naughty boy feat. sam smith — la la la
Чонгуку, на самом-то деле, очень нравится погруженный в предпраздничную суету Сеул: есть в нём что-то волшебное, какая-то своя прекрасная магия ярких огней и перезвонов весёлых, родных сердцу песен. Декабрь — это именно тот стремительный промежуток времени, когда азиатский и европейский менталитеты схлёстываются в едином порыве и образуют между собой что-то счастливое и взрывное. Люди украшают улицы к праздникам, не думают о всяком дерьме, что происходит каждый чёртов день. На Рождество и Новый год люди никогда не ссорятся, а улицы вокруг такие красивые — и в этом скрывается какая-то своя робкая и нежная тайна, потрясающей красоты чудо, из-за которого хочется задыхаться от восторга, вне зависимости от возраста. Даже у самых древних брюзжащих стариков хоть раз, да зажигаются глаза при виде деревьев, сплошь усеянных яркими огнями, и весёлых румяных детей в несуразных цветастых шапках. И пусть, что снега мало: он редко, когда задерживается на земле дольше положенного, но честно старается. Чонгук высовывает язык и ловит одну большую пушистую снежинку, не прекращая по-идиотски улыбаться. Хочется петь это радостное, вызывающее сладкое томление в груди «let it snow»*, но тогда у кое-кого точно нервы треснут по шву и его в психушку сдадут: и без того уже косятся. — Что-то у тебя больно рожа довольная, — прищурившись, тянет хён, настоящий романтик, окинув его взглядом с головы до ног и даже два картонных стаканчика с кофе в его руках, раскрашенные в предрождественские красно-зелёные цвета, будто бы смотрят на него с подозрением этими своими «Намджун» и «Чонгук» на круглых боках. — Так Рождество скоро, хён, — улыбается Чон ещё шире и руками разводит. Глядишь, сейчас лицо пополам треснет. Намджун не выглядит чрезмерно удовлетворённым ответом. — А побои твои где? Или Тэхён-таки сдох? — Понятия не имею, — Чонгук легкомысленно пожимает плечами, не в силах убрать с лица дурацкую улыбку: как ни пытается, уголки губ всё равно разъезжаются в разные стороны, а тёмная чёлка ну никак не закрывает счастливый блеск тёмных глаз. — Даже не интересно, где он. Может, и правда сдох. Всем от этого только лучше будет. Телефон в кармане вибрирует быстро и издаёт громкий перезвон, оповещая о новом входящем сообщении. Лицо у Намджуна — настоящая концентрация скептицизма и недоверия, и его сложно в этом винить: уж слишком привык видеть кислую, отёкшую от бесконечных побоев рожу у лучшего своего друга. Но стоит Чонгуку не просто не прекращая тупо улыбаться, но начиная светиться ещё ярче при виде имени отправителя, разблокировать экран, как внимательный взгляд бьёт прямо в лоб, вынуждая отвлечься от своего недописанного «всё хорошо, а как у тебя дела?». — Ты влюбился, что ли? — в лучших традициях прямолинейно интересуется хён, бровь вскинув. Чонгук на него смотрит в ответ и только глазами хлопает. Но молчит. — Я на тебя сейчас кофе вылью, — нежно предупреждает Намджун и не шутит же: вид у него максимально заинтригованный. — Твой. Свой мне жалко. — Не думаю, — осторожно начинает Чонгук, растягивая гласные. — Сложно влюбиться всего за один день. — Как раз-таки влюбиться, как говорят учёные, можно за пятую долю секунды. — И хён показательно оттопыривает указательный палец в простой тканевой рукавице, правда, едва не роняя тот стаканчик, который «Намджун». — А вот полюбить, мой друг… — Ладно, окей, при таких раскладах я, да, возможно, влюбился, — быстро перебивает Чонгук возможную долгую тираду. — Но это ничего не значит, хён. Мы просто общаемся. Я ему не пара. — Кто он, кто? — глаза у хёна зажигаются, что те лампочки на стволах деревьев. Чонгук мнётся. Отправляет всё же сообщение, потому что, он думает, нет, надеется, что Чимин, где-то там, ждёт — и не прогадывает, потому что ответ прилетает обратно спустя уже секунд пять лаконичным «всё хорошо», где после — мгновенное «чем занимаешься?». — Чонгук, мать твою! — И Намджун опасно замахивается кофейным стаканчиком. Чонгук поднимает лицо, пристально вглядываясь в знакомые мягкие черты. Лицо хёна, такое родное уже, будто бы не созданное для негативных эмоций, лучится не