fei feat. jackson wang — hello
Блок руками, перехват запястья, удар ногой — и резко отпустить в полёт на пол, дабы случайно не сломать чужую руку, хотя что-то подсказывает, что кому-то из них двоих это будет только в радость: лишний повод для свидания. Намджун валится на маты с размаху, приправив это дело парой мудрёных и нелицеприятных фразочек. А потом смотрит хмуро и исподлобья, сканируя чужое лицо, и роняет: — Ты меня так пиздишь, будто я есть Чон Хосок. — Ты не Чон Хосок, но нельзя отрицать, что за Чимина я на него немного зол, — отвечает Чонгук, подавая другу руку, но вовремя пресекает подсечку снизу и приглашает лицо любимого хёна на ещё одно свидание с полом. Тот, к слову, отказаться под подобной перспективы не может и послушно прижимается к матам, повинуясь захвату. — Они воняют, — сообщает Намджун гнусаво. — Пусти. — Ты тоже, — сообщает Чонгук, но с чужой пятой точки слезает и делает пару шагов назад, позволяя своей правой руке подняться на ноги со старческим кряком. — Спасибо, блять. — Всегда рад помочь. — Я попросил тебя потренироваться со мной, а не срывать злобу, — сообщает Ким хмуро. — Если Ким Тэхён тебя так бесит, ты мог бы и отказать. В конце концов, у нас и без его наследства достаточно денег и влияния. — Во-первых, — говорит ему Чон, подхватывая со скамьи тренировочного зала два полотенца и бросая хёну одно из них, — денег и влияния никогда не может быть достаточно. Во-вторых, — он утирает взмокшее лицо, — Ким Тэхён согласился на такие прекрасные условия, что отказаться просто грех. — Что он мог тебе предложить на данном моменте, кроме своей задницы? — вскинув бровь, интересуется друг, сканируя его лицо. А потом, видимо, замечает что-то такое в выражении своего собеседника, что вместо тысячи слов, потому что: — О, боже. Чонгук улыбается, но не уверен, что по-доброму. Намджун стонет, глаза закатывая, и включает тот самый свой режим, когда откровенно начинает бесить: — И охота тебе член в помойку совать? Чонгук неопределённо пожимает плечами, а потом направляется из зала вон, оставляя Намджуна хлопать глазами было, и всё бы ничего, если бы следующая брошенная другом фраза не врезалась стрелой аккурат между лопаток: — Просто признай, что ты в него всегда был влюблён! И прокручивает её в теле: — Себе хотя бы не ври, долбанный извращенец! Чонгук оглядывается через плечо и смотрит на друга детства нечитаемым взглядом. А потом смеётся: от всего своего чёрного сердца. — Он просто отлично сосёт. — Я не хотел этого знать! — Я не хотел, чтобы ты делал ошибочных выводов. …Он идёт по коридору в сторону гостевых спален сразу как принимает душ, смывая с побитого сильного тела пот и лёгкую отдушку коричного запаха, что присущ его лучшему другу и постоянному спарринг-партнёру. Входит без стука, чтоб замереть на пороге, окинуть взглядом Тэхёна, что замирает испуганным кроликом на своей постели, где валяется с книгой в руках. Но омега быстро приходит в себя, смаргивая испуг, и, нацепив привычную маску высокомерия, тянет: — Стучать не учили? Чонгук смотрит на это поджарое гибкое тело, сейчас облачённое в узкие чёрные джинсы и длинную, до середины бедра, толстовку в тон с этой неизменной повязкой у корней волос, что сдерживает выкрашенные в тёмный пепел волосы. На эту рожу лисью, бесспорно, красивую, но это, наверное, только усугубляет их ситуацию. Их ситуацию? В конце концов, Чонгук дал ему пять суток передышки. Не трогал, позволяя обжиться. Приставил личной охраной не кого попало, а Югёма с Намджуном, предоставил возможность смириться с существованием в новой роли домашней зверюшки, которую дёргают и трахают, когда того захочется. Настало время суровых трудовых будней. — Хочу, — вскинув