lana del rey — 13 beaches
Умереть внутри и осыпаться на дорогой ковёр прахом. Сглотнуть вязкий ком в горле, прерывисто вдохнуть, чтобы задержать кислород в лёгких на какое-то время, а потом постараться собрать себя по крупицам и потерпеть полный провал, чувствуя холод внутри и потребность разрыдаться от унижения и безысходности. Заткнуть уши, чтобы не слышать жалкий, предсмертный скулёж больной гордости. И признать чужое доминирование, потому что иных вариантов просто нет. Больше нет. А были ли когда-нибудь? Думал ли Тэхён о пути отступления, когда в пятнадцать загибался в подушку от крика, чувствуя, как душу ломает неистово, но с мыслью о собственной никому ненужности? Искал ли запасные выходы, сидя сверху на измордованном теле, улыбаясь криво и размазывая чужую кровь по разбитому, опухшему от ударов, лицу? Размышлял ли о вторых шансах, когда плевал на это лицо и злобно смеялся, игнорируя черноту глубоко внутри себя? Чувствовал ли себя ответственным за то самое, что жгло нещадно, вызывая смех вперемешку с рыданиями, когда темноволосый, настолько похожий на этого страшного человека альфа вгонял в его хрипящее существо свой член? Тэхён ведь кричал тогда. Горел всем своим телом, глаза закрыв, скулил, как течная сука, чувствовал свою ликёрного запаха смазку по бёдрам и кричал это выстраданное «Чон Чонгук», когда рассыпался в оргазме за оргазмом. И старался не думать на утро об этой привязанности, когда хоть вены вскрывай — ни хрена не понять, что на душе. Спектр эмоций, он в тёмных оттенках, и каждый холодом веял. Каждый ранил. Посмотреть в эти глаза ещё раз. Сделать долбанный шаг навстречу судьбе, что о выкрашенных в тёмный каштан волосах, а глаза у неё, знаете, цвета шоколада, такого горького-горького, что больно ужасно. Такие насмешливые, такие всепоглощающие. Такие больные и с безумия искрами. Сесть на колени. Расстегнуть чужую ширинку, выждать момент, пока приподнимется, и сдёрнуть эти штаны вместе с бельём до середины мускулистого литого бедра. Восхитительного. Не смотреть наверх. Ни в коем случае не смотреть, иначе провал. Иначе сдастся без боя, а пока ещё порабощён, но держится. Сломан пополам, но пытается восстановиться, отказываясь думать о том, что это уже невозможно. Наклониться ближе, опаляя полувозбуждённый половой орган своим собственным дыханием: прерывистым, нервным, горячим. Провести языком по всей длине, сгорая от унижения, расщепления личности прямо в эту минуту. Почувствовать пульсацию там, в большом стволе, чтобы обхватить губами, цепляясь за смуглую кожу на бёдрах так сильно, будто только это — единственная опора в данный момент. Не думать о том, что умирает немного. Взять неглубоко поначалу, ласкать языком быстро налившуюся кровью тёмно-красную головку, с силой прижимая к мягкой внутренней части щеки. Услышать рваный, громкий выдох и заложить корень языка, пропуская чувственнее, глубже и ярче. Ощущать эти пальцы на своём затылке, что прижимают, эти лёгкие, почти невесомые сначала толчки, что усиливаются по мере скольжения возбуждения в глотку, что старается сократиться надрывно и вытолкнуть то, чего там быть не должно. Или должно было быть уже давно, если подумать. Тэхён закрывает глаза и немного сдаётся. Насаживается ртом на чужое естество, пряча зубы, но обхватывая губами, издаёт пару нелицеприятных, но в таких условиях столь возбуждающих звуков, а потом ловит ритм и подаётся головой вперёд аккурат навстречу вскидывающимся бёдрам. Так приятнее. Так проще. Так почти не болит и можно не думать, а просто прикрыть глаза и представить, что нет ничего этого вокруг вовсе, и он отнюдь не врагу своему минет делает, а, допустим, Хосоку. Хосоку, который не рубил под корень всю его жизнь и не желает его головы, а просто любит, а Тэхён почему-то любит в ответ, хотя никогда не любил. Так было бы проще. Только у Хосока член меньше и уже, а потому фантазия плохо работает, ровно как и сердце стучит с перебоями и, кажется, молит о встрече с чувствительной головкой посреди его горла, ибо, кажется, рвётся от волнения навстречу. Когда Чонгук ослабляет хватку и с новым нелицеприятным звуком из гортани подаётся назад, позволяя сделать вдох, Ким понимает, как сильно горят лёгкие от кислородного голодания — но ему не дают пресытиться этим естественным процессом, потому что снова грубо прижимают к нижней части туловища. Ел бы сегодня, непременно бы вырвало на эти дорогие чёрные брюки. Но пока только давится. Терпит и ждёт. А ждать долго