просто любопытством, но крайней стадией доебучести. И вот как, блять, сказать ему, кто Чонгуку понравился просто хоть потому, что отнёсся к нему по-человечески? Намджун не просто не поймёт, он его по стенке за такое размажет, но делать нечего. — Пак Чимин. Я переписываюсь с Пак Чимином, — просто отвечает Чонгук и наблюдает за тем, как медленно вытягивается лицо старшего альфы, после чего приобретает нежный сероватый оттенок с лёгкой ноткой синевы, будто того душат. И, наконец — яркий приток красного. — Пак Чимин?! — Намджун орёт было, но давится воплем, а потому несуразно каркает, кашляет и хрипит впоследствии: — Сын лидера клана Пак? Лучший друг ёбаного Ким Тэхёна? Пожалуйста, не говори мне, что это он. — Ладно, не буду, — легко соглашается Чон. — Ты ебанулся?! Тебе мало проблем, Гук?! — Послушай, я же сказал. Между нами ничего нет. Он птица не моего полёта, а то, что чувствует чмо, не должно никого волновать. — Он пишет тебе, идиот! — И что? — Это значит, что ему как минимум не похуй! Или, что он хочет развести такого наивного лоха, как ты! Тебе что, мало проблем в школе?! Ты, блять, куда лезешь?! Чонгук вздыхает тяжело. Мобильный в кармане снова даёт знать о себе и, стоит ему потянуться за гаджетом, как накал страстей выливается в уничижительный взгляд. Глядишь, и телефон сейчас расплавится вместе с рукой.Jim: Чонгук?..
— Не отвечай! — рявкает Намджун. — Послушай, он нормальный. — С чего ты взял?! — Я чувствую. — Хуювствую! Знаешь такую пословицу: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты? Вот конкретно здесь она всё объясняет! — Послушай, — и Чонгук, вздохнув, быстро печатает «извини, я просто с другом гуляю», после чего протягивает руку и забирает из чужих свой остывший имбирно-пряничный латте, — он хороший. Если бы ты с ним познакомился, ты бы понял. Он не такой, как Тэхён. — Окей, зови, — делано равнодушно пожав плечами, предлагает Намджун. У Чонгука едва ли не кофе носом идёт. — Чего?.. — Зови. Приглашай. Познакомимся. — И хён подбородком кивает на ещё зажатый в руке Чонгука телефон. Тот, как чувствует, снова издаёт трель.Jim: Везёт тебе. Хорошо провести вечер, я рад, что у тебя всё в порядке :) Cookie: А ты занят? Cookie: Просто, если у тебя, конечно, есть желание Cookie: Ты мог бы присоединиться?
Чимин молчит мучительные пятнадцать секунд, в процессе которых Чонгук успевает проклясть себя тысячу раз: ишь, блять, возомнил, что такой, как Пак Чимин, действительно захочет провести время с таким, как он. Красавец, блять, и чудовище. Принц, сука, и нищий. Да каков шанс, что этот омега вообще обратит внимание на такого, как Чон, ебучий, Чонгук? А потом на экране высвечивается новое входящее.Jim: Разумеется, у меня есть желание :)
Jim: Скинь мне адрес, буду в течение часа :)
*** zella day — sweet ophelia
Музыка оглушает, содрогая стены большой спальни, что о тонах горького шоколада и с пушистым ворсом ковра в тон, в который приятно зарываться босыми ступнями, впиваясь взглядом в открывающийся вид из панорамного окна. Ночной Сеул, он так прекрасен, а отсюда — великолепен вдвойне, потому что открывается как на ладони, и никогда не привыкнуть к этому зрелищу, сколько ни смотри. Ему не чужда некоторая доля романтики, как и знакома адская глубина рефлексии, что разбирает на составляющие без шанса на то, чтобы вынырнуть и вдохнуть новых мыслей. Иногда (всегда) он распадается на микрочастицы, стоит только задуматься, горит в пожирающем изнутри пламени, как последний отброс, но не может и шага сделать, пересилить себя и принять пару простых разрушительных фактов. Не в его стиле идти на уступки, даже с самим собой, но то, что пожирает животным ослепительно остро и режуще, почти физическую боль причиняет. Он купается в своей ненависти, захлёбывается в самом гнусном, потому что знает, как никто другой знает, как ярко и импульсивно то чувство, что соткано из самого мерзкого, отвратительного и мучительного — как всплеск ослепительно чёрного на фоне белого холста. Господи, как хорошо. — Глубже, — рокочет голос с постели. Тэхён течёт так обильно, что на ковёр с бёдер капает. Горит так жарко и искренне, что прикосновение