бровь, сообщает Чонгук, делая шаг в чужую спальню и закрывая дверь на замок. Ловушку захлопывая своими руками: Тэхён было вздрагивает, но потом снова возвращается к своему привычному амплуа несгибаемого сукиного сына, той самой бляди, о которую боишься замарать член, несмотря на то, что красива. Безумно красива. Потому что мажет взглядом из-под ресниц. Ухмыляется криво, раздражающе и провокационно, склонив к плечу голову, возвращая Чонгука в ледяной омут прошлого будто бы в грудь ударом. Смеётся одними только глазами и тянет: — Подойди и возьми, Чонгукки, — и приглашающе разводит ноги в стороны, глядя насмешливо и без толики страха, и, возможно, именно здесь где-то сознание Чон Чонгука ставит точку в этом безумии, до конца стирая остатки границ: одному богу известно, как сильно хочет он стереть эту гадкую ухмылку с этого чёртового лица, что спать ночами мешала, и не кости сломать, так самосознание этой сволочи. Той самой, что всю его жизнь пустила под откос, не оставив ничего, кроме пепла во рту. И потому Чонгук не жалеет ни капли, когда подходит в два быстрых, широких шага, видя в тёмных глазах, что смотрят на него, не мигая, эту тень затравленности. Не жалеет, когда подтаскивает к краю кровати, грубо расстёгивает чужую ширинку, сдёргивает чёрные джинсы с этих длинных смуглых ног вместе с бельём и разводит их широко в стороны, на постель спиной опрокидывая. Его личный кошмар дышит прерывисто, быстро, и вряд ли то от резкого притока возбуждения: член омеги, действительно крупный для представителя его пола, не возбуждён ни на йоту — и это пьянит, потому что… Сучка боится и не хочет, но вынуждена, и всё, что может — только зубы скалить и позволять вводить в себя пальцы на пробу. Сухая, нервно сжавшаяся, пытающаяся заставить себя расслабиться, мразь по имени Ким Тэхён не отводит от него упёртого взгляда, и это как героин по венам, потому что разлагает душу изнутри чистой концентрацией мстительного удовольствия, что подпитывается тихим шипением, когда Чонгук разводит свои пальцы внутри этого тела. И, чудо: чувствует влагу на фалангах. Рвань таит в себе куда больше секретов. — Нравится, когда принуждают? — наклонившись к самым губам, интересуется с насмешкой, и от этого простого вопроса по телу омеги проходит лёгкая судорога, а пальцы начинают скользить ещё легче, обильно смазанные выделяющимся секретом. — Нравится принуждать? — скалится Тэхён в ответ, бесстыдно протягивая свою чёртову руку и сжимая чужое достоинство, что стоит каменно там, в классических штанах чёрного цвета. Сволочь. — Тебя — да. — А со шлюхами ты обращаешься со всей любовью? — продолжает дерзить с надменным выражением на лице. И получает больной укус в нижнюю губу, такой, что до капелек крови на языке, когда Чонгук, склонившись и оперевшись на локоть, второй рукой всё ещё возбуждая, проводит им по этой небольшой ранке. Чтобы получить выдох. Рваный и явно не с примесью страха, потому что омега подаётся на пальцы своим невозможным тазом и тихо, низко рычит. Со всей ненавистью. Со всем этим ярким, горячим чувством, и последние болты слетают к чертям, потому что Чонгук резко переворачивает его на живот, извлекая пальцы, сдобрив это действие звонким шлепком влажной от смазки руки по ягодице. Слышит тихий стон, что тщательно пытается быть заглушён укусом ребра ладони, и это, кажется, конец. Последняя инстанция этого адского безумия, где неясно, где похоть, а где ненависть — всё смешалось в какой-то ядовитый наркотический коктейль, который выпускает наружу всё то животное, что до этого ещё было на хлипкой привязи. Чонгук рычит. Расстёгивает собственную ширинку, приспускает штаны слегка, извлекая наружу свой собственный, сочащийся