selena gomez — perfect
Чонгуку Чимин нравится до дыхания, что застревает где-то внутри: ни туда, ни сюда. Чонгуку Чимин нравится до лёгкой истерики с панической ноткой, когда руки холодеют при виде человека, такого уютного, несоразмерно красивого. Чимин говорит, что Чонгук, он тоже красив до восторга, но нет, это не так, ибо нет ничего красивого в шрамах, что покрывают всё тело и даже левую скулу, как и отсутствуют нотки прекрасного в улыбке, за которую Ким Тэхён называет его тупым кроликом. Той самой улыбке, в которой два зуба немного больше передних. Чимин говорит, что у Чонгука улыбка, она самая лучшая. Из-за неё сердце останавливается от счастья и нежности, из-за неё обнимать хочется крепко-крепко и не отпускать никогда. Чимин говорит, что он действительно чувствует облегчение, когда Чонгук улыбается, потому что если он улыбается, то это значит, что ему хорошо. А если хорошо Чонгуку, Чимин счастлив, ему и не нужно больше. Чимин всегда говорит вот такие вот вещи так просто и нежно, что дух захватывает — никогда Чон не испытывал ничего подобного и не знал, что так можно. Чимин, он как обволакивающий кокон тепла и надёжности: податливый, мягкий, но перманентный. Чонгуку Чимин нравится просто до одури, потому что Чимин — это Чимин. И занимается с ним Чонгук не сексом, но любовью, когда омега берёт всё в свои аккуратные руки, раскладывая его на полу, но по факту — разбирая на микрочастицы, сверху нависая и впиваясь в губы глубоким и чувственным поцелуем, таким, что отличается от всех, что были до этого, а Чон только и может позволить себе, что тихий стон в чужой рот. Этому омеге всё можно. Всё дозволено, он никогда не встретит сопротивления, и все его ошибки из тех, когда рука дрожит и неловко срывается — это простительно. Чонгук всего себя отдаёт в эти руки, возможно, не такие уж и умелые, но всё равно до одури трепетные, знающие, как сделать приятнее, лучше. И когда Чимин широко проводит ладонью по его рёбрам — это искры по всему существу, особенно, когда вперемешку с аккуратными и влажными поцелуями по шее вниз, чтобы аккуратно царапнуть ключицу зубами, что услужливо из широкого воротника выглядывает. Чонгука ведёт. Чонгук тает маслом на солнце палящем, немного скулит, самую малость сходит с ума, чтобы по итогу тихо всхлипнуть, когда ладонь омеги осторожно, но уверенно сжимает его член сквозь ткань домашних широких шорт. Он позволяет себе вольность толкнуться навстречу, усиливая приятное трение, сыпется самую малость градом эмоций на тёплый паркет, а Чимин ни разу не способствует тому, чтобы он обратно собрался, когда седлает его бёдра и, подцепив полы лёгкого бежевого поло с длинным рукавом, стягивает его с себя через голову, чтобы после откинуть в сторону. Кожа у Чимина, она мягкая очень, понимает Чонгук, проводя ладонью по напрягшемуся чужому животу. Весь Чимин, он очень мягкий, уютный и будто сладкой ванилью оседают на губах его многочисленные поцелуи и чувственность, с которой он им отдаётся, будто всю душу в каждый вкладывая. — Ты такой красивый… — шепчет Чонгук в какой-то невнятной приторной истоме, что с искренним восхищением смешана. Чимин тихо фыркает куда-то ему в основании шеи, касается всюду и чуточку больше, посылая каждым прикосновением толпы мурашек. — Глупый, — и глаза эти, они прямо напротив его собственных резко, лучатся неведомой нежностью. На Чонгука так никогда никто не смотрел. А потом с ним случился Пак Чимин. Пак Чимин, что избавляет его от футболки, трепетно выдыхая на каждое изучающее касание: талия у него тонкая, будто у статуэтки, а сам он гибкий во всех проявлениях и открытый безмерно, очевидно, во всём, настолько отзывчиво тянется к каждому новому тактильному контакту, будто ему мало, чертовски мало так глупо влюблённого в него Чон Чонгука. Пропавшего в нём Чон Чонгука, что потонул кораблём в этом человеке, как в океане. И почему-то больше не стыдно. Больше ничего не смущает, будто тело само знает, что делать дальше, как сделать приятнее,: так, чтобы заставить Чимина высоко застонать, но негромко и робко — одних этих изучающих прикосновений ни хрена