ruelle — game of survival
Он влетает в кабинет без намёка на стук. Губы поджаты, тёмные глаза горят безумным огнём, кулаки сжаты так, что выпирают вены. Белый как мел, отчего смуглая кожа приобретает какой-то зеленоватый оттенок, ещё явственно трясётся всем телом, а негативных эмоций так много, что тошнотворная комбинация мяты со сливочным ликёром ударяет в нос не хуже кулака, заставляя закашляться и вызывая рвотный позыв. Отвратительно. Чонгук морщит нос, игнорируя ту разъярённую фурию, которая замирает перед его письменным столом, прожигая взглядом и силясь подобрать слова, но от бешенства, очевидно, не выходит. Забавно. За всё то время, что они друг друга знают, ему ещё ни разу не приходилось видеть Ким Тэхёна настолько выбитым из привычного саркастично-ироничного образа этакого засранца, которому всё нипочём. Ни разу этот омега не терялся в своих эмоциях настолько, что его речевой аппарат давал осечку. Ни разу не был уязвлён настолько, чтобы не найти слов, но вот он, знаменитый Ви, стоит, открывая и закрывая рот, а из лёгких вырывается лишь свист в гробовой тишине. Чонгук смотрит на него снизу вверх с лёгкой усмешкой какое-то время, чувствуя глубокое моральное удовлетворение, столь чёрное, что почти что отдаёт горечью на корне языка. Но только почти. — Понравилось? — с ухмылкой интересуется, подпирая подбородок указательным пальцем. Рот Тэхёна с хрустом захлопывается, а бешеные, но вместе с тем — до странного пустые — глаза округляются, когда он упирается взглядом в альфу. А потом происходит… страшное? То самое, что отдаётся острой, обжигающей болью на щеке и звонким ударом, когда ладонь омеги встречается с чонгуковым лицом. Ударом, звук которого растворяется в воздухе отголосками хлёсткого шлепка, в который, кажется, всю душу вложили, и в итоге затихает, рассыпавшись в пространстве. Тэхён дышит шумно и часто, кажется, несколько истерически, кажется, находится на грани и почти что делает шаг назад (но отклоняется), когда Чонгук медленно поворачивает к нему голову и впивается в смазливое лицо нечитаемым взглядом. Внутри клокочет злоба. Ярость эта, чёрная и разъедающая, идёт от самого сердца, а презрение достигает своего апогея, когда этот отброс открывает своё хлебало и роняет сиплым голосом: — Сам его носи, хуйло. Чонгук подрывается с кресла диким животным, цепляя неудачно попавшиеся под руку предметы, а обжигающая нос мятная отдушка становится сильнее, душит своей противоестественностью, но говорит об одном — кто-то здесь определённо понял, что натворил, а потому откровенно зассал. И, точно: Тэхён, очевидно, едва не сбитый с ног концентратом кофейного запаха, что чёрной ударной волной бьёт по каждому предмету интерьера в кабинете, резко разворачивается на пятках и даёт дёру к двери, очевидно, подстёгиваемый тяжёлыми быстрыми шагами за своей спиной. Шлейф не его запаха только провоцирует красную пелену перед глазами Чонгука сгуститься, затмевая остатки рассудка, и ему ни капли не жаль, когда он видит крупную судорогу, что острой волной пронзает всё тело Тэхёна, когда уже у самой двери с двух сторон от его головы на деревянную поверхность с грохотом ложатся большие ладони, пресекая единственный путь отступления. Догнать удирающую добычу, когда ты взрослый, тренированный альфа — несложно. Но как сделать так, чтобы случайно, ненароком, не грохнуть со злобы — это уже другой вопрос. Что и без слов всем ясно, так это незатейливый факт того, что без происшествий эта мразь после подобного номера точно не выйдет. Его Чонгук осознаёт вот прямо в этот самый момент, когда бесконтрольно зубами скалится, и потому — несколько запоздало, а по напряжению чужого тела в кольце своих рук понимает, что кто-то из них двоих уже успел об этом подумать. Но нужно было делать это несколько раньше: например, перед тем, как открывать свой ёбаный рот. Комната стремительно пропитывается тонким сладковатым ароматом не страха, но первобытного ужаса, а эти смуглые ладони, что жалко съезжают с дверной ручки и повисают вдоль крупно дрожащего тела, выглядят такими ничтожными, и где-то на периферии сознания у Чонгука навязчиво крутится мысль о том, что всё-таки, несмотря на скотский характер и острый язык, этот омега, как и любой другой, на самом-то деле всё же чертовски слаб (хотя бы физически) и беспомощен, а ещё — нуждается в нём как в сильном плече и опоре. Это понимание не приносит радости, если честно. Чонгук склоняется к чужому пепельному затылку, заставляя Тэхёна вздрогнуть всем существом от столь яркого ощущения близости. А потом говорит, тихо-тихо, прямо на ушко: — Ты что-то проблеял или же мне послышалось? — и не тупи, Ви. Пойми, что тебе просто дают шанс отбрехаться и выйти из этой ситуации с минимальными потерями. Просто соври. Просто прогнись и сдайся, наконец, хоть по одному фронту. Тэхён сглатывает. Шумно и с чувством, силясь глотку прочистить, но выходит не очень, потому что когда он ему отвечает, получается хрипло: — Сказал, чтобы ты сам носил свой «подарок», ясно? — не глядя в глаза, стоя спиной, но твёрдо. — И катился к хуям после такого. — Ты уверен в своих словах? — большие руки плавно перетекают с поверхности двери на чужие острые плечи, после чего резко разворачивают и вжимают тело омеги в тёплое дерево спиной. Чонгук в эти глаза смотрит внимательно, не без угрозы, но в ответ видишь лишь дерзкое высокомерие и страх, что пьянит своим ароматом, побуждает глубоко внутри что-то такое, в чём от человека так мало, а от животного, кажется, всё. Но Тэхён выдыхает резко, исподлобья смотрит в ответ так, что с мрачной решимостью, жгучей ненавистью и принятием, где последнее неожиданно бьёт под дых, заставляет потеряться в этих эмоциях, потому что сейчас Ким напоминает загнанную гордую пуму — столь красив, грациозен, хищен и гибок. Опасно красивый человек, что ведёт не менее опасную игру. Сам по себе очень опасный для одного Чон Чонгука. Просто главное — не дать ему понять, что, кажется, контроль над ситуацией перетекает вовсе не в те руки. Просто не дать слабину в этом изматывающем морально противоборстве двух противоречивых болезненных в своей непонятной привязанности друг к другу личностей, потому что нужно быть полным придурком, чтобы не понять, что одного тянет к другому неистово, до искрящихся разрядов. Не так в радужных мыслях одного Чон Чонгука выглядело настоящее чувство, совершенно не так. То было воздушным и розовым, стойким и трепетным, но надёжным, недвижимым. То, что вызывает в нём человек, что напротив стоит и чьи плечи он вжимает в поверхность двери, это ненормальное что-то. Это нечто безумное, что идёт от самых чёрных глубин чонгуковой души, аморальное, травящее, но настолько же сильное, насколько напоминает зыбкую почву под ногами. С Ким Тэхёном нет уверенности, как и нет никаких гарантий ответного чувства. С Ким Тэхёном, блять, всю жизнь всё через задницу.«Нет ничего важнее, чтобы быть честным с самим собой. Честность — синоним к уверенности, а уверенность идёт рука об руку с лидерством.»
