Erchomai (Я иду)

      Удар кожи о кожу, сопровождаемый смачным глухим шлепком, разрывает тишину тренировочного зала, а скрип резиновой подошвы по полу непременно резанул по ушам, если бы на него обратили хоть толику внимания.       Водоналивной манекен опасно качается, но возвращается в исходную точку, чтобы хуком слева накрениться в другую сторону. Чонгук делает пару шагов назад и бьёт несчастную грушу ногой с разворота, чувствуя, как натягивается ткань спортивных серых штанов. А потом ещё раз. И ещё.       — Недостаточно спустил пар этой ночью? — интересуются едко сзади, а спину пробирает холодком осуждения, что липнет к голой коже будто вторым слоем тату.       Похуй.       Чонгук снова бьёт по манекену, апатично раздумывая о том, что ему определённо нужны новые боксёрские перчатки. И кроссовки новые — тоже. Не исключено, что и новая правая рука Дому Чон тоже скоро понадобится, если нынешняя не сменит линию поведения по отношению к тому, кому подчиняется.       — От тебя за километр разит ликёром и мятой, — сообщает Намджун. — Тошнотворное сочетание с кофе, к слову.       Не сменит.       Резиновый торс манекена снова накреняется вбок.       — Нравится пахнуть Чон Хосоком?       С нечеловеческим рыком Чонгук бьёт манекену наотмашь в грудь ногой и тот с грохотом падает на пол.       — Тебе-то самому приятно засовывать член в ширпотреб? — буднично интересуется хён, разглядывая обкусанные ногти и игнорируя неприкрытое бешенство в глазах своего босса, когда тот оборачивается через плечо.       — Ты с каких пор в проповедники заделался? — бог свидетель, Чонгук не хотел, чтобы это вышло угрожающе, но, к сожалению, именно так и происходит. Но Намджун на это лишь бровь вскидывает, ухмыляясь без толики страха: слишком хорошо изучил, сукин сын.       — Я не проповедник. Просто давлю на тебя, чтобы ты уже признался и мне, и себе самому, что он тебе нужен.       — Я этого и не отрицаю, — Чонгук скидывает перчатки на пол и начинает разматывать эластичные бинты с ладоней. — Он мне нужен. У него есть деньги. Есть влияние.       — И нет приличной репутации, но ты прекрасно знаешь, что я не об этом, — замечает правая рука клана Чон, усаживаясь на скамье поудобнее. — И переметь его, что ли. Или у тебя фетиш на мяту, а, Чонгукки?       Чонгук рычит нехорошо, и, право слово, очень многие люди предпочли избежать столкновения с ним тогда, когда он находится во власти подобных негативных эмоций, но не Намджун. Намджун только смеётся громко и находит в себе наглости хлопнуть друга по плечу, когда проходит мимо на выход.       — Любить — это не плохо. Даже если ты любишь такое говно, как Ким Тэхён. Даже если так извращённо и болезненно, как это происходит у тебя. Это не делает тебя уязвимым, но отрицание собственных чувств в один прекрасный день может сыграть с тобой злую шутку, а ты, удивив самого себя, резко поддашься эмоциям и наломаешь дров. Ты не будешь этого ожидать. Никто не будет. И вот тогда ты откроешься. Вот тогда ты станешь слабым. Нет ничего важнее, чтобы быть честным с самим собой, Чонгукки. Честность — синоним к уверенности, а уверенность идёт рука об руку с лидерством.       Чонгук смотрит волком, чувствуя, что вот-вот загорится от праведного негодования, а Намджун… улыбается этой своей улыбкой отца, того самого, которого Чон толком и не помнит уже: образ родителя со временем стёрся из памяти, а фотографий его, которые могут напомнить, и не осталось совсем. У него от семьи ничего не осталось, кроме отсыревшего какого-то желания доказать, что достоин зваться сыном героя страны и доброго, честного человека, который всего себя положил, чтобы достойно воспитать своего ребёнка, но проиграл в войне с раком.       Доказать, что, несмотря на всё то, что он делал, делает и будет делать, он всё ещё человек. Что ему не чуждо ошибаться, путаться в себе самом и видеть мир искаженным в призме эмоций и своего субъективного восприятия. Другое дело, правда, если бы он так рассуждал, будучи частью той серой массы, которую презирал с отрочества, а не человеком, за которым идут другие люди: сильные, гордые, непоколебимые.       