приходится. До рта истерзанного, до недвусмысленных всхлипов из глотки, до жжения под веками приходится ждать, ожидать, выжидать и готовиться. Но эта горячая струя спермы, что из-за глубины заглатывания проходит мимо вкусовых рецепторов и остаётся неясной по ощущениям, становится своего рода спасением, как и слёзы, что текут из уголков глаз от усилия. Или бессилия. Он за волосы отстраняет его от своего члена и смотрит. Прямо в глаза, сверху вниз, опустив голову, мажет взглядом насмешливо, не спеша убирать достоинство, а потом клонит голову к плечу, ухмыляется, бровь вскинув, и произносит: — И так будет каждый день, если ты хочешь остаться. У Тэхёна пол из-под ног уходит было, а потом выравнивается неожиданно. Он унижен, сломан, растоптан, ему терять, кажется, нечего, потому что гордость то ли мертва, то ли в коме — не понять совершенно, но знает только одно: его ум и сучья натура, они всё ещё с ним и никогда не покинут. — Тогда с тебя — голова Чон Хосока. — Идёт, — отвечает Чонгук, тихо фыркнув. А Тэхёна почему-то прошивает чувством мстительного удовлетворения.***
marina and the diamons — fear and loathing
Он открывает глаза с мучительным стоном, что рвётся, казалось бы, от самого сердца, и ахает от боли в рёбрах было, распахнув глаза резко и с шумным вдохом, как… Вспоминает. Обмякает. Кажется, немного кончается как личность: это наваливается на него чередой бесконечных картинок и ощущений, столь мучительных, что хочется закричать и снова загнуться от боли. Первое, что Чимин понимает после короткой минутной истерики, которую всеми моральными силами старается задушить в самом зародыше (но зная, что рано или поздно к ней вернётся с двойным усердием и всепоглощающим ужасом): он не знает, где находится. То, что попадается на глаза, кричит о небывалой роскоши и напоминает простую спальню в дорогом доме, но никак не место, где могут держать пленного изнасилованного тремя альфами омегу: широкая мягкая кровать, выдержанный в цвете горького шоколада интерьер, что отдаёт обыкновенным человеческим стилем «модерн» с этими простыми, но ёмкими светильниками по бокам от постели, кожаной стенкой вместо спинки, в которую, если поднять аккуратно голову и посмотреть наверх, вшиты светильники. Обычные, круглые. Будто владелец этого нескромного жилья — человек крайне простой, пусть и богатый. Второе: его спасли. Некто с мятной макушкой, хриплым, прокуренным голосом расстрелял всех его обидчиков, как какой-то скот и, видимо, принёс сюда. Только сюда — это куда? Третье: ему оказали медицинскую помощь. Рядом — тихо, но оглушительно вещает о его состоянии кардиомонитор, в воздухе, перебивая его собственный запах, ластится аромат всеразличных медикаментов и мазей, а рёбра аккуратно, но настойчиво стянуты эластичным бинтом, в то время как порезы на коже, он чувствует, уверенной рукой обработаны и тоже находятся под бинтом, но не эластичным — стерильным. Четвёртое: он не один. На мягком кресле подле сидит красивый, выглядящий серьёзным, человек в очках-половинках, с аккуратно уложенными тёмно-русыми волосами, и внимательно позволяет себя изучить. Пахнет молоком и мёдом. Сладко, приятно и ненавязчиво — тоже омега, и животный страх, что родился сразу же после столкновения взглядами, отступает, оставляя место лишь только недоумению. — Добрый день, Чимин-щи. Меня зовут Ким Сокджин, — говорит незнакомец. — И я ваш лечащий врач. — Разве мы в больнице? — получается хрипло, вязко и безбожно тихо: он ещё не может справиться со своим голосом, а в горле после тех криков дерёт так безбожно, что лучше просто умереть. «Нет!» «Нет-нет-нет-нет!» — Нет. Чонгук-щи позвонил моему боссу и велел везти Вас куда угодно, но только не в больницу: там Вы могли бы стать лёгкой добычей для Чон Хосока, а никто из нас не заинтересован в этом. Вы и без того достаточно пережили, Чимин-щи, — Ким Сокджин не выглядит сочувствующим, лишь только безгранично печальным, и за это ему большое человеческое спасибо. Наверное, жалости бы Пак точно не пережил. — У вас трещины в рёбрах, порезы на ногах и разорван сфинктер. Лицо, слава Богу, пострадало несильно: фиксатор с носа мы сняли уже на третьи сутки и… — Подождите, — Чимин округляет глаза, перебивая. — На третьи сутки?! Омега тяжело вздыхает и садится в кресле удобнее. А потом неожиданно протягивает руку и несильно сжимает его холодную ладонь своими тёплыми, почти горячими пальцами. — Пять суток, Чимин-щи. Поверьте мне, это не так уж и много для человека, который