член, и без всяких предисловий вгоняет его внутрь этого смуглого тела, одной рукой цепляясь за шелковистый пепел волос, а второй — за выступающие острые рёбра под просторной чёрной толстовкой. Тэхёна от такого коротит под его телом, в пояснице гнёт с громким стоном его чёртового рычащего голоса. Тэхён под ним не ломается, подаваясь навстречу, насаживаясь грубее, плотнее, быстрее, и лишь только вскрикивает на каждый рваный ответный толчок. Ему, конечно, плевать, что у него тянущая боль на затылке, а на рёбрах наверняка расцветут синяки, как и Чонгуку всё равно, что не только он один здесь получает какое-то горькое, извращённое удовольствие. Будто дорвался. Сквозь призму презрения, ненависти и отсутствия собственной значимости, он дорвался до победного приза, но коробит одно: не морально, физически. Тэхён не сдаётся. Тэхён сам кайфует, связки срывая в неистовом крике, и это снимает тело босса клана Чон со всяких предохранителей, потому что когда омега тесно сжимается вокруг его естества, это просто искры из глаз. Это просто подхватить поперёк груди, завалить на себя и резко, без предупреждения, кончить глубоко внутрь, откровенно насмехаясь над хитросплетением запахов на этом падшем человеке: ликёр, кофе и мята — от этого сочетания ароматов блевать хочется. От самого Тэхёна, куклой отброшенного обратно на постель торсом, но коленями — на ковёр, с его этой струйкой белёсого по внутренней стороне бедра, тоже мутит. Чонгука, кажется, спустя долгие пять секунд после оргазма, яркого, ослепляющего, самого от себя наизнанку выворачивает, особенно, когда Ким оборачивается к нему через плечо и с надменной ухмылкой интересуется: — Понравилось? — Как и с любой другой шлюхой, — получает ответ и вздрагивает, как от пощёчины, сохраняя гробовое молчание до тех самых пор, пока Чонгук, предварительно натянув штаны, не выходит за дверь его спальни в коридор, где приваливается затылком к прохладной стене и прикрывает глаза. Унизил он, но почему-то ощущение, что его кидают на дно, липнет ко всему существу. Но это не значит, что ему не хочется этого повторить. Встряхнувшись, альфа удаляется в сторону своего кабинета, игнорируя слабость в ногах.***
rachel platten — collide
Чимин открывает глаза в начале одиннадцатого утра, чтобы увидеть неизменно бодрствующего Ким Сокджина подле себя. Чтобы поесть жидкую рисовую кашу, дать врачу возможность убедиться, что его физическое состояние действительно стабилизировалось и отпустить с миром, оставив омегу робко пытаться переосмыслить всё то произошедшее, что случилось на этой адской неделе. Переварить свою сложившуюся жизнь очень сложно: встаёт поперёк горла и грозится выйти наружу вместе с треклятой рисовой кашей, которую организм, к слову, принял с особой благодарностью: есть хотелось нестерпимо. У Чимина нынешнего перед внутренним взором — развилка, а он стоит на чёртовом перепутье, дёргаясь то влево, то вправо в попытках выбрать нужный ему вариант. Он может быть слабым: поддаться истерике, замуровать себя в депрессии с последующим печальным исходом. Или постараться собрать волю в кулак и вынырнуть из этого грязного омута боли, но только хватит ли сил? Он откидывается головой на подушку и приступает к флегматичному изучению потолка. Как там Тэхён, интересно? Поймали ли? Или он спасся и сейчас ищет новое пристанище? Быть может, тогда Хосок решил поймать в капкан только лишь одного омегу за вечер? Столько блядских вопросов, а ответа — ни одного, и где искать их — совершенно не ясно. Чимин прикрывает глаза в робкой попытке снова провалиться в спасительный сон, но организм, очевидно, посчитал, что пяти суток и шести с чем-то часов отдыха вполне себе хватит за глаза, а