Прав был Намджун. Всегда прав был, с самых первых нот этой дерьмовой симфонии, в которой Чонгук, пусть и слышал откровенную фальшь, но предпочитал думать, что так композитором и было задумано, потому что не знал, как ему жить дальше, если услышит правильное исполнение. Сейчас тоже не знает, если честно. — Да, — глаза Тэхёна не полыхают ненавистью, лишь только тлеют жалкими углями чего-то мрачного и отчаянного. Будто действительно смирился. Будто действительно боится настолько, что заносчивость его рассыпается прямо здесь и сейчас, оставляя после себя оголённые кости, непонятный зыбкий остов, совсем не надёжный. Он смотрит так прямо и не отводит взгляда, будто пытается что-то донести молча, сигналит кровавым: «пойми меня». Будто всего себя открывая. Чонгук смотрит в эти глаза, что цвета горького шоколада, и понимает, что за такое Тэхёна нужно ударить: правая рука на чужом плече непроизвольно сама в кулак сжимается на резком из груди выдохе. Чонгук смотрит в эти глаза, встречая немое сопротивление, но с плохо скрываемой душевной болью во взгляде, и понимает, что ударить не сможет. Чонгук смотрит в эти глаза, что, не мигая, глядят в его собственные. Смотрит, и что-то в груди щемит от того, насколько они искренние в этот момент. Тэхён тоже смотрит, но не выдерживает первым и с невнятным поскуливанием, что от самых глубин сердца, обхватывает его за шею руками, после чего впивается в губы поцелуем, глубоким и чувственным, и у Чонгука нет никаких прав, чтобы оказать сопротивление этому вулкану эмоций, потому что руки сами собой смещаются с плеч на спину, сминая ткань дурацкой чёрной широкой толстовки, прижимают ближе, как можно ближе, теснее, плотнее и жарче, потому что у поцелуя этого — соли вкус, потому что Тэхён очевидно не выдерживает и, не размыкая губ, позволяет себе тихий всхлип. А Чонгуку думается отстранённо, что он больше не хочет, чтобы Тэхён из-за него плакал, потому что, наверное, их взаимоотношения и без того идут слишком тернистым путём и не нужно всё усложнять хотя бы слезами. Чонгук вообще не хочет, чтобы Тэхён больше плакал. Потому что Чонгук Тэхёна извращённо, чёрно, болезненно, но любит очень, на самом-то деле, только ему в этом никогда не признается. Он не знает, в какой промежуток времени он оказывается коленями на коже дивана, но по бокам от узких тэхёновых бёдер, сохраняя меж губами дистанцию лишь в пару нестерпимо жарких миллиметров. Тэхён дышит загнано, глаза прикрыв, навстречу тянется, в спине прогибаясь, яркий и с пеплом волос по сидению, максимально открыт и доступен, а Чонгук, над ним нависая, тихо дуреет, потому что, чёрт возьми, всё это — это не так, как было до этого, абсолютно иначе. Сегодня здесь нет противоборства, нет ярости, лишь нестерпимое желание получить дозу другого человека, впитаться в него целиком, почувствовать души друг друга. Чон не знает, о чём Тэхён думает в эту минуту, но ни черта не уверен, что совершенно о том же — это было бы, наверное, слишком неправильно. Нельзя вот так вот взять, и из ненависти резко скакнуть в мерное пламя любви, даже если она и травит в своей болезненности, но вот без страха шагнуть в яркое и обжигающее — страсти, вполне себе. То, что Тэхёна плавит откровеннейшим образом, когда Чонгук осторожно стягивает с него один предмет одежды за другим, а не берёт, как всегда, грубо, не заботясь и властно, видно невооружённым глазом: он жадно хватает ртом воздух, стоит альфе провести широко руками по выступающим рёбрам; стонет своим потрясающим, низким голосом в тот самый момент, когда он его за острую ключицу прикусывает; царапает ногтями спину сквозь ткань белой рубашки, стоит только прихватить губами сосок. А потом хнычет негромко, глядя в глаза, но прямо, кажется, в душу: — Я хочу тебя полностью голым. У Чонгука башню срывает, обрывается что-то в душе с громким перезвоном, осыпается на этот чёртов диван. Чонгука пополам ломает, когда уже полностью обнажённый Тэхён, без всяких предисловий, рукой тянется и, зацепившись за край рубашки, резко тянет на себя, разрывая пуговицы, что отлетают во всевозможные стороны, а полы расходятся, обнажая татуировки на животе и груди. Снова навстречу выгибается с негромким стоном человека, которому нужно очень, цепляется за бляху ремня, но его пальцы скидываются в сторону, потому что Чонгук хочет сделать это сам. Сам скидывает испорченную рубашку на пол, сам расстёгивает штаны, самостоятельно отправляет их в полёт по касательной в ту же сторону. Сам целует эти невозможные губы, ловя низкие, гортанные стоны всем своим существом, сам раздвигает чужие ноги и на пробу проводит рукой по истекающему смазкой сфинктеру. Сам входит плавным, слитным движением, переходя на резкие, рваные фрикции, выбивая из омеги под ним кричащие стоны. У Тэхёна глаза зажмурены, у Тэхёна, очевидно, лёгкие огнём горят от нехватки кислорода, но пальцы за плечи цепляются, а громкое выразительное «да» отдаётся сладкой истомой в паху и предвкушением очень быстрой разрядки, потому что эмоций, их действительно много. Они бьют через край, вызывают слабость в коленях, и сегодня Чонгук с этим человеком не просто по-животному трахается, снимая напряжение, а занимается любовью, в том самом извращённом её проявлении, когда больно и важно, когда сладко и горько, когда концентрат выбивает концентратом, а мозг уходит куда-то в далёкие дали и всё, что кажется важным, так это только лишь осознание того, что омеге под ним действительно хорошо и судороги эти от удовольствия, они не притворные, и Тэхён действительно бьётся в этой невыносимой агонии с ним вместе и перманентно, срываясь на крик и скрещивая ноги на пояснице. Чонгуку, кажется, плохо морально. Его душит запахом мяты, таким неправильным, таким невозможным: будто этот омега не должен пахнуть никак иначе, кроме, как им самим. Ликёр с кофе ощущается куда более лаконично и правильно, на его скромный вкус, но кто он таков, чтобы диктовать здесь свои условия?«И переметь его, что ли.»