оконного стекла к щеке обжигает холодным, но не трезвит ни хрена. Прозрачная гладь запотела от судорожного дыхания: Сеул окутал туман. А руку свело от движения, колени дрожат и вот-вот разъедутся к чёрту. — Ещё глубже, — приказывают сзади, и Тэхён тихо и вымученно стонет на выдохе, чувствуя, как ноги-таки подкашиваются. — Только попробуй упасть. Голос этот, мерный и ровный, сводит с ума. Лицо, ещё не отошедшее после операции, саднит нещадно, но от этого лучше даже. Боли больше, сумасшествие губит и размазывает по стеклу густой массой на контрасте холодного с горячим. Тэхёну пятнадцать всего. Он не должен быть таким испорченным мальчиком, но почему-то является таковым, а потому продолжает двигать рукой, вгоняя в себя вибрирующий дилдо, что распирает изнутри хлёсткой пульсацией. Тэхёну от этих размеров больно до крика, но связки от коктейля с удовольствием нахер отказывают, потому что там, сзади, за ним наблюдают. Когда за спиной, вперемешку с жужжанием, раздаются шаги, он позволяет себе замедлиться даже, но только до рыка «нельзя». Когда его и без того онемевшую руку заламывают, оставляя игрушку глубоко внутри себя, он позволяет себе череду резких выдохов, но только до момента, когда ему рот затыкают ладонью, надавливая на синяки — и это какой-то извращённый, неописуемый кайф, с ним такого ещё не случалось. И когда чёртову игрушку, скользкую от смазки, заменяет живой, горячий член, он кричит сквозь преграду, чтобы кончить на стекло позорно и шумно уже через пару аритмичных резких рывков и обмякнуть было без сил, но кто бы позволил ему остановиться на середине. Его изнутри разрывает болью то ли физической, то ли моральной — всё смешалось в этих эмоциях. Тот, кто трахает его, делает это грубо и без всяких эмоций: большего он и не заслужил. Большего ему и не нужно. Ничего, кроме образа человека, что, впившись зубами в его плечо острое, нависает над ним, и чьё отражение он видит в оконном стекле. Отражение, где руки сильные, что в обхват груди. Где волосы тёмные, чёлка длинная и лица не видно за ними. И глаза, он знает, сегодня, в этот раз, смотрят со жгучим презрением — он сам попросил, чтобы впредь было так, чтобы почти как и сам оригинал, но здесь, конечно, невозможно сравнить.*** kallay saunders band — #joy
— Я ожидал, что здесь как минимум будет много охраны. Или личный водитель. Он действительно приехал к нам… на метро? — удивлённо басит Намджун, и от этой незатейливой эмоции его круглое лицо вытягивается в не совсем симпатичный овал. — Тебе не кажется, что это попахивает издёвкой? — Тебе не кажется, что ты придираешься? — Чонгуку бы ядом плюнуть прям другу в лоб, но тупая улыбка, новая и, очевидно, постоянная его спутница, что даёт о себе знать при виде Пак Чимина, снова на его лице. Снова с ним. Как и сам Пак Чимин, что, кутаясь в свой шарф, выходит из метро, первые пару секунд крутит рыжей головой в разные стороны, а затем замечает, и даже разлепляет лицо с шарфом, чтобы продемонстрировать широкую тёплую улыбку в ответ на дебильную — Чонгука. У Чонгука она крайне мерзотная, он знает, и даже не нужно смотреть на скривившуюся рожу Намджуна, который переводит взгляд с одного на другого раз за разом (раз за разом, и с каждым всё больше начинает смахивать на переспелый персик). — Привет, — Чимин, он лучится добром прямо сейчас, и даже какой-то искренней радостью от, казалось бы, столь странной встречи. Просто спросите Чон Чонгука пару недель назад, что он будет чувствовать разливающееся в груди тепло от вида лучшего друга самого ненавистного ему человека, он бы… Нет, он не будет думать о Ким Тэхёне в этот вечер. Даже не так: не будет вообще о нём вспоминать, когда (пожалуйста, когда, а не если) этот лучезарный человек с выкрашенными в рыжий цвет волосами будет находиться поблизости. Ким Тэхён — гниль, что отравляет всё его существо. Когда Чонгук о нём думает, он становится злым. Когда же он видит Чимина, то всё в нём переполняется любовью к ближнему. Намджун смотрит на него, как на дегенерата. Чимин — немного смущённо, откровенно розовея своими прекрасными мягкими скулами, и на этом моменте Чонгук