Багряные звезды

Морровинд переменчив и многолик, точно так же, как переменчивы и многолики его святые и боги. Это Ворину (не)говорила мать — и это он понял, когда сбросил с рук вросшие в кожу цепи. Не сразу, конечно. Сначала ему нужно было выжить, затем успокоить свой разум и сердце (вырвав его из груди), остановиться посреди бесконечного бегства-гонки — и остановить мир вокруг. Ему нужно было открыть глаза, прежде чем начать смотреть — он открывает их до сих пор, взрезает взглядом слои мира будто ножом, и все равно спустя время раз за разом оказывается, что он все еще спит. Даже в пределах Дешаана юг отличается от севера, а восток от запада. Как ночь сменяется днем, а сезон дождей сезоном засухи, болота Дешаана сменяются дешаанскими же озерами. Леса уступают скалам, а душный и влажный жар юго-востока постепенно становится сухими ветрами севера. Лаборатории Сехта едва ли являются Морровиндом, не в текущем пространстве-времени точно, но и они не статичны. Условия в них разнятся от сектора к сектору, от этажа к этажу… Ворин не спрашивает об истинных причинах и целях существования лабораторий стекла и коралла, эбонита и серебра, латуни и меди — кто он такой, чтобы спрашивать о божественных замыслах? Но все равно замечает различия и сходства с тем миром, о котором он знает по рассказам матери, книгам и звездным картам. Трибунал благосклонен к собственным детям и к земле, на которой они живут. Они не создали рай, но данмерам рай никогда не был нужен: иначе никто не променял бы вечное сытое лето Саммерсета на поиски свободной, пусть и жестокой земли. Морровинд прекрасен и жесток, точно так же, как прекрасны и жестоки населяющие его меры. Это Ворин знал, кажется, с самого рождения, а может быть, еще раньше, когда биение его сердца зависело от кровотока матери. Он покинул Латунь-и-Медь не из прихоти, но необходимости — и не-сердце его полно сожалений, а разум жажды познаний. Он боится, что никогда не вернется — или вернется как богохульник и враг. Он покинул Дешаан не из страха перед прошлым, но из желания жить и дышать свободно. Он знает, что вернется однажды, и руки его будут черны, а следы в мягкой земле и глине будут красны от чужой крови. Он покинул Морровинд, чтобы сбросить хвост, и надеется вернуться свободным и полным жизни… Но возвращается в цепях. Возвращается почти мертвым. (Но тогда он еще не знал, что в самом деле родился с судьбой мертвеца.) Не было ни дня в Сиродиле, в который Ворин не вспоминал бы родные земли, не искал бы сходств и различий, недостатков и преимуществ. Он не может сказать однозначно, нравится ему Сиродил или нет — Сиродил просто другой, и люди и меры в нем тоже другие (но в сути своей такие же алчные и жестокие, что и Дрес). Ворин мог бы сбежать из конвоя бессчетное множество раз — цепи его пусть и были зачарованы, но не выжигали магию дочиста, да и на магию Ворин не привык полагаться… Он не сбежал лишь потому, что его везли в Морровинд. Его везли домой. Он не собирался так просто терять этот шанс. Сейда Нин встречает его запахом тины и мертвой рыбы, влажным, почти Дешаанским жаром — и отрывистой, жесткой имперской речью. Ворин поднимает голову и щурится в сторону солнца — он так и не привык, что оно встает на востоке последние десять лет, — и вдыхает воздух полной грудью. В горле отчего-то першит, хотя легочные фильтры функционируют идеально… Имперский стражник пихает его под лопатки — Ворин запинается, но тут же выравнивается. Но не удерживается — поворачивается через плечо, прожигая взглядом сквозь доспехи, кожу и плоть, надменно скалится, прекрасно знает, что выглядит это жутко. И идет дальше, смахивая резким движением с плеча руки, мол, сам пойду. Морровинд переменчив и многолик, жесток и прекрасен — Ворин не забывает об этом ни на миг. Но если озера, моря и реки — его кровь, скалы — кости, а Божественные Столицы — душа и сердце, то Сейда Нин подобен загноившейся ране, уродливой опухоли на прежде здоровом органе. Это жалкая копия империи Сиродил — Сейда Нин пытается быть на него похожим, но ему не хватает денег (и айлейдских костей под ногами). И воздух здесь пахнет иначе: чем-то гниющим и слишком кислым даже для выросшего на болотах Ворина. Ворину не нужно взрезать слои мира, чтобы знать, что и это является Морровиндом, пять веков как мнимо склонившимся, покорившимся, чтоб укусить больней, — и позабывшим об этой цели. Сейда Нин похож на пощечину, хлесткую и отрезвляющую. Только сейчас Ворин понимает, что не видел Морровинд целиком (хотя ему отчего-то казалось иное). Он не знает Морровинд — не преклонял колени перед Храмом Троих в Вивеке, не вдыхал соль островных ветров, не чувствовал под ступнями пепел. Не ходил среди скал Стоунфоллза, и не видел древнейших Телваннийских башен. И Дешаан он не знает по-настоящему — лишь как раб и беглец. Ворину вдруг нестерпимо хочется увидеть все тысячи лиц-городов, пройти вдоль тока всех рек и ручьев, спуститься в самые глубокие подземелья (и подняться на Красную Башню). Ему хочется узнать земли, на которых он родился (которые принадлежали ему тысячи лет назад) — и узнать их в подлинном величии. Без сиродильских опухолей. И он почти уверен, что сотрет их, сожжет лавой и пламенем, откопает из пепла древнейшие кости… (И мор нарастит на них плоть) И тогда Сейда Нин откроет ему свое настоящее сердце.