Erchomai (Я иду)

      Сигаретный дым приятно обволакивает лёгкие, задерживается внутри, а потом с плавным чувственным выдохом вырывается из ноздрей и сизой струйкой просачивается меж приоткрытых губ, принося моральное удовлетворение и испаряясь перед самым лицом. Он шипит тихо, чувствуя определённого рода жжение, что просачивается сквозь локальную анестезию: настойчивое, болезненное.       Но терпимое.       Иногда ему кажется, что он сможет выдержать абсолютно всё.       — Вы не могли бы не курить, пока я Вас здесь, по-мелочи, зашиваю? — недовольное фырканье доносится до ушей сладкой музыкой, что теребит струны сознания так явственно чётко, что это почти что сводит с ума. Вызывает определённое чувство томления глубоко в душе, что напоминает тление углей, которые, словно бы, просто ждут того момента, когда пламени будет дозволено вспыхнуть…       Непременно, он мог бы стать просто восхитительным прозаиком, распорядись жизнь немного иначе. Но, увы и ах, путь, что был им выбран, он тернист и кровав, он жесток и не знает о слабости, ломает и давит, и только самые стойкие здесь имеют шанс на то, чтобы выжить. И, да, определённо, если бы ему только позволили выразить все накопившиеся в душе эмоции, он бы обнажил их так чувственно и ярко, что…       — Если ты думаешь, что выглядишь круто, то у меня для тебя плохие новости, — раздаётся насмешливое слева, и он чертыхается, а грёбанный пепел срывается с кончика сигареты и падает на дорогой ковёр.       — Вы можете не дёргаться?! Потому что я Вас зашиваю! — сладкий голос, что мелодией в уши, звучит до визгливости недовольно.       — Свинья, — насмешливо комментируют по левую руку небольшой казус с пеплом.       — Доктор Ким, он меня провоцирует! — заявляет Намджун, поворачивая голову и морщась при виде раскуроченного участка кожи на бедре, над которым сейчас колдует этот чёртов ангел. — Нельзя ли попросить посторонних удалиться? Вот это вот всё, — хочет было красноречивым жестом показать на ранение, но при первых же признаках движения врач резко поднимает голову и впивается в него таким взглядом, что он невольно замирает аки кролик перед удавом. — Это очень интимный процесс! — кажется, последнее получается сдавленным писком и несколько вопросительно.       — Твои волосатые ляжки — это интим? — вскинув бровь, интересуется главный раздражающий раздражитель с лёгкой насмешкой.       — Может быть, я стесняюсь? Ты об этом не думал?       — О, то есть меня ты стесняешься, а нашего очаровательного доктора — нет?       — Наш очаровательный доктор — мастер своего дела! — заявляет Намджун и прожигает слишком откровенно насмехающегося над его глупой влюбленностью Чон, блять, Чонгука, что сидит в кресле, уперевшись в свои невыносимо крутые (хоть Намджун и признаётся в этом только себе, а ему — ни за что, уж больно жирно будет) бёдра локтями, до коих закатал рубашку, открывая вид на вязь татуировок от самых запястий.       Не то чтобы Намджун уныло поднимает белый флаг и признаёт, что его босс и, по совместительству, лучший друг уже десяток с хреном лет, выглядит охуительно…       Но это чертовски так, и на фоне Чонгука, особенно, перед доктором Ким, он испытывает лёгкую степень нервозности за свой внешний вид. Ладно, не лёгкую, пиздец какую не лёгкую, а с Фудзи весом, потому что, когда их врач (или, как его Чонгук называет с намёком — «подарок»), оказывается в зоне видимости, правая рука босса клана Чон, та самая, которой двадцать семь стукнуло, машет татуированной конечностью и уходит в далёкие дали, оставляя себе на замену семнадцатилетнего угловатого Ким Намджуна, у которого из послужного списка только умение высококлассно дрочить двумя руками и пустота в голове.       Не то чтобы Намджун в Ким Сокджина, привлекательного тёмноволосого омегу двадцати пяти лет, был прямо влюблён, в самом деле, но ладони при виде упомянутого ебано потеют, а сердечко начинает колотиться так, что любой кардиомонитор бы завис. А Чонгук, зараза, наблюдателен слишком, чтобы через некоторое время после того, как им передали доктора не по наследству, но, действительно, в качестве ордена за большие заслуги, не начать играть бровями, пошло подмигивать и тянуть манерно «Джуни, а как же наша большая любовь?».       