Возможно, если бы он просто был обычным офисным планктоном, всё было бы проще. Не было бы этого всего в его голове, не приходилось бы взвешивать каждый свой шаг и оттачивать мастерство на тренировочных манекенах и лучшем друге. Кто знает, может, он и нашёл бы себе уютного милого омегу, с которым бы образовал ту самую ячейку общества, и по пятницам бы зависал в каком-нибудь недорогом баре с коллегами. Возможно, если бы на его руках не было столько крови и немного бы отпустило, он смог бы свободно вздохнуть, взять перерыв в этой бесконечной гонке за лидерство — но не отпускает, как и глубокое чувство презрения по отношению к тому, кого трахает каждую ночь.       И не только ночь. Тот самый, он для Чонгука всегда в свободном доступе: таков уговор.       Когда он думает о Ким Тэхёне, его обволакивает липким ощущением пренебрежения по отношению к данному человеку, но глупо было бы даже думать о том, что, наверное, на этом, собственно, и всё: его эмоции по отношению к этому омеге куда глубже, чем может показаться на первый взгляд.       Куда чернее, гаже и разрушают Чонгука изнутри, вызывая желание схватиться за грудь и осесть на пол.       В них нет ни капли нежности, лишь только хлёсткое желание разрушить и доказать, кто здесь сильнее и главнее. Нет ни намёка на трепет, но его жжёт необходимостью сделать больнее, унизить морально, заткнуть этот рот поганый.       Желательно, своим языком.       Блять.       Чонгук со стоном оседает на пол, вцепившись в собственные волосы, и, слава богу, что Намджун уже свалил к чёртовой матери, потому что ликовал бы, как сука, торжествуя над его поражением как личности перед самим собой. Или нет — этот калейдоскоп ощущений внутри кажется слишком сложным и ярким, но что однозначно в нём доминирует, так это похоть — чистейший её концентрат без всяких там примесей.       Чонгук Тэхёна хочет. Хочет до скрипа зубов, воя животного, до крови и боли, хочет цепляться в эту смуглую кожу и резаться о лезвие насмешливой квадратной улыбки раз за разом. Чонгук, он в крови весь, но, как больной, остановиться не может: снова и снова лезет на рожон с упорством барана, желая доказать, что именно он здесь — доминантная особь, но его будто раз за разом ставят на место с лёгкой руки, и это раздражает до крика.       Чонгук Тэхёна ненавидит. Ненавидит всем сердцем, остро и живо, живёт с этим чувством больше десяти лет уже, привыкнув к его циркуляции по венам, что вперемешку с собственной кровью: лейкоциты, эритроциты, тромбоциты, Ким Тэхён — от перемены мест слагаемых сумма не меняется, но разве от этого становится легче хоть самую малость?       У Чонгука Тэхён жжётся под сердцем этим всепоглощающим ощущением скорого пиздеца. Чернит всё его существо, ранит ежесекундно, но и отказаться от этого — это умереть будто.       Чонгук в Тэхёне пропал абсолютно, стоило только взглянуть на его губы на своём члене — в душе ёкнуло, а что-то странное, что вызывает липкость ладоней, поселилось под диафрагмой и перманентно пугает, потому что собственный мозг не позволяет забыть о том, что было когда-то, подкидывая картинки из прошлого. Вот эти, они яркие, в отличие от воспоминаний о собственной семье: будто Тэхён уже давно поселился в его разуме и стал ключевой фигурой в его игре жизни, просто сам Чон об этом даже не знал, пока не распробовал.       Пока не увидел в тёмных глазах что-то такое, что заставило сердце пропустить пару ударов, когда Тэхён пришёл к нему в кабинет, а он послал его к чёрту. Там не было ненависти, презрения не было, лишь только желание близости, сильное, с головой накрывающее своей чернотой. Будто Чонгук для Тэхёна — тоже наркотик. Будто Чонгук Тэхёну тоже очень нужен, нужен так сильно, что без него невозможно дышать.       В душевой Чонгук мочалкой трёт кожу до покраснения, силясь выбить из клеток чужеродные мятные нотки. Силясь не думать, что, возможно, смесь сливочного ликёра и кофе — это определённо выигрышная комбинация.       А когда проходит в собственную спальню и берёт телефон в руки, в его голову приходит идея.       Говоришь, хочешь быть в чёрном, Тэхён?