Кто бы знал, как сильно Чонгуку хочется это сделать, но так с Тэхёном он никогда не поступит. Тэхён, он живой, а не вещь, которую можно просто прийти и забрать. Он важный очень, несмотря на весь этот пиздец, что их связывает… а связывает ли? Не мерещится ли это одному только Чонгуку, который тонет в этом болоте без шанса сделать глотка свежего воздуха? — Чонгукки… — этот полувздох, полустон, кажется, бьёт в самое сердце. Глаза у Тэхёна — влажного, порочного, грязного, блестят в полумраке, и в самых зрачках, непозволительно расширившихся, кажется, сами демоны танцуют только одни им ведомые танцы. Во всём Тэхёне не понять ни черта, но хочется просто до крика в эту минуту, что за два шага до пика. — Чонгукки, пожалуйста… — Что? — выходит низко, рычаще. Он не хотел, чтобы так. Он хотел, чтобы трепетно, но омега стонет громко, вбирая в себя каждый глубокий толчок и, кажется, захлёбывается в своих собственных ощущениях, потому что ответить какое-то время не может, и приходится надавить. — Что ты хочешь? — Пожалуйста… — хрип, а потом, кажется, финиш. — Пометь меня, Чонгукки. Я не могу больше так. Как — не уточняет. Но это неважно, не в эту минуту, не в этот короткий промежуток времени, когда из груди рвётся рычание, а покусывания по смуглой шее становятся куда более агрессивными, резкими, но ровно до того самого момента, пока чонгуковы губы не находят потемневший рубец метки ближе к плечу: то самое зло, что источает неправильный аромат мяты, сводящий с ума. И собственные зубы вспарывают эту смуглую кожу до крови, до вскрика Тэхёна под ним, но вместе с тем это всё в совокупности кажется таким до невообразимого правильным, что, кажется, уносит в рай, если тот существует. Животное внутри Чон Чонгука не скребётся, жалко поскуливая, а воет ликующе. Это первый раз за всю его жизнь, когда у Чонгука слёзы срываются на чужое тело во время оргазма, но он тешит себя надеждой, что партнёр подумает на капли пота с лица. Это первый раз за всю его жизнь, когда ощущение удовольствия и разрядки действительно приносят моральное удовлетворение и облегчение — и он едва успевает выйти из чужого тела и позорно спустить на чужой живот с тихим чувственным стоном, чтобы с каким-то прострационным удивлением заметить, что его сперма на животе омеги перемешивается с чужой. — Господи… — задыхаясь, роняет Тэхён, гипнотизируя потолок, и, кажется, это звучит как-то надрывно. — О, господи… И, кажется, это действительно больше, чем секс, думает Чонгук, потому что не отказывает себе в ещё одном глубоком поцелуе.*** halsey, g-eazy — him and i
Чимин, кажется, горит детским восторгом, когда выходит из тёмно-серебристого «porsche panamera», смиренно дожидается, когда Юнги припаркуется, поднимается в лифте в огромный молл и немного пропадает, даже не обращая внимания на эту лёгкую беззлобную насмешку, что трогает губы босса клана Мин. Чимин, кажется, немного сходит с ума, глядя на всю эту вереницу всевозможных бутиков и магазинов, на людей глядя, неожиданно пропитываясь острейшим чувством благодарности по отношению к этому неоднозначному человеку с мятными волосами, что идёт рядом с ним по правую руку. Сегодня на Чимине нет маски, а в душе его нет места страху за свою жизнь почему-то, как и не было, пока они ехали в машине вдвоём, игнорируя большой чёрный джип сзади, в который загрузилась охрана из трёх человек. Ему было спокойно. Комфортно. Он чувствовал себя так, будто в кои-то веки оказался на своём месте, и это было странно и немного смущающе, а ещё — из колеи выбивало то, какой Мин Юнги всё же необычно… обычный. Не робот, не безэмоциональная глыба, а простой человек, который много курит даже в машине и охотно этими сигаретами делится всё без того же намёка на упрёк. Водит отлично, целиком контролирует ситуацию, и машина под его управлением будто летает, не касаясь асфальта, а разговоры эти непринуждённо-лёгкие, что обо всём и ни о чём одновременно, почему-то даже не кажутся глупыми. Юнги многим интересуется как будто невзначай и случайно. Спрашивает о вкусе в одежде, любимой музыке, хобби и еде, а Чимин почему-то отвечает без толики опасений, потому что альфа выглядит так, будто действительно заинтересован. Это… цепляет, потому что единственным таким человеком в жизни Чимина, тем самым, который действительно хотел узнать о его привычках, вкусах и особенностях, был Чон Чонгук, что с десятилетним сроком давности. Тот Чон Чонгук ещё ничего толком не знал о том, что такое — жизнь в рамках Дома, и просто готовил своему омеге любимые блинчики на рисовой муке, просто улыбался, много шутил. Был лёгким, немного ершистым, каплю смущающимся и чертовски уютным. Юнги на него совсем не похож. Юнги грубоват, да и возрастом постарше будет, а ещё ругается грязно, но как-то уместно, а блинчики в его руках, наверное, и вовсе рискуют превратиться в угли, но рядом с ним Чимину действительно очень здорово, как давно не было. Чимин, он хоть и опасается очень, но при этом невольно навстречу тянется, не встречая сопротивления, будто подсознанием чувствует: этот человек его никогда не обидит. Юнги говорит, что ненавидит розовый цвет, но ему импонируют белый и чёрный, а ещё очень любит водить, хорошее виски, классическую литературу и мегаполисы. Юнги говорит, что ему безумно комфортно среди шумных высоток, но куда приятнее находить среди них тихие, зелёные места. Юнги говорит, что ему нравится та погода, когда можно днём носить кофту с коротким рукавом, а вечером — с длинным. Юнги говорит, а Чимин слушает. А потом говорит Чимин. И говорит, говорит, говорит, говорит… — Как ты вообще хочешь выглядеть вечером? — негромко интересуется Мин, блуждая растерянным взглядом по рядам бутиков и толпам людей. — Чёрное? Белое? Синее? Блёстки? Чимин смеётся негромко, а потом пожимает плечами. — Не знаю. Мне всё равно. Я не заморачиваюсь больше над подобными вещами. Знаешь, это кажется такой блажью теперь. Раньше шмотки очень сильно интересовали меня, я был готов умереть за новую коллекцию какого-нибудь известного бренда, а теперь… а теперь я просто рад, что жив. И одновременно — не очень, — он мажет взглядом по ярким витринам и только поджимает губы со вздохом. — Не очень? Почему? — и Юнги, когда омега на него оборачивается, выглядит весьма уязвлённым, но понять причину