потому физически Пак чувствует себя до омерзения… бодрым. Сейчас очень важно не замкнуться в себе, решает. И садится аккуратно, шипя от боли в перемотанных рёбрах. Перед глазами пляшут точки, вынуждают крепко зажмуриться и сделать пару относительно глубоких вдохов, что разрядами лёгкой боли по венам. Господи. Чимин осторожно спускает босые ноги с кровати, поднимает голову и замирает, увидя на противоположной стене большое зеркало в тёмно-коричневой раме, в которой отражается нечто черноволосое, бледно-зелёное и с нездоровым синеватым оттенком пухлых губ: будто помаду нанесли. Волосы чистые. Кто-то его мыл? Ну да, глупый вопрос: сложно без мытья обработать раны человеку, которым пол на складе подмели хорошенько. Чимин аккуратно встаёт с постели и, морщась от боли, идёт на выход, терзаемый простым человеческим любопытством. Стоит только толкнуть дверь от себя, как он попадает в простой светлый коридор с кучей таких же, выложенный бордовым ковром: не покидает ощущение, будто попал в какое-то государственное учреждение, но никак не в особняк мафиози. Пусто и тихо, в отличие от обиталища клана Чон, где всегда в коридорах кто-то сновал. Ведомый каким-то детским любопытством, Чимин, осторожно прижав руку к рёбрам, неспешно начинает движение направо, окидывая взглядом цветы в белых горшках и дорогие картины на стенах и вяло раздумывая, что же это за человек такой — Мин Юнги, к которому его занесло волею судьбы на долгие две недели как минимум. По интерьеру вообще что-либо сложно понять, все двери закрыты наглухо, а Чимин не настолько рисковый, чтобы ломиться в каждую с надеждой встретить хоть одну живую душу в этом пугающем доме. Но когда доходит до последней двери в коридоре, не выдерживает: та открыта настежь, и у него дыхание перехватывает при виде огромного панорамного окна, за которым, как на ладони, раскинулся весь Сеул. Оно привлекает его внимание, и он, войдя в просторную светлую комнату, сначала даже не смотрит на интерьер: только туда, за стекло, силясь прикинуть, на каком этаже он находится. Невообразимо. А потом окидывает взглядом помещение, в которое попал, что предстаёт большим белым кабинетом с парой небольших чёрных кожаных диванов и стеклянным кофейным столиком и парой больших книжных шкафов. У самого волшебного окна — письменный стеклянный стол на массивных чёрных ножках, за которым примостилось большое кресло на колёсиках с большой высокой спинкой. Интересно, чей он? Чимин осторожно идёт всё к тому же окну по выкрашенному в белый паркету, настолько чистому, что даже за свои босые ноги стыдно немного. Окидывает взглядом письменный стол: бокал для виски, пепельница с парой бычков, дорогие перьевые ручки. Но не это привлекает его внимание. На столе — рисунки, всё той же ручкой чёрного цвета. Божественные, реалистичные зарисовки на вкус и цвет: здесь Чимин, завороженно разглядывая листы бумаги, видит и набросок портрета, в котором легко угадывается врач Ким Сокджин, и различные абстрактные рисунки, напоминающие эскизы тату, и все выполнены настолько качественно, а все детали прописаны настолько чётко простыми чернилами, что невольно дух захватывает. Это, наверное, самые красивые рисунки, которые ему доводилось видеть в своей жизни. К ним и прикоснуться страшно: вдруг случайно помнёт идеально ровную бумагу или порвёт такую ценность, мало ли. — Тебе, я смотрю, комфортно в моём кабинете? — раздаётся знакомый низкий голос от входа. Хрипловатый от природы, но ещё и прокуренный, вперемешку с ленивой насмешкой и запахом моря. Чимин резко поднимает голову и морщится от накатившей боли в рёбрах. А потом ахает. В дверном проёме, привалившись к косяку и скрестив на груди руки, стоит Мин Юнги.