Кретин, блять. Как он вообще умудряется комбинировать в себе шутки подростка и, ну… годами выработанную охуенность? Его хён бы и рад поучиться такому, да вот только что-то подсказывает, что ради такого навыка нужно пережить гибель в детстве отца, пройти все круги ада в средней школе, в двадцать лет отгрохать в больницы все не совсем честно наработанные накопления, чтобы в итоге похоронить стремительно сгоревшего от рака папу. А потом откровенно слететь с катушек, опасно пробалансировать на краю социальной пропасти, пару раз избежать отсидки в местах не столь отдалённых и за год вытянуть себя за волосы в относительно приличные люди путём восстановления выработанного когда-то титанового стержня.       Вообще, если вспоминать о Чон Чонгуке в те дни, когда они только начинали в банде его отца, что занималась простым человеческим рэкетом, скидывая семьдесят процентов дохода клану Лан, ещё будучи зелёными подростками, то можно выпасть в осадок: сколько раз отец Намджуна вытаскивал их из цепких лап доблестной полиции, отмазывая от колонии для несовершеннолетних, даже не сосчитать. Как и не сосчитать тех разов, сколько Чонгук врал своему папе, глядя в глаза, по поводу трёх подработок одновременно.       Чонгук тогда… ебанулся. И его можно было понять: после того, что произошло с ним в школе, желание показать себя хоть в чём-то полезным и нужным вкупе с подростковым максимализмом, перекоротило его сознание так, что тормоза отказали напрочь. Он не сломался, нет: такие люди, как его друг, редко ломаются в силу природного упорства и какой-то особой, внутренней силы, которой его хён никогда не смог бы похвастаться. Отец тогда, ещё перед тем, как получил своё за убийство очередного должника, говорил уже восемнадцатилетнему Намджуну, что ему Чонгука нужно держаться так, как за папину (упокой его душу) штанину младенцем не цепляются.       — Такие, как этот, далеко идут, — говорил старший Ким, удовлетворённо поджимая губы.       Чонгук поселился в тренажёрном зале и… дрался. Дрался много и с чувством, до крови и переломов, развороченных лиц и побегов на пятой скорости от блюстителей закона. Чонгуку было всего восемнадцать, а кличка «Цепной Пёс Чон» уже шла по низам грязного преступного мира. Потому что все хапуги знали: навредишь Ким Намхёну, тот пошлёт своего сына. Если придёт сын, он приведёт дружка. А если придёт дружок, то всем здесь будет не очень приятно.       Дружок, к слову, в девятнадцать был отправлен «налаживать связи» на подпольные бои. И, как показала практика, опыт уличных драк имеет куда больший вес, нежели эти выебоны в духе кунг-фу. Чонгук лупил людей, не щадя: делал из лиц фарш, но с какой-то страшной, отстранённой формой мстительной жестокости, какая присуща тем людям, что стремятся доказать что-то себе в первую очередь.       Кто знает, думал Намджун тогда, может, детская унизительная выходка этого Пак Чимина действительно дала начало чему-то действительно мощному. Тому, что в Чонгуке было всегда, просто не решалось выйти на свет божий в силу повышенного уровня человечности и совестливости, что резко снизились, когда друг понял одну простую истину: в этом мире к тебе не будет равного отношения, как бы добр ты ни был. Никто не улыбнётся в ответ на твою улыбку, но, скорее, вгонят в спину нож, стоит тебе наклониться завязать чей-то шнурок.       Чонгук эту истину уяснил раз и навсегда. Да, через боль, унижение, кардинальный перелом всей личности в целом, но он выстроил определённую логическую линию своего поведения, что базировалась на простом правиле джунглей: ты не доставляешь мне проблем, а я не ломаю тебе ноги. И в этом он отлично преуспел, сохраняя трезвый рассудок и извращённую, по мнению серости, справедливость.       А в двадцать похоронил папу и треснул по шву.       Но, как оказалось, не переломился. Можно даже без греха ударить по мозгу штампом и сказать, что из пепла восстал, потому что, когда зверь зализал раны путём ещё более яростного перелома конечностей остальных, более слабых, на этих самых подпольных рингах, отправляя кого в реанимацию, а кого — и в могилу с ноги, то понял, что этим пресытился.       