очень легко: альфа тщательнейшим образом, но безмерно мягко прощупывает эти границы дозволенного, пытаясь понять, где ему стоит остановиться, относясь к чувствам Чимина с некоторой долей трепета и, определённо, уважением. И нельзя сказать, что того не подкупает это отношение: такое… нормальное. Человечное. — Юнги, у меня действительно очень много странных мыслей. В конце концов, я же не в кино с друзьями сходил не так давно, — и Пак замирает около очередной витрины с классическими костюмами на манекенах. — У меня погибли родители. Да и сам я прошёл через все круги ада. Моё нежелание как-то углубляться в это можно понять, хотя, быть может, это и может казаться безрассудным. Возможно, я надеюсь, что оно само собой рассосётся, если я не буду думать. Но не думать не получается. Но и думать так, чтобы это принесло какие-то плоды, тоже не выходит, по крайней мере, пока что. Просто я ещё не готов сесть и переварить это всё. Что ты думаешь о простом чёрном костюме? — Всё, что хочешь, — кивает альфа. И больше ничего не говорит, что накидывает ему в глазах Чимина всё больше очков. Пак точно знает одно: кажется, кто-то свыше определённо смиловался над ним и послал передышку в лице этого грубоватого, но золотого сердцем человека. Короткую или долгую, сложно понять, и это, наверное, ещё одна вещь, о которой он не будет размышлять в ближайшее время. Если задумается, то потеряется, верно? Наверняка потеряется.*** jackson wang feat. gucci mane — different game
Когда Тэхён садится на заднее сидение холёного, лоснящегося чёрным «rolls-royce phantom», принадлежащего Чонгуку, то произведённым эффектом остаётся крайне доволен, а потому зеркалит альфе острой широкой улыбкой в ответ на недоуменно вскинутые брови и лёгкую усмешку. Потому что это… забавно. Это сложно, его поступок требует настоящего блядского анализа, а он к такому пока не готов: возможно, сегодня, если его чёртово сердце не остановится от перспективы встречи с бывшим женихом, он найдёт в себе силы осмыслить то, что сделал, но сейчас всё, что может делать, так это разгладить складки простого чёрного классического пиджака и брюк, поправить воротник белой рубашки и рассеяно проверить, хорошо ли держит волосы чёрная повязка на лоб — та самая, которую он, будучи абсолютно обнажённым и слегка морщась от свежей метки кофейного запаха, прокручивал на указательном пальце, нагло своровав с массивного письменного стола. Ну, как, своровав. «Это моё», — сказал он Чонгуку, а тот, не глядя, отмахнулся, мол, забирай и вали, и, чувствуя лёгкий укол в сердце, Тэхён был вынужден собрать монатки и, собственно, свалить — хотя бы потому, что время неумолимо приближалось к часу икс, а он был, мягко говоря, немного не в форме. Первое, что делает Тэхён, проникнув в душ, так это оттирает с себя остатки мятного запаха, искренне наслаждаясь смесью кофе со сливочным ликёром, а затем с удовлетворением растворяется в полном отсутствии дисгармоничной отдушки. Последнее, что завершает его образ на вечер и вызывает у спутника удивление в машине, он застёгивает уже по дороге на выход. — Ты же велел мне его носить, — замечает Чонгук с самодовольной ухмылкой, впрочем, глядя в окно. Тэхён, неожиданно поддавшись игривому настроению, поворачивается к собеседнику, чтобы подмигнуть и показать язык — и плевать, что не смотрит. — Мы, омеги, народ такой непостоянный, знаешь ли. И поправляет слегка натирающий чувствительную кожу шеи ошейник, тот самый, на котором гравировкой высечено, кому он принадлежит. …Они тормозят около роскошной высотки отеля, ограждённой от посторонних красным бархатом стяжек между небольшими столбиками. Высотки, что даже светится какими-то невообразимо пафосными огнями, или, быть может, такое впечатление создаётся из-за огромного количества дорогих автомобилей и мельтешащих между ними мальчишек-служащих, которые на лёгкой панике как-то стараются всех распределить по парковочным местам. — Эй, Чонгук, — говорит Намджун с ухмылкой в голосе с переднего пассажирского. — Вопрос на миллион. — Валяй, — лениво отзывается Чон, с каким-то абстрагированным равнодушием рассматривая столпотворение пафосных престарелых толстосумов с модельной внешности дивами разной степени потрёпанности, на которых едва ли не горделивые таблички «меня ебёт он» висят. Это не может не вызвать у Тэхёна желание поморщить нос, хотя, скорее, от того, что некогда он сам был готов нацепить подобную, выразительно разя мятой на всю округу. И вот эта самая мысль, которую он ловит за хвост, вызывает уже некоторое недоумение: когда он успел поменять своё отношение к прилюдной демонстрации силы и влияния, пафосу и роскоши? И, что самое главное, чего он хочет сейчас? Ким мажет взглядом по вальяжно разложившемуся на сидении Чонгуку в его расстёгнутом чёрном пиджаке. Босс клана Чон сейчас являет собой образец ленивой невозмутимости: будто не с главным врагом на встречу идёт, а кофе с другом попить. Интересно, чего хочет этот неоднозначный человек, разумеется, сразу после стойкого желания выкинуть Тэхёна из своей жизни? — Гуси всегда держатся стаями? — глубокомысленно изрекает Намджун, и в этот момент Чонгук и Тэхён даже позволяют себе недоуменно переглянуться, а потом первый внимательно смотрит прямо на своего подчинённого и осторожно интересуется в ответ: — Ты ебанулся, Намджунни? — Ладно, хорошо, переиначу вопрос. Ты волк, Чонгук? — А я вот свой переиначивать не буду, — вскинув брови, отвечает Чон, а его правая рука только вздыхает раздражённо, понимая, что никто не собирается отслеживать поток его ёбнутых мыслей и поворачивается к Югёму за рулём. — Паркуйся рядом с во-о-он той тёмно-серебристой «porsche panamera», потому что это машина Юнги, а львы всегда привязаны к своему прайду, — щёлкнув пальцами, объясняет всю соль своей крайне сложной шутки. Чонгук закатывает глаза. Тэхён прыскает в кулак. Югём жестом показывает одному из служащих на место рядом с определённой машиной, из которой именно в тот самый момент вылезает человек, которого Тэхёну уже довелось видеть и которого сразу же окружает охрана: мятноволосый, не очень симпатичный, на его вкус, слишком не эмоциональный — он не любит таких. Мин Юнги закуривает сразу же, стоит ногам в белых кроссовках оказаться на выложенном плитками полу, после чего