понимает, что, блять, откровенно завис, глядя на омегу с совершенно идиотским выражением на лице. Открывает было рот, чтобы сгенерировать в звуки это своё выстраданное «привет», да вот только лучший друг его, кажется, точно опиздюлится сегодня, потому что… — О, не обращай внимания, — с видом знатока изрекает хён. — С ним иногда такое бывает. Знаешь, когда ему что-то нравится, он зависает. Смотрит в пространство. Это у него хобби такое, — и впивается в лицо рыжего совершенно беспалевно, силясь проследить за реакцией. — А. О, — Чимин вспыхивает до самых корней волос, снова зарывается носом в шарф, упираясь взглядом в носки ботинок. На взгляд Чонгука, это очень мило. Он бы непременно растаял где-нибудь в своих мечтах, если бы не желание убить своего хёна — великое и беспощадное. Эта дурацкая пауза, что повисает меж ними, она убивает. Конкретно Чонгука уж точно: ему хочется провалиться сквозь землю от яркого чувства всепоглощающего стыда. Но Намджун неожиданно руку протягивает и беспардонно треплет Чимина за волосы, поджав губы и негромко фыркая: — Да ладно вам. Засмущались, как два девственника, а ведь я знаю, что только один из вас им стопроцентно является, — и, на корню пресекая готовое сорваться с красного вовсе не от холода лица своего друга возмущение, выставляет ладони вперёд в примирительном жесте, после чего широко улыбается. — Ладно, голубки. Не буду мешать вашему свиданию. Чонгукки, — и бровями играет издевательски, — позвони мне. Было приятно познакомиться, Пак Чимин. И под аккомпанемент из собственного хохота, испуганных больших глаз из-за чёрного кашемира и полное ненависти лицо Чонгука разворачивается на пятках и небрежно тащит задницу в сторону метро. — Его звали Намджун, — наконец, роняет Чонгук отрешённое в пустоту между ними. — Ты так говоришь, будто он умер, — улыбаясь краешком рта, ввинчивает Чимин. — О, нет, он живее всех живых. Но это пока что, потому что после этого цирка ему недолго осталось ходить по этой земле, — обещает Чон, а омега фыркает и, откинув голову назад, начинает смеяться заливисто. Боже, у него такой классный смех. Весь Чимин классный. Искристый и лучится эмоциями, а Чонгук, кажется, обнаруживает в себе любовь к открытым людям в этот самый момент. — Давай уже пойдём куда-нибудь? — предлагает, наконец, Пак, утирая с глаз выступившие слезинки. — С тобой, мне кажется, всё, что угодно здорово делать, но стоять на холоде — это как-то не очень, верно? Мы можем заболеть, а ты… — Только вернулся в школу. Верно, — кивает Чонгук, а про себя добавляет, что ему с Чимином, на самом-то деле, очень тепло вне зависимости от погоды. А когда рыжий делает пару шагов по улице и равняется с ним, то тормозит. Смотрит снизу вверх, весь такой безмерно красивый, что сердце щемит. Чонгук глазеет в ответ, не понимая, чего от него ждут — ему никогда не приходилось, ну… быть настолько близко к противоположному полу до этого момента, не считая папы, конечно. Пожалуй, это его первый опыт такого тесного контакта с омегами, когда один на один, с нотками смущения и искристого «ты мне нравишься» между двумя людьми, а бабочки в животе становятся уже ни хрена не бабочками, а табуном лошадей. Чимин явно ждёт чего-то, но вот только понять бы, чего. И что-то подсказывает, что физиономия у Чонгука сейчас — абсолютно озадачено-несчастная, потому что Пак фыркает в шарф неожиданно, снова краснеет, а потом бормочет: — Ой, дурак. Делает шаг ближе, притягивает к себе за грудки, вынуждая наклониться, и целует без всяких прелюдий своими губами прямо его губы, прямо вот так вот просто, посреди шумной, пестрящей огнями улицы, на которую оседает снег, но тает тут же. Совсем как, кажется, окончательно тает чонгуково сердце в тот самый момент, когда омега отстраняется, трепеща длинными, аккуратно накрашенными ресницами, и шепчет своё тихое «давно уже нравишься, на самом-то деле». Чон понимает, что, в принципе, ему от жизни, оказывается, много не нужно: немного понимания, капля сочувствия и просто искренность, простая, человеческая. И целует сам.*** Пропущенный: V (15) V: Пак Чимин, в твоих интересах, чтобы то, что мне рассказал Сухо, было неправдой.