tooji — the father project
…Стоя у закрытой двери с занесённой для стука рукой, он собирается с мыслями и пытается подобрать слова, нервно цепляя пальцами неизменную чёрную повязку у корней волос. Силится найтись со словами, но ничего на ум не идёт: что можно сказать человеку, с которым всё до сложного просто? Зачем он вообще сейчас стоит у порога чужой спальни, той самой, в которой спит уже третью ночь подряд? Что он может Чонгуку сказать, кроме этого горчащего «я твоя шлюха» и какие у шлюхи вообще могут быть права? Разве можно шлюхам спать в одной постели с теми, кому они принадлежат? Разве шлюх кто-то когда-либо помечает вообще? Что Тэхён действительно хочет боссу клана Чон рассказать? Быть может, то, как сильно колотится его сердце каждый раз, когда он о нём думает, или же, как душат его эти эмоции, что в какой-то момент из удушающе-чёрных почему-то превращаются в такие простые и чистые, стоило ему только услышать это одно искреннее «можно, конечно»? Почему в ту ночь он сказал ему «конечно»? Тэхён, кажется, всем телом дрожит в эту секунду, но что выбивает из колеи, так это резко приоткрывшаяся дверь и вид Чонгука на пороге: он скинул с себя пиджак, оставаясь только в одной чёрной футболке и простых джинсах в тон, и нынешний вид у него такой милый, уютный, что просто сердце вынь да положь. Блядство, Тэхён не должен нуждаться в нём так отчаянно сильно. — Что ты здесь делаешь? — Чонгук, что неожиданно, роняет это без злобы, только смотрит внимательно сверху вниз. Тэхён, он для омеги очень высокий, но до такого роста откровенно не достаёт. Чонгук, он как скала с рельефом литых сильных мышц, одним своим видом внушает какую-то иррациональную уверенность и чувство защищённости. Когда так вышло, что больная зависимость Ким Тэхёна переросла в желание прогнуться и подчиниться? Тэхён на Чонгука снизу вверх смотрит своими глазами дурацкими. Чонгук отвечает ему немым, сдержанным интересом. Тэхён смотрит, и понимает, что этот альфа необходим ему так сильно, что это сводит с ума. И, кажется, действительно едет крышей, потому что… — Ты нужен мне, — шепчет, не разрывая этого зрительного контакта, цепляясь пальцами за чужую футболку, и собственный голос звучит очень, невыносимо отчаянно. — Ты нужен мне так сильно прямо сейчас, — и воздух искрится. Сам Тэхён искрится, трясясь всем телом, жалко сжимая в кулаках чёрную ткань. Ему просто нужно знать, что в жизни Чонгука есть кто-то, кроме Чимина. Что он тоже вызывает что