обходит авто сзади и открывает пассажирскую дверь, выпуская наружу… У Тэхёна в глотке пересыхает: он сам не понимает, как подаётся вперёд, издавая нечленораздельные звуки, а потом бесконтрольно дёргает за ручку машины, силясь выскочить прямо здесь и сейчас, и только Чонгук, сгрёбший в медвежьи объятия, не даёт ему воплотить в жизнь свой нехитрый план. Но ему плевать, кажется. Он, видимо, только что переродился заново и чувствует слёзы в глазах, те самые, что грозятся пустить по пизде макияж. Потому что из машины Мин Юнги вылезает Чимин. Черноволосый, облачённый в такой же простой чёрный костюм, похудевший, но живой и здоровый. Чимин. Господи, Чимин. — Ты накинешься на него уже через пару минут, — рокочет Чонгук ему на ухо, наверняка ощущая, как колотится сердце в чужой груди. — Потерпи немного. — Чимин, — это всё, что удаётся из себя выжать. — Чимин, — мягко соглашается Чон. — Я передал его под протекцию клана Мин. Кажется, этот расклад всем оказался по душе куда больше. Тэхён, кажется, переваривает эти слова слишком долго для человека, который, вообще-то, является обладателем неплохого ума. — Ты? — омега поворачивает голову, напрягаясь всем телом. — В смысле? — Чимин пришёл ко мне сам и попросил о помощи. Но после того, как он решил с тобой встретиться, произошла определённая вещь, о которой он тебе расскажет сам, если захочет, и Юнги забрал его под свою защиту. Тебе легче? — То есть ты всё это время знал, что Чимин жив, но ничего не говорил мне об этом? — А что бы это поменяло? — Это как минимум бы успокоило меня! — Да, и родило бы желание снова увидеться с ним, а он к этому ещё не был готов. Я даже не уверен, что его стоило брать сюда… но выбора, увы, нет, так что будем надеяться, что всё обойдётся. — Юнги, Ким видит, показывает Чимину в сторону их медленно приближающегося автомобиля, что-то говоря, и друг замирает, напоминая человека, у которого почву из-под ног выбили, а глаза, их даже отсюда прочитать легко, начинают светиться такой неподдельной надеждой, что у Тэхёна ёкает сердце. Особенно, когда они паркуются рядом, но пока ещё не выходят, и всё, что их разделяет, так это пара метров и гладь стекла. Пак смотрит прямо в окно и, кажется, прирос ногами к земле, а друг его липнет к окну, понимая, что у него отказал речевой аппарат, и всё, что он может в эту секунду — это пытаться дышать. Чимин. Живой. Как только охрана клана Чон высыпает наружу из другого авто, Чонгук кивает и роняет негромкое «иди», а Тэхёну не нужно повторять дважды: распахнув дверь, он выскакивает из машины и, расталкивая людей в чёрном, которые, вообще-то, здесь для его безопасности, несётся напролом, едва слыша это негромкое «не трогать», которое роняет своим подчинённым Мин Юнги перед тем, как сделать шаг в сторону и позволить Чимину побежать навстречу. Они врезаются друг в друга, как могли бы машины при лобовом столкновении. Кажется, плачут, кажется, смеются истерически, но не выходит ничего членораздельного вовсе: лишь только прорывается какая-то всепоглощающая счастливая истерика. Тэхён сгребает Чимина в охапку, ощупывая, проверяя, действительно ли живой, настоящий, а Пак, в свою очередь, не прекращая истерически смеяться со слезами по щекам, делает то же самое, всем телом трясясь. А потом отстраняется на шаг и смотрит куда-то за спину другу, чтобы улыбнуться, шмыгая носом, и проронить только одно слово: — Спасибо. Тэхён оборачивается через плечо и, разумеется, видит Чонгука с его кривой ухмылкой, что только салютует в ответ уже запалённой сигаретой и со вкусом затягивается перед тем, как бросить без тени насмешки, а только с какими-то добрыми, заботливыми нотками это своё: — Обращайся, Чиминни. И «Чиминни», брошенное этими губами, несколько умеряет тэхёнов пыл. Ладно, бьёт по голове этой нежностью тона, какой-то непонятной трепетностью, с которой Чонгук на Чимина смотрит, и внутри в этот момент что-то гадкое, чёрное разрастается, портит момент. Тэхёну, кажется, от этого больно физически, потому что на него так никто и никогда не посмотрит. Так смотрят только на тех, кто несут добро, любовь и тепло — на уютных, ответно любящих и в чувства которых можно завернуться, как в тёплое одеяло. На таких же, как Тэхён, обычно смотрят с желанием, похотью, ненавистью — с любой эмоцией, что с окраской чёрного. А такие, как Тэхён, быть может, хотят так сильно, чтобы кто-то просто полюбил их в ответ. Просто Чонгук — и эта мысль заставляет вздрогнуть и обратить на себя внимание умных тёмно-карих глаз. Босс клана Чон бровь вскидывает, немо спрашивая это своё «что случилось?», но Ким только отмахивается, а потом заставляет себя проглотить горькое чувство обиды и поворачивается к Чимину, силясь не думать о том, что радость от встречи наверняка скоро испортится. …Очередной роскошный зал очередного отеля, и все вокруг смотрят во все глаза и перешёптываются, вызывая на губах у Тэхёна усмешку и провоцируя появление желания прижать Чимина поближе к себе, но нельзя политически: Чимин, несмотря на то, что находится с ним на одной стороне в этом ужасе, теперь плывёт в другой лодке — ради демонстрации того, что теперь с ними необходимо считаться, они и здесь. Те самые омеги, которых общество считало пропавшими без вести, теперь снова в игре, всё это время находясь под носом у гнилого социума. Смотрят… все, задерживают взгляд на Чимине, а потом переводят на него и спотыкаются о небольшой игривый аксессуар или, быть может, запах. Тэхён не знает, но купается в чувстве собственного превосходства, посылая каждому находящемуся здесь по острой улыбке, что говорит: нет, не сломался. И не сломается, а ещё восстанет из пепла и скинет с ноги вас с пьедестала, уёбки. Просто подождите немного. — Мы держимся вместе, — говорит Юнги так, чтобы расслышать его могли только Джексон — его правая рука, Чонгук, Намджун, Тэхён и Чимин. — Я не хочу дарить ему возможность выловить нас по отдельности. — Не отходите от нас, Тэхён, — с лёгким кивком дополняет Чонгук. — Даже если ты пойдёшь куда-то с Намджуном, Хосок этим воспользуется. Открыто угрожать моему омеге в моём присутствии он не посмеет, — и на этом моменте, кажется, все в их небольшой компании, исключая, конечно же, босса клана Чон, что продолжает шествовать по залу с невозмутимым видом и шлейфом охраны