С этого дня вы не существуете

Будет оверобубенно круто, если на фоне включить "Реквием по мечте" или просто "Реквием" Бетховена _______________________ Весна в самом разгаре. Цветут деревья. На яблоню похожи, но лепестки совсем мелкие, ветер дунет, и отрываются, и вся земля уже ими усеяна. Я чихаю, когда один из них случайно вдыхаю, и улыбаюсь от того, как хорошо это всё. И спускаюсь вниз, в метро. Что я здесь делаю? А в переходе играет на скрипке какой-то парень, скорее даже мальчик. Перед ним ещё футляр стоит с горсткой монеток. Кажется, это "Танго Смерти" Вивальди. Я ухмыляюсь, сую руку в карман и бросаю парню какую-то бумажку. Рублей пятьдесят или сто, не посмотрел, а пялиться в футляр невежливо даже как-то... Я слышу гул. Примерно такой гул, а другим словом этот звук не назвать, стоял в моём городе у самой реки. Что это? Лестница, ведущая вниз, подёргивается, рябит, как экран деревенского телевизора в грозу или шторм. Передоз? Да нет, уже месяца два ничего такого не было... Я зажмурился, чтобы эти 'помехи' пропали, а когда открыл глаза, был уже мертв. Метро. Вагон. Спёртый воздух и запах немытых тел. И электрический гул, но теперь он ближе, совсем рядом, только руку протяни, и... Что я здесь делаю? Я открыл глаза. Холодный пол. Тело, неопрятной кучей в лохмотьях лежащее в углу. Моё тело. Я всё ещё протягивал руку к тусклому свету лампы, чёрт, опять забыл, как она называется. Но именно она мигала, гудела и звенела, а из-за фольги внутри казалось, что света слишком много, что он буквально проедает глаза и буравит мозг. Слишком больно, чёрт подери! Я опустил руку, и она безвольной тряпкой упала на пол. Мне больно и холодно, хочется есть, но... Я ничего не чувствую. Плевать на всё. Плевать на всех. Плевать на себя. Что я здесь делаю? В комнате я один, и она выглядит точно так, как та, в которую меня бросили в мой первый день здесь. Кровати нет, нет вообще ничего, кроме двери и вентиляции. Оттуда дует, и я немного согрелся, прижавшись к ней спиной. Начинаю расслабляться и проваливаться в сон, но свет въедается даже сквозь закрытые веки. Лампа. Чёрт, если эта штука и дальше так звенеть будет, я точно умру. И снова этот механический гул, треск и звон. Это всё бьёт по нервам так сильно, будто они, как провода, оголены, и каждое касание одежды или стены к телу, каждое сокращение мышц, каждый вдох, каждая мысль приносят почти физическую боль. — Ты мог спастись, если бы не был такой размазнёй, — шепчет на границе сознания Тень. — На хрен пошла, — на то, чтобы шевелить губами, уходит слишком много сил. Она говорит что-то ещё, но я уже не слушаю. Это всего лишь галлюцинация, и сейчас мне на неё плевать так, как никогда в жизни. Я сижу, прислонившись спиной к решётке вентиляции. Хочется есть и спать, и если уснуть снова я могу, голод заглушить не получится. Что я здесь делаю? Несколько раз лампу гасили и включали снова. Когда она переставала гореть, камера погружалась в кромешную тьму, которую моё больное воображение раскрасило нездоровыми картинами, пугающими до противных мурашек вдоль хребта. Я почему-то видел неловких, неправильных детей с мёртвыми глазами. Они ничего не делали, просто стояли передо мной и смотрели. Я заставлял себя вдыхать через нос и выдыхать через рот, беспомощно пытаясь подавить панику. Из вентиляции будто доносился вой, иногда сильный, а потом затихающий. "Это ветер," — убеждал я себя. "Это ветер," — говорила здоровая часть моего рассудка. "Это демон," — смеясь, шептала Тень с подкупающей уверенностью, заставляющей мои руки трястись так, будто у меня был тремор или эпилепсия. А потом за мной пришли. Новая камера больше походила на кабинет очень бюджетного зубного. Стул с откидной спинкой, столик с инструментами, врач в комплекте, яркий плакат с белым котёнком на серой безликой стене. И издевательское окно, о которое иногда ударялась ветка какого-то дерева. Меня, еле соображающего от недостатка сил, притащили сюда и швырнули на стул, привязав за руки. Когда за моей спиной послышалось жужжание, я закрыл глаза, пообещав себе, что умру с честью, если это возможно в моём состоянии. Но всё оказалось куда прозаичнее. Мне сбрили волосы на голове и — зачем? — на обрубке левой ноги. Как, наверно, убого это выглядит. Что я здесь делаю? Нужно бежать. Карта осталась в коляске, а коляска... Я калека. Я не могу самостоятельно передвигаться. О каком побеге может идти речь? Чтояздесьделаючтояздесьделаючтояздесьделаю... В другой камере явственно пахло ужасом, мочой и жаренным мясом. Меня усадили в стул с высокой спинкой и мерзотно удобными подлокотниками, прямо напротив окна под потолком. Луч света падал на моё лицо. Пожалуй, я даже смог бы назвать этот стул троном, если бы руки, туловище и огрызки ног не привязали к нему кожаными ремнями, почти лишив возможности двигаться. Мне надели бугристую маску на лицо, и я больше не видел солнца. От неё пахло мясом, и в моём животе заурчало от голода. Всё-таки хорошо, что последним, что я увидел в жизни, было солнце. Может, скоро я полечу к нему. Я пытался молиться. На голову водрузили шлем или что-то вроде того, а я с пугающим спокойствием понял, что сейчас меня заживо сварят на электрическом стуле. Да уж. А я-то думал, что умру в какой-нибудь подворотне, обколовшись до потери памяти и пульса. Моё тело не будет валяться в грязи. Его не погрызут бродячие кошки или крысы. Его накроют белой простынью. Его торжественно вынесут из этой комнаты... и свалят в кучу других обгорелых трупов. Или сожгут в крематории, мне к тому времени уже всё равно будет. Ну хоть что-то хорошее. К ноге что-то прикрепили. Сердце билось о рёбра, во рту пересохло так, будто я проглотил горсть песка. Успокойся. Это всё равно лучше того, что они приготовили остальным. Я хотя бы умру быстро, а их смерти растянутся на недели. Если не месяцы. Я не буду орать. Я не доставлю им этого удовольствия. — Двенадцать сорок семь. Я умру с достоинством. Щёлкнул рубильник. Мышцы скрутило так, что я откусил себе кусок языка. Во рту стоял вкус арахисового масла, смешавшийся с кровью. Я не мог вдохнуть. Пусть это закончится быстрее. Я хочу умереть. Я хочу умереть! Хватит, хватит! Я дёргался, пытался хоть как-то вырваться, голова и нога горели, глаза будто начали плавиться. Нечеловечески больно, отпустите меня! — Выключите! Дайте мне дышать!* — из последних сил заорал я, захлёбываясь кровью и, кажется, слезами. И это... всё?