пережил подобную ситуацию. Вашей психике нужно было переварить произошедшее, а телу — хорошо отдохнуть. Сейчас Вы находитесь в стадии принятия, но не животного ужаса. Всё это время Вы находились на парентеральном питании*, — и почему-то Чимина не покидает ощущение того, что врач перед ним оправдывается. — Но сейчас всё в порядке. Первые несколько дней Вы будете принимать лёгкую и жидкую пищу, а со временем снова вернётесь к привычному рациону питания. Сейчас, пока Ваши рёбра травмированы, Вам лучше соблюдать нестрогий постельный режим. Примерно через пару недель будет легче. Не поднимайте тяжестей и не делайте резких движений. — Где я вообще?.. — от шквала обрушенной информации начинает болеть голова, а по телу проходит судорога слабости. Чимин максимально аккуратно размещается на подушках, коих оказывается много по постели, и во все глаза смотрит на доброго доктора. — Кто Ваш босс? — Вы находитесь и по просьбе Чонгука-щи временно останетесь в поместье клана Мин. Мой босс — Мин Юнги. Я думаю, Вы с ним встречались. Сознание услужливо подкидывает пару забавных картинок: тех самых, что будто бы из другой жизни, когда всё не хорошо, но стабильно плохо. Виски, сигареты в зубах, мятные волосы. Шлюхи и непрезентабельный вид, сдобренный хамоватой речью, что льётся прокуренным, низким, грубоватым потоком. Стойкий запах морского бриза от тела, покрытого просвечивающими сквозь белую рубашку тату, аура силы — и желание, стойкое, неконтролируемое желание раздвинуть ноги прямо здесь и сейчас. Пьяный угар, попытки соблазнения, полный провал. Мятная макушка во мраке склада, растерянное «бля-я-ядь», за несколько секунд повторённое не один чёртов раз, и пазл складывается в картинку, что пропитана иронией и концентратом жестокости. Вселенная, Чимин оценил по достоинству твою шутку. Только как жаль, что она ни хрена не смешная. — Мой босс — хороший человек, Чимин-щи, — правильно расценивает его молчание Ким Сокджин. — Он очень заботлив по отношению к своим подопечным… по-своему. Он грубоват, но простой и понятный. В нём нет фальши, только лишь честность. Чимин прикрывает глаза, чувствуя острый, неконтролируемый приступ сонливости. — Как долго мне нужно находиться здесь? — Пока Чонгук-щи не попросит босса отвезти Вас обратно в особняк клана Чон. Но это в любом случае будет не раньше, чем через пару недель: любая кочка на дороге сейчас причинит Вам очень сильную боль. Ну, а пока… — и врач вздыхает. — Пока что Вам нужно отдохнуть, Чимин-щи, и набраться сил. Я буду здесь, пока Вы не проснётесь, а потом распоряжусь подать Вам завтрак. — Завтрак? А сколько сейчас времени? — Четыре часа утра, — и лицо врача озаряет усталая, нежная улыбка. — Спите спокойно. Здесь Вы в безопасности, Богом клянусь.*** naughty boy feat. chasing grace — so strong
Jin: Он очнулся. Сейчас снова спит.
Юнги прикуривает, облокотившись на спинку кресла на колёсиках, и делает крутой поворот в задумчивости, не забывая крепко затянуться и покачать в руке бокал виски. Чувствуя в груди томящее чувство ненависти по отношению к Чон Хосоку — личной, пожирающей и вызывающей дрожь в пальцах своим желанием свернуть ему шею, как курёнку, за то, что он посмел сотворить подобное с тем, кто того не заслужил: чувство справедливости бьёт в набат, призывая к возмездию, да вот только броситься в это пекло мешает чёртов рассудок. Но ничто не останавливало босса клана Мин выпустить всю обойму в ту тушу, которую он скинул с изнасилованного, покалеченного, измученного Пак Чимина на том складе. В ту гниль, что позарилась, била и хотела пристрелить, как не стреляют скотину. Он всегда был влюбчивым, но в формате — редко, да метко. И если влюбляется, то пиши пропало: языком до Гонконга прочёсывать путь, не иначе. С ума сходить, терзаться мерзким, мешающим чувством, и пытаться себя в руках держать, что сложно невыносимо. У Юнги, кажется, действительно проблемы, о которых можно говорить очень долго, но лучше вообще не озвучивать. Юнги, наверное, снова десять: любовь у него подобна той, когда ты смотришь на омежку в школе, имени которой не знаешь даже, и просто влюбляешься, потому что она есть. Просто начинаешь болеть. Он знает, что заболел: сильно, хронически. Заболел ещё тогда, когда зашёл в обнимку со шлюхами в тот чёртов зал, просто взглядом мазнул по светлоголовому стройному юноше с непозволительно пухлыми губами и понял, что, кажется, это хронически. Чёртов Намджун. Заразил, наверное.Yoongi: Это хорошая новость.