за спиной, спотыкаются. Глаза Чимина, большие и круглые прямо сейчас, сканируют друга взглядом, после чего аккуратненький носик принюхивается, и пухлые губы уже приоткрывается, дабы выразить свою позицию касательно таких резких жизненных поворотов, но Юнги его обходит, потому что вежливо интересуется первым: — Это, к слову, блять, что за хуйня такая, Чонгук, скажи мне? — Поддерживаю предыдущего оратора, — ввинчивает Намджун, а потом поворачивается к мятноволосому. — Он мне ни хрена не сказал, прикинь? — Да мне поебать, что он тебе сказал, а чего нет. Чонгук, что за дичь тут происходит? — Мы просто давно не виделись, но я не нахожу целесообразным обсуждать это здесь и сейчас, — говорит Чон, а у Тэхёна, кажется, происходит небольшой диссонанс в голове: голос альфы звучит беззлобно и с лёгкой улыбкой, несмотря на всё то напряжение, что сковывает каждого из них в эту минуту. И Чонгуку это поведение… очень идёт. Сука-сердце, блять, снова предательски ёкает. А потом разрывается от испуга, когда до боли знакомый голос возносится к потолку, где разбивается на части и проникает в уши каждому присутствующему в большом банкетном зале: — Как же я рад, что клан Чон и Мин почтили нас своим присутствием! Намджун и Джексон синхронно выступают вперёд перед своими боссами, а Чонгук и Юнги, не сговариваясь, прижимают омег к себе за талию, и если Тэхён совсем не удивлён подобной расстановке фигур на доске, то Чимин тихо ахает, но не сопротивляется, подчиняясь обстоятельствам сложившейся ситуации: сейчас определённо не время для того, чтобы, защищая свою честь, бить Юнги по голове веером с криком «кобель, убери руки!». А если и вовсе проследить за взглядом друга, то можно заметить, с каким неприкрытым ужасом Пак смотрит на тэхёнова бывшего женишка, что расплывается в широком оскале, стоя посреди зала в этой чертовски идущей ему чёрной рубашке. Ещё пока не чует, ещё пока спокоен, в отличие от Чимина, который начинает дышать часто-часто и едва ли не в конвульсиях бьётся: Ким видит, как усиливается хватка Юнги на талии друга, а потом переводит вопросительный взгляд на Чонгука, но тот, не мигая, смотрит на агрессора, действительно напоминая огромного волка, готового к нападению.«После того, как он решил с тобой встретиться, произошла определённая вещь, о которой он тебе расскажет сам, если захочет».
Хосок сделал что-то такое, что как будто зацепило Чонгука лично, потому что Тэхён такой всепоглощающей ненависти не видел в его глазах даже тогда, десять лет назад — он бы запомнил, а теперь понимает, что всё то негативное, что испытывает к нему этот красивый альфа, ни в какое сравнение не идёт с тем, что тот чувствует к Чон Хосоку. Может быть, оно к лучшему, думает Тэхён, поправляя на лице маску надменности и не забывая прильнуть к Чонгуку плотнее. Ослеплённые яростью волки бьются слепо и без шанса оглянуться назад — и впивается в Хосока с широкой улыбкой, в которой гадостью не просто сквозит, а накрывает, будто цунами, по мере того, как их небольшая процессия подходит всё ближе. Сокращая дистанцию до трёх шагов, и по мере их приближения, небольшие аккуратные ноздри Хосока начинают трепетать, взгляд цепляется за широкую кожаную полосу ошейника с этим вычурным витиеватым «Собственность Чон Чонгука» на ней, а глаза его бывшего омеги — медленно сужаются в предвкушении, потому что, что-то подсказывает, что он на этот приём дольше ехал, чем будет на нём присутствовать. И, верно. Глаза Хосока прожигают Тэхёна взглядом так, что не будь Чонгука рядом, упал непременно. Или нет, наоборот, выстоял на силе воли своей, скалясь сквозь кровь. Да, наверное, всё же второе: Хосок никогда не дождётся того сладкого триумфального момента, когда наследник павшего клана Ким посмотрит на него глазами, в которых будет читаться смирение и покорность. Есть только один человек в этом мире, по скромному тэхёнову мнению, который действительно заслужил того, чтобы несокрушимый Ви на него так смотрел, и, нет, это не Хосок, отнюдь не Хосок. — Какая же ты блядь слабозадая, — с надменной насмешкой тянет босс клана Вон, глядя ему прямо в глаза и игнорируя факт того, что все вокруг мгновенно затихли. Тэхён даже не морщится от подобного, а улыбается в ответ широко, белоснежно. — Зато теперь я получаю удовольствие от жизни во всех его проявлениях, — роняет едва слышно, но с определённой ноткой злорадства: нет для состоятельного альфы ничего более позорного, чем укол в его мужскую состоятельность, а сильным полом, как показывает практика, Ким Тэхён научился управлять так, чтобы как по нотам выходило, вне зависимости от того, к какому типу личности относится тот или иной крутой парень: экспрессивно-взрывному, как Чон Чонгук, или хладнокровно-рассчётливому, как его бывший жених. Красивое лицо Хосока перекашивает от ярости, Намджун делает ещё один шаг вбок, загораживая босса и его омегу собой, но Джексон пока стоит на месте, буравя взглядом амбалов, что выстроились за главой враждебного Дома: открытого проявления агрессии в сторону клана Мин всё ещё не было, как и приказа Юнги помочь разрядить накаляющийся конфликт — мятноволосый альфа в расчётливости Дому Вон ни на йоту не уступает, а потому изучает, прогнозируя, кто из двух других соперников первым сорвётся, благоразумно сохраняя молчание до поры до времени. Лично Тэхён ставку на Чонгука делает: нельзя допустить, чтобы его омегу унижали так открыто, хотя, с другой стороны, хосоково, мягко говоря, недовольство тоже можно понять. Все здесь ожидали, что приём ничем хорошим не кончится, а потому просто приехали расставить все точки над «i» и определить свои позиции в этой сложной игре за лидерство. — Забавно наблюдать за тем, как ты, силясь спасти свою шлюшью задницу, прыгаешь с члена на член, — ехидно улыбается Хосок. А потом совершает то ли стратегическую ошибку, то ли руководствуется собственным планом, но поворачивается уже к Чонгуку и голос повышает на несколько тонов, дабы никто из зевак не пропустил его слов: — Действительно ли этот омега хорош, Чон Чонгук, настолько, что ты даже решился его пометить? Он уже умолял тебя трахнуть его жёстко в рот, потому что без боли и унижения удовольствия получить просто не может? И бомба взрывается: с губ Чонгука срывается злобное звериное рычание, а сам он отводит