не достаточно. Чонгуку Чимин весь нужен, до самого последнего голоса звона. Чонгука почти к этому полу прибивает от чувства, столь мощного и всепоглощающего, что это немного сводит с ума. И он не думает о том, что всё это, быть может, неправильно, когда расстёгивает ширинку чужих джинс (и руки не дрожат даже). Когда смотрит в эти окутанные волнительной дымкой глаза, а потом переводит взгляд на губы закушенные и подкидывает омегу на бёдрах так, чтобы чуть ближе к тому месту, где горячее прямо сейчас. Чимин ведёт бёдрами, будто на пробу: аккуратно, нежно и медленно. У Чонгука перед глазами в этот момент вспыхивают тысячи искр, и стон тихий, гортанный, рвётся из глотки. Совсем, как его близнец — сразу же, когда Чимин повторяет это своё движение, усиливая чувство трения и задыхаясь немного, стоит Чонгуку провести ладонью от живота к паху, скользнуть к кромке аккуратных чёрных боксеров и нырнуть под резинку. У Чимина в трусах — горячо, мокро и липко. Омега стонет тихо, хнычет почти, когда Чон очерчивает пальцами контур его уже вставшего аккуратного члена, толкается в руку чужую, жмурится, губы кусая, и это настолько восхитительная картина, что под Чонгуком пол начинает раскачиваться. Чимин такой прекрасный, боже. Его Чимин. Его омега. Рука у Чонгука, влажная от смазки, вновь на чужой талии. Пак задыхается, смотрит своими глазами блестящими и, кажется, отпускает себя, начиная перманентно потираться филейной частью о ткань чужих, предсказуемо вздыбленных шорт. Скулит тихо, цепляясь пальцами за чужие плечи, опускает голову, позволяя Чонгуку толкаться навстречу, а волосам — упасть на лицо, и неожиданно вскрикивает особенно чувственно, вздрагивая, чтобы замереть впоследствии. — Что-то не так? — И Чон сам дёргается от звука своего голоса, такого надломленно-хриплого прямо сейчас. — Случился… — голос Чимина сквозит виной и стыдом, а щёки алеют. — Казус. И вновь вздрагивает, воздухом подавившись, потому что руки Чонгука — под его нижним бельём. Куда более липком, что было до этого, куда более мокром, а в чувствительные рецепторы альфы бьёт терпкий, но тонкий аромат спермы с отдушкой жасмина. Чимин кончил без всякой дополнительной стимуляции. Испытал оргазм, даже не прикоснувшись к себе, только от петтинга, а теперь смотрит пристыжено, будто щенок, что нашкодил. От этого башню рвёт. Чонгук сгибает ноги в коленях, а сам выпрямляется, так, что Пак скатывается плотнее и ближе: распалённый, лёгкий, пахнущий сексом, сводящий с ума. Так близко, что дыхание — одно на двоих, быстрое, рваное, а глаза — прямо напротив. — Не казус, а комплимент, — с улыбкой шепчет Чон за мгновение перед тем, как поцеловать мокро и глубоко. Чимин отвечает охотно, тихо выстанывая в поцелуй своё «Гукки», зарываясь пальцами в тёмные волосы на его затылке, льнёт всем своим податливым телом, а Чонгук то ли от восторга задыхается, то ли ещё от чего, поди разбери. Но инициативу успешно перехватывает, чтобы подмять омегу под себя, разложив на полу. Этот ракурс, он самый лучший, понимает Чон, почти невесомо скользя подушечками пальцев по чужому торсу: от самых ключиц и до тазовых косточек, что выглядывают над приспущенными джинсами. Чимин под ним, отзывчив до ужаса, смотрит из-под полуприкрытых век и, кажется, немного сходит с ума, когда с него сдёргивают чёртовы остатки одежды, даже приподнимается немного, чтобы облегчить эту задачу. Пак Чимин — это, бесспорно, одна из двух самых красивых вещей, что Чонгук когда-либо видел. Потому что вторая — это, разумеется, Пак Чимин обнажённый. Тот самый, что жадно вдыхает носом, снова путаясь пальцами в тёмных чонгуковых волосах, прижимая к себе, когда он нежно ключицу прикусывает, распаляя омегу всё больше, а сам себе напоминает чёртову печку. Чонгука током прошивает, стоит осторожно обхватить аккуратный и небольшой член, уже вновь — полувозбуждённый, от ощущения прикосновения нежной бархатной кожи к своей на контрасте такой грубой. Чон почти теряет сознание, когда Чимин, хныча, снова толкается, но только уже в его, Чонгука, ладонь, позволяя крайней плоти сместиться вниз, обнажая головку с