдали. — По койкам, — командует этот второй. Я почти лечу на свою, потому что в руках у надзирателя чёрная дубинка. У неё внутри свинец или какой-то другой тяжёлый металл, а обита она чем-то даже мягким. Такой если ударить, то следов почти не останется, а вот больно будет. Всё равно что через книгу бить. Слишком много я узнала за эти дни. Нам ставят капельницы, пока две совершенно обыкновенные, прямо образцово-классические, бабки-уборщицы оттирают кашу. Тихон подходит ко мне, берёт мою руку почти что нежно, и я, быстро оглядевшись перед этим, нежно ему улыбаюсь. Под маской его губ не видно, но в уголках глаз появляются смешливые морщинки. Я так увлеклась их разглядыванием, что даже и не заметила, как Тихон воткнул мне в вену иголку. И по запястью прощально погладил, переходя к тётке на соседней койке. Педофил несчастный, чтоб тебя! Морщинки у глаз, тоже мне, было бы, чем любоваться! А по телу медленно разливается звенящая в висках лёгкость. Примерно так же я себя чувствовала, когда напилась в первый раз. Голова закружилась, а очнулась я, когда уже погасили лампочки, погрузив камеру в вязкий мрак. Нашарила идущие к руке трубки, выдернула их. В темноте послышалось какое-то чавканье. — Эй, полоумная, если нам уже принесли еду, и ты сожрёшь мою пайку, я сожру тебя, — а в ответ тишина и снова это вдумчивое хлюпанье. И на пол что-то тихо капает. Рваным таким ритмом, постепенно замедляющимся и пропадающим. Кап-кап-кап. Кап. Кап-кап. Кап. Кап. Нет, А-Тебя-Вылечили точно бы что-нибудь проорала в ответ. Тогда кто это? Меня начала медленно накрывать паника. Что-то мягкое и тяжёлое упало на пол. Я замерла. Шуршит по полу. Хриплый полувздох-полустон и бульканье сразу за ним. И снова тишина и ритмичное шуршание. Почти так же скользит карандаш по старой шершавой бумаге. — Эй, — нерешительно зову я, тут же себя за это ругая. Так по-идиотски выдать, что не сплю?! Браво мне! Резко стало тихо. То, что там скреблось, замерло по-крысьи. Дождётся, пока потревоживший человек потеряет бдительность и отвернётся, и бросится. Я медленно поползла назад по койке, через пару секунд утыкаясь спиной в безнадёжную бетонную стену. От выступившего пота становится ещё холоднее. Вдох. Это был вдох, похожий на судорожное дыхание чудом вынырнувшего из глубины человека, уже записавшего себя в утопленники. — Чёрт, это ты? — я снова прикусила язык. — Цепеш? Или как там тебя? А потом резко включился свет. Я, в лучших традициях истеричных барышень, чуть не заорала. Глаза успели выхватить только пару строк: "Шатается земля". "Беззаконие её тяготеет". "Она упадёт, и уже не встанет". А-Тебя-Вылечили с залитым кровью животом. Чёрт в центре бордового круга. Не встану, похоже, я. В принципе больше подняться не смогу. Пропасть утягивает, земля растрескалась, задрожала и накренилась под ногами. И тоненькая сухая веточка, за которую я израненными пальцами хватаюсь, рвётся, грозя вот-вот рассыпаться в пыль. И наступила тьма.