Тэхёна за спину, глядя Чон Хосоку прямо в глаза. Чон Хосоку, что, будто зеркально, скалится сам и рычит на тех же угрожающих нотках, игнорируя тот факт, что Намджун, мгновенно ощетинившись вслед за своим боссом, тянется руками к кобуре, закреплённой на ремне. — Джексон! — это Тэхён, испуганный ненавистью в глазах своего бывшего жениха, слышит глухо и периферией. Вокруг начинается давка и суета, его толкают назад, отводят за широкие спины, обтянутые чёрными пиджаками, и он находит себя прижатым к Чимину плотно-плотно в кольце охраны. Сердце бьётся испуганной птицей, Чимин бел мелом, пытается как-то разглядеть происходящее сквозь столпотворение тел, и Тэхён, резко оклемавшись, начинает расталкивать членов клана Мин и Чон, силясь понять, что происходит, и достигает успеха. Но сердце совершает кульбит в глотку — и сразу на место, стоит только увидеть. Потому что по итогу в руках Хосока и Чонгука — по пистолету, направленных аккурат друг на друга, а между ними живой стеной стоят Джексон, Намджун и Юнги, где последний, силясь сохранить трезвость рассудка, тихо и настойчиво просит друга отступить и не делать ошибок, о которых пожалеют все здесь. — Здесь Чимин и Тэхён, — говорит тихо, а Ким почему-то ловит себя на том, что имя его лучшего друга с этих губ срывается первым. — Нельзя ими рисковать. Давай просто уйдём, Чонгук. Пожалуйста. Нос Чонгука всё ещё сморщен, когда он, скалясь, опускает пистолет, и, к своему облегчению, Тэхён видит, что Хосок делает то же самое, глядя сопернику прямо в глаза. — Он мой, Чон Чонгук, — говорит босс клана Вон, вскинув бровь. — Это только лишь вопрос времени, когда он вернётся ко мне. — Ты его не получишь, — отвечает Чон без намёка на улыбку, но зло щурясь. — Тогда это война, — широко улыбнувшись, сообщает Хосок, а потом обращается к бывшему жениху, всё ещё глядя на своего главного соперника. — Надеюсь, ты доволен, Тэхён? И тот почти задыхается, и даже это намджуново резкое «уезжаем» не приносит покоя, потому что Хосок роняет слово «война», и нет ничего в этом мире страшнее и хуже. Ничто не кажется таким пугающим, чем понимание того, кто будет главным призом в кровавой драке за лидерство, и Тэхёна трясёт, пока его ведут к машине, из которой он вылез совершенно недавно, когда они с Чимином смазанно-испуганно прощаются и расходятся по разным авто, как и колотит, пока они едут обратно в особняк Чон в абсолютном молчании в этой кромешной тьме позднего вечера, нарушаемой только всполохами фонарей на трассе. Тэхён задыхается в подступающей истерике, потому что он один, совершенно один в этой войне двух альф за него, которым он, по факту, совершенно не нужен. Ему некого попросить о помощи, не к кому обратиться и он даже позволяет себе тихо всхлипнуть в тишине салона от всепоглощающего ужаса, что приходит вместе с осознанием страшной ситуации. Война — это худшее, но неизбежное. Война — это всегда смерть, а он не хочет смертей. Он просто хочет существовать в покое как можно дальше отсюда. Война — это боль, а Ким Тэхён боли боится, но ему становится чуточку легче, когда он ловит взгляд босса клана Чон на себе, а потом Чонгук со вздохом протягивает руку и укладывает его к себе на колени, переводя взгляд на трассу за окном, но рассеяно перебирая пепельного цвета пряди. …Тэхён Чонгука любит так сильно, что дышать невозможно. Тэхён в приступе истерики срывает с себя чёртов ошейник в полной темноте спальни, буквы на котором, кажется, целовать готов, и на кровать бросает, после чего на колени падает, в волосы пальцами вцепившись и позволяя слезам капать на пол и оставлять тёмные разводы туши по щекам. Тэхён, он от Чонгука с ума сходит в этой болезненной привязанности, Тэхёна без Чонгука ломает, Тэхёну Чонгук нужен так сильно в эту минуту, что хоть волком вой и душу рви в клочья. Тэхён, он, наверное, очень плохой человек, но он не может иначе. Не умеет без боли любить, не умеет жить без крика отчаяния, потому что другой жизни, на самом деле, не знает, но, бог свидетель, как сильно хочет узнать. Тэхёна просто факт существования Чон Чонгука в этом мире ломает на тысячу обломков, по полу размазывает подступающей истерикой, в которой он бьётся чёрт знает сколько времени, практически воя — и никто к нему не приходит, потому что в этом мире он никому не нужен. Он никому никогда не признается, но Чон Чонгуку подчиниться готов и сломаться, всё что угодно сделать, лишь бы рядом был и не уходил никуда в неизвестность: даже себе боялся до того самого момента, пока не посмотрел в лицо своему самому главному страху. Тэхён без Чонгука умрёт, и, дай бог, чтобы только физически, а холодный душ не остужает голову, не убирает хриплого голоса и отёка от слёз с лица, но появляется в нём в ту ночь определённого рода жизненная потребность, такая важная, что действительно впору выйти в окно. Поэтому, когда Тэхён, босой и в халате, под которым из одежды — лишь только нижнее бельё, робко стучится в дверь, стоя в тёмном неживом коридоре, то ни о чём не жалеет. Потому что, наверное, лучше попробовать и проиграть, чем грызть локти, никогда не попробовав. И когда слышит это глухое «войдите», сонное и почти что не слышимое, то почти плачет от облегчения. В спальне темно очень, но проступающий в темноте контур кровати видно отлично, как и невнятный силуэт резко пахнущего кофе человека на нём. — Тэхён? — это звучит сонно и удивлённо. Ножом по сердцу, лезвием — по венам, но он так больше не может. — Можно я посплю с тобой? — хрипло и с остатками той истерической боли, что вылилась наружу не так давно. — Просто посплю. Чонгук молчит несколько невозможно долгих секунд. А потом вздыхает и его голос разрезает темноту с тишиной так ясно, как молния небосвод во время грозы не может. — Можно, конечно. Почему именно «конечно», Тэхён старается не думать. Возможно, он придёт к каким-нибудь выводам чуточку позже, но, а пока, всё, что имеет значение — это рука Чонгука на его талии, и тепло чужой груди, что прижимается к его спине. Тэхёну Чонгук нужен очень. Тэхён без Чонгука давно уже совсем не может. Потому что любит безмерно, но в этом ему никогда не признается.*** tim legend feat. transviolet — telescope