*** selena gomez — perfect

      Это больно, и даже виски не лечит, а, скорее, неожиданно даёт обратный эффект: вместо привычного чувства расслабления в голову стучатся всякого рода странные мысли, которых, по-хорошему, и вовсе быть не должно. Воспоминания всплывают в его глупой башке одно за одним, вынуждают надавить пальцами на прикрытые веки с тихим выдохом мученика или же человека, которому просто очень сложно осознать, что от него требуется в определённой ситуации. Человека, который просто немного запутался в себе самом, а ещё совершенно не знает, как вести себя с другим человеком, который ранен страшнее, чем кто-то когда-либо был.       Юнги настолько далёк от умения подбирать слова искреннего сочувствия, насколько Ким Намджун далёк от адекватного поведения человека двадцати семи лет. Вот только Ким Намджуна его дебилизм не парит ни разу, а у Юнги в квартире — омега, которому нужна помощь. Омега, которого он вытащил из самого ада, чувствуя, как сердце в глотке заходится, и под странными взглядами не то что поднять это бессознательное тело никому не позволил и сам до дома вёз на заднем сидении джипа, придерживая окровавленную черноволосую голову, но и даже мыл его сам. Нежно, как самый хрупкий цветок не клал бы, положил в ванную это исхудавшее бледное нечто, чувствуя, как в груди щемит от боли и нежности, и отмывал аккуратно, игнорируя кроваво-бурую воду, что стекала с грязной кожи, не забыл ни одну мельчайшую ранку промыть проточной водой. А потом не выдержал и сморгнул пару слёз, потому что суки, ну какие же суки…       Такого, по его мнению, никто не заслуживает.       Чимин — особенно. Этот хрупкий, нежный и чувственный человек, по рассказам Чонгука, он знает, друг отличный и крайне трепетный до чужих горестей, себя на задний план задвигая ради других.       Сука.       Юнги делает большой, обжигающий горло глоток, и отворачивается к письменному столу. Тактичность — это не его конёк. Он прямолинейное чмо с эмоциональным спектром, как у этого гранёного стакана, и всё, что может — это трусливо сидеть в своём кабинете и смотреть на ночной Сеул, чувствуя в груди это большое, ужасное чувство. Ему хочется быть с Чимином так сильно в эту минуту, но что делать с человеком, который боится? Умом понимает, что в безопасности, но, чёрт его знает, сколько времени ему потребуется на то, чтобы принять то, что с ним произошло. И, что самое важное, когда пробьёт та самая минута, что будет для Юнги сигналом к действию? Тому самому, когда со словами поддержки и желанием быть рядом? И, что самое важное, как правильно слова подобрать?       Он скучающе смотрит на белый лист какое-то время: девственный, ничем не тронутый, а потом рассеяно покусывает кончик ручки, и кисть сама ложится на прохладную поверхность бумаги.       Чимин сказал, что его рисунки прекрасны.       По мнению Юнги, не настолько прекрасны, как сам Чимин, а рука сама начинает рассеяно набрасывать изящные контуры шеи, мягкого подбородка и невозможно манящих пухлых губ.