Чонгуку в двадцать один пришло осознание, что простого рэкета и гребли денег за победы лопатой ему очень, непозволительно мало. И, размяв шею, воспользовался тем, что отец Намджуна отбыл туда, где ему, как ни странно, и так хорошо с его небольшим персональным наркокартелем, а люди Ким Намхёна, уже давно проверившие на своей шкуре, что молодой — не значит зелёный, с радостью перешли в руки к амбициозному новому лидеру.       Намджун тогда… опасался. Шёл рядом неизменно, плечом к плечу, и конкретно очко жал по поводу того, что амбиции друга стали набирать определённого рода фееричные обороты: клан Лан всё чаще посылал людей за информацией касательно не без крови сниженных Чонгуком до пятидесяти процентов своей доли, но по факту — на разведку. Потому что Цепной Пёс Чон и его люди, коих становилось всё больше, начали терять почву под своими ногами и просто ожидали своей очереди на взлёт.       И дождались, когда босс Дома отправил людей на осаду и проиграл с позором, но Чонгук, к тому моменту достигший двадцати двух лет, не мог не внушать уважение тем, как быстро поднялся из грязи к определённого рода вершине. И принципиальностью брал, а поэтому, смеясь прямо в лицо лысоватому толстопузому главе, предложил честный спарринг насмерть за лидерство.       И сразу же после него клан Лан рассыпался, чтобы немедля восстать кланом Чон, босс которого, между прочим, отвалил немалые деньги за то, чтобы вернуть себе былую симпатичную внешность, что пострадала во время не самого лёгкого периода жизни.       Людей Чонгук подбирал очень тщательно и начал с того, что один за другим убрал всех из былой шайки Ким Намхёна, и его нельзя было за это осуждать: люди эти, заспиртованные в рамках мышления улиц своего поколения, не могли и не умели вести тонкие игры просто потому, что изначально это был не тот контингент личностей. Они жаждали денег, грезили о большой власти, но, по факту, кроме разбоя ничего не умели. Из всей той братии, что помогла ему взойти на Олимп, друг оставил только тех, кого отбирал сам за своё недолгое разделяй и властвуй — то были люди проверенные, гибкие умом и до последнего вздоха преданные за полученный шанс.       Больше всего на свете Чон Чонгук, двадцати пяти лет, стоя у истоков самого молодого, но от того — далеко не последнего клана, ценит преданность, потому что в его жизни той было безбожно мало, но никогда не признается в этом.       — И? — Намджун на это высказывание вкупе с очередной гаденькой усмешкой лишь только красноречиво глаза закатывает, оставляя изречение без всякого встречного комментария, потому что может, а доктор Ким ни в коем разе не даёт понять, что, быть может, понял эти пошлые намёки, старательно сшивая не самый очаровательный эпидермис. — О, там, что, мясо?       — Чонгук, в меня стреляли, — просто напоминает Ким, борясь с желанием ударить ладонью лицо: за такие приколы врач-«подарок» не только пошлёт его на хуй (а может, действительно может без всякого страха и зазрения совести), но и самолично что-нибудь острое в рану воткнёт.       — Подумаешь, — и босс фыркает громко. — Первый раз будто.       Правда, что.

*** indila — mon fol amour

      Тэхён морщит лоб, рискуя получить ранние мимические морщины, но разглядывая большую чёрную толстовку с белым принтом, что зажимает в своих красивых пальцах с идеальным маникюром. Губы поджимает скептически, осматривает тряпку с прилипчивостью адвоката, изучающего обвинения в деле, где непонятно вообще, как защищать подопечного — настолько тот конкретно налажал. Консультант, нервно трясущийся бета лет двадцати с небольшим, маячит где-то там, на периферии бутика: Тэхён не любит, когда ему мешают облачать себя в разного рода прелестности. Наподобие этой, но он ещё не уверен.       — Эй, как тебе? — и оборачивается немного, привычным движением поправляя чёрную плотную повязку на лбу, что относительно фиксирует такие непослушные в последнее время волосы. Возможно, стоит поменять шампунь.       — Не то чтобы ты вообще носил что-либо другого фасона, — фыркают ему в ответ с дорогого, обитого кожей кресла, не отрывая заинтересованного взгляда от экрана смартфона и прикусывая губы. — Я бы задал тебе тот же вопрос, но ты не оценишь, — и светлые брови вскидываются к корням волос по мере того, как читается чьё-то там сообщение.       — Чимин, я, конечно, всё понимаю, но тебе не кажется, что это всё уже… слишком? — интересуется Тэхён, прижимая к себе шмотку и оборачиваясь уже всем телом. — Какой это уже по счёту за неделю?       — С чего ты взял, что я переписываюсь с альфой? — Пак наклоняет голову в притворном шоке, позволяя светлым волосам, идеально уложенным, игриво качнуться.       — Потому что ты только этим и занимаешься.       — Не только этим, а многими другими, куда более интересными вещами. Да даже если и так: что с того? — Чимин равнодушно пожимает плечами. — Какое к тебе отношение имеет моя личная жизнь? Ах, да, как показывает практика, самое прямое, верно? — И, усмехнувшись, начинает что-то быстро печатать на экране.       — Чимин.       — Да-да?       — Прекрати. Мы это обсуждали тысячу раз, ты прекрасно знаешь, что вы никогда не смогли бы быть парой. Ну, не тогда, — и Тэхён неоднозначно взмахивает рукой.       Чимин неожиданно вскидывает лицо, упирается внезапно злыми глазами прямо в чужие — никакими, так его любимыми, голубыми линзами невозможно этого скрыть.       — А вы? — интересуется с вежливой улыбкой.       У Тэхёна сердце удар пропускает.       — Что?       — А вы? — давит Пак, даже телефон откладывая. — Нас у нас с ним не получилось благодаря тебе. А как насчёт вас? Как думаешь, было ли в твоей душе, тогда, десять лет назад, место желанию робкого шанса на то, что это перерастёт во что-то другое?       Тэхён молчит. Только глаза закатывает картинно и снова отворачивается к вешалкам с разномастной одеждой.       — Вот и пасть свою закрой тогда, Ви, и не открывай её, пока тебя о том не попросят, — прилетает жёсткое в спину. — И не смей меня осуждать: у тебя нет таких прав. Хосоку твоему, кстати, понравится. Но это чисто моё мнение. И я пошёл, кстати.       — Куда? — Ким вздрагивает, поворачивается, чувствуя себя ебучим волчком, смотрит на то, как хорошенькая задница лучшего друга, облачённая в тёмные элегантные джинсы, отрывается от насиженного места, а сам Чимин тянется ленивым котом, позволяя чёрной майке, поверх которой небрежно накинут тёмно-синий стильный пиджак, задраться и оголить рельефный загорелый живот.       — У меня свидание. Ну, как свидание, — и он пожимает плечами. — Сам знаешь, как у меня это бывает. Бывай, спишемся вечером. Сегодня, в конце концов, пятница, а ты пока ещё не замужем и никому ничего не должен. Carpe diem*, мой друг!       И вальяжной походкой удаляется к яркому весеннему теплу улиц Сеула, на ходу надевая солнцезащитные очки и не забывая раздавать по дороге игривые улыбки всем покупателям и консультантам.       — Эй, Чиминни! — этот окрик настигает того у самого выхода. Пак оборачивается, всем видом изображая внимание, а Тэхён снова (в миллионный раз) чувствует себя сильно нашкодившим щенком, потому что чувство вины перед лучшим другом, когда он говорит такое, глядя прямо глаза в глаза, оно с головой топит. — Нет.       — Что «нет»? — тянет тот, уже стоя у стеклянных дверей, ведущих наружу.       — Тогда, десять лет назад, я не хотел, чтобы между нами что-то было, ясно?       — Я тебя услышал, — кивает друг и без лишних слов выходит из бутика, оставляя Тэхёна стоять в полной прострации, глядя в ту сторону, куда ушёл Чимин, да прижимая толстовку к груди, в которой, кажется, снова открылась одна старая, еле затянувшаяся рана, что кровоточит каждый чёртов раз, стоит им двоим завести стабильно неприятный разговор о ныне боссе клана Чон.       Тэхён не любит врать. Не Чимину, с ним он всегда максимально прямолинеен и честен, но вот только даже себе никогда не признается в том, что однозначное «да» на этот, казалось бы, простейший вопрос бьёт больнее кулака по носу, и никакие годы это, кажется, не в силах исправить. Как и никому не расскажет о том, что всё ещё имеет связь с кое-каким альфой, сходство которого с…       Оно поражает.       Не то чтобы Тэхён, двадцать пять лет, знал, как выглядит его самая сладкая пытка юношества.       — Да, — наконец, опускает глаза на чёртову толстовку, будь она проклята. — Моему Хосоку понравится.       В конце концов, это было чёртовых десять лет назад.       Сейчас уже всё по-другому.