Возможно, это было не самой удачной идеей, но Намджун ловит себя на мысли, что то, что происходит прямо сейчас — не самый плохой расклад. В конце концов, какая разница, где именно проводить свидание, если ты чувствуешь, что человек, сидящий за небольшим белым столиком прямо перед тобой — это тот самый, верно? И плевать, что опыта в подобного рода мероприятиях у него — ноль абсолютный, но он пытался сделать всё по высшему разряду, когда вбивал в интернете «лучшие места для свиданий сеул», а потом выбрал самое популярное по запросу кафе. Правда, о том, что вкусы взрослого врача и правой руки мафиозного клана могут как-то разниться со вкусами ванильных подростков, коих здесь — жопой жуй, он не подумал. С другой стороны, Намджун в душе не ебёт, что этим омегам может нравиться: у него и отношений, в прямом смысле этого слова, никогда не было, всё всегда ограничивалось шлюхами, и до встречи с одним доктором у него никогда не было проблем с выражением собственных чувств и намерений, а рядом с конкретным индивидом и вовсе все адекватные мысли из головы вылетают, как ни старайся поймать. Глядя на обстановку, Сокджин тихо фыркает, а потом пожимает плечами, мол, ладно, плевать, и выбирает столик на веранде, пользуясь тем, что погода на улице стоит довольно-таки жаркая. Или, быть может, просто не хочет сидеть в густой, сладкой атмосфере абсолютно розового кафе с единорогами и радугами по периметру, чёрт его знает. Намджун, в общем-то, и не против совсем, но крикливая вывеска (цвета фуксии) с огромным белым единорогом всё равно говорит очень о многом, как и яркое меню с радугами и «коктейль двух сердец», что скрывался, собака, в нём, очевидно, выжидая нужного момента. Сокджин при виде названий блюд смеётся громко очень, а потом кидает на альфу виноватый взгляд. А Намджуну очень хочется провалиться сквозь землю, потому что подростки, ванильные, сладенькие, кидают на мрачного татуированного мужика в классическом костюме весьма удивлённые взгляды, а ему хочется рявкнуть им, что и такой мужик может хотеть любви и романтики, но тогда это будет полный пиздец. — Приём три дня назад… прошёл неудачно? — интересуется Джин, заказав «коктейль двух сердец», еби бог его душу, «салат по-ванильному» и «сладкую радость», что в народе именуется простым суровым «клубничное мороженое». Намджун, в свою очередь, останавливает выбор на «весёлой эйфории» — молочном коктейле из черники, клубники и ванильного сиропа, желая всей душой закурить, хлопнуть вискарику (хоть к Юнги едь) и не найдя в меню ни намёка на мясо. Очевидно, влюблённые подростки все поголовно питаются святым духом, «предварительной лаской», «сладкими обещаниями» и многим другим говном, за которое зацепился его взгляд в процессе поиска съестного, а игривая розовая табличка «у нас не курят», что висит на стене слева, вызывает нервный тик. — Нельзя сказать, что неудачно… — тянет Ким в ответ, задумчиво разглядывая пустую улицу: времени-то всего ничего, какие-то четыре часа буднего дня, обеденный перерыв давно кончился, а основная масса людей (исключая ебаных подростков, которые, видимо, свалили из своих ебаных школ) всё ещё находится на работе. — Мы и ожидали, что Хосок открыто объявит о войне. Самое страшное только начинается, и непонятно пока, что делать дальше: ему нужны деньги Дома Ким, но он за эти три дня не сделал и шага, чтобы как-то обозначить себя. Это политика, Сокджин-щи. — А что твой босс? — Пытается разобраться в своих чувствах к омеге, которого защищает, — фыркает Намджун. — Ты и сам видел, как он на него смотрит, но этого я, наверное, никогда не пойму: Ким Тэхён всю его жизнь по пизде пустил и я, хотя я подозревал ещё в подростковом возрасте, что Чонгук к нему неровно дышит, не уверен, что это чувство взаимно. Этот парень, он очень мутный. А Юнги там что? — Пытается разобраться в своих чувствах к омеге, которого защищает, — так же фыркает Сокджин, делая глоток «двух сердец». — Хотя, на мой взгляд, тут всё очевидно и взаимно. Чимин-щи — очень хороший человек, но то, что ему довелось пережить, и врагу не пожелаешь. Я очень надеюсь, что босс не обидит его. Чимин-щи — это его омега, но Юнги-щи никогда не был дураком и наверняка это понимает. Просто… после всего случившегося… это сложно. Мы много разговариваем с ним об этом, он всё понимает, но не хочет даже попытаться задуматься о произошедшем, и я боюсь, что этот груз когда-нибудь навалится на него скопом, потому что он выглядит так, будто вот-вот переломится, только толкни. — Ты в курсе, что ты нарушаешь врачебную клятву прямо сейчас? — Я не конкретизирую, а просто говорю о своих наблюдениях. Они могут быть и ошибочными. — Не могут, — и, поддавшись порыву, Намджун протягивает руку и утирает с щеки омеги молочную пенку, а, встретив шокированный взгляд, и сам замирает, поражённый собственными действиями. — Ой, блять, я… — Просто продолжай, — говорит врач твёрдо, а блядское сердце правой руки клана Чон делает тысячу и один кульбит после этой фразы, а потом разбивается розовым, вязким и мокрым. — О чём мы говорили?.. — О том, что твои наблюдения не могут быть ошибочными, — потяжелевшим языком напоминает альфа. — Точно. Почему? — Потому что ты… чёртов гений? — и звук тихого смеха Сокджина — это то самое, что Намджун готов поставить себе на будильник. На звонок. На sms-оповещения. На все уведомления смартфона, если честно. — Ты мне льстишь. К слову, почему у тебя такой странный никнейм в месседжере? И вот тут Намджун конкретно краснеет. Возможно, умение дрочить правой и левой рукой, отточенное до девяностого уровня — это вовсе не то, о чём нужно рассказывать на первом свидании. — Скажем так… я тоже своего рода гений… — мнётся Ким, который альфа, губу закусывая. А потом вздрагивает, как и все люди, что сидят на веранде, от резкого рёва мотора в конце улицы и, повернув голову, чувствует, как его собственное лицо вытягивается в бесформенный блин, когда мимо пролетает тёмно-серебристая «porsche panamera», уж больно знакомая, а за ней, след в след — полностью тонированный чёрный джип, и, кажется, в щели открытого окна которого Намджун замечает… Пушку? Два авто с визгом шин скрываются за углом, а до ушей долетают отголоски звуков стрельбы. — Это была… машина босса? — давит из себя Джин, разом забыв про еду на столе. — Определённо, — сипит Намджун в ответ, а потом делает звонок, потому что, кажется, Чон Хосок сделал первый шаг.