капелькой смазки. — Гукки… — У Чимина прикрыты глаза, грудь вздымается вверх и опадает глубоко и быстро. — Гукки, пожалуйста, — не прекращая фрикционных движений, губу закусывает, хнычет негромко, — возьми меня. — Но… — И, чёрт его знает, что Чонгук хочет ему на это вообще возразить: забывает тут же, потому что Пак глаза открывает, перехватывает его за свободную кисть и вниз опускает. Туда, где, оказывается, мокро очень. Вязко и готово настолько, что два пальца на пробу входят без всяких проблем. Бархатистые стенки сжимают было, но расслабляются тут же, показывая, что всё в порядке. — Давай же, — Чонгук не дурак: двигает пальцами внутри, срывая с этих полных губ тихое поскуливание. — Я хочу тебя в себе прямо сейчас. И как ему удаётся говорить такие смущающие вещи так прямо и без всякого стыда? Чонгук сглатывает нервно. А потом кивает послушно, извлекает пальцы из жаркого нутра чужого тела и приспускает шорты до середины бедра. Если бы он был Намджуном, он бы обязательно сказал что-нибудь в духе «помянем» или «давайте помолимся». Но как же хорошо, что он не Намджун. Приставив головку ко входу, осторожно толкается внутрь: слитно и медленно, невольно вскрикивая блаженно от незнакомых, но таких волнительных ощущений тесного обхвата туговатых нежных стенок с его собственным членом, и на стоне же этом входит до конца и замирает, силясь убрать чёрные точки перед глазами. Чимин, распахнув свои восхитительные глаза, ахает, в пояснице прогибается в попытке насадиться теснее и глубже, мычит, губы кусая, а потом быстро кивает, ногтями паркет царапает. Чонгук толкается внутрь омеги, чувствуя себя как в другом измерении: это настолько восхитительно, когда удовольствие, свернувшись в тугой тесный узел, концентрируется в одном участке тела так остро и ярко, что он, кажется, даже слепнет на пару секунд от восторга. Чимин, очевидно, тоже: обхватывает его за поясницу ногами, толкаясь нижней частью навстречу, а Чонгуку прийти в себя тяжело очень в этот самый момент: тело отдаётся инстинктам, не прекращая этих резких, глубоких толчков, и всё, на что хватает, так это перенести вес на одну руку — ту, что аккурат у чиминовой головы, а второй обхватить чужой влажный возбуждённый половой орган, силясь двигаться в одинаковом ритме. Пак подаётся наверх, сталкивается с ним губами и стонет громко и ясно в рот прямо, а потом хнычет, будто от боли, но от чистого проявления кайфа. Чонгука на этом моменте очевидно коротит на таком контрасте, Чонгука на этом моменте просто размазывает, а ощущение скорой разрядки бьёт по затылку обухом, а в Чимина — рваным и быстрым темпом, когда стон превращается в одну сплошную вибрацию. На очередном быстром движении рукой Чимин снова вздрагивает всем телом, изливаясь Чонгуку в ладонь и, блять, сжимает его член внутри себя, что становится последней каплей. Чон хочет отстраниться за секунду до, но эти стройные ноги впиваются в поясницу, прижимают к чужому телу так плотно и недвусмысленно: исход очевиден. И он кончает внутрь омеги резко и глубоко, с громким стоном куда-то в ключицу тому, после чего замирает, силясь отдышаться хотя бы немного (выходит дерьмово). — Блять, — первое связное слово. Чимин смеётся звонко и нежно, подаётся навстречу тазом в последний раз, а потом, разомкнув ноги, позволяет выскользнуть из себя. Чонгук валится рядом огромным, грузным, пыльным мешком, шумно сглатывает и потолок изучает. — Вау. — Да, секс — это приятно, — фыркает Пак, перекатываясь к нему на грудь и глядя прямо в лицо. — Рад, что теперь и ты это смог оценить. Но теперь мне нужно в душ. Позволишь? — Я тебе готов позволить всё, что угодно. Чимин снова смеётся, быстро в губы целует. — Я запомнил. И встаёт с пола, тихо шипя от струек блёклого белого, что по бёдрам струятся немедленно. А Чон понимает, что вполне себе готов жизнь отдать, лишь бы видеть эту картинку как можно чаще. Если бы он был Ким Намджуном, то немедленно бы состроил скорбное ебало и выдохнул бы грустное «а в этом человеке покоится девственность Чон Чонгука». Но как хорошо, что он не Ким Намджун.CHAPTER SIX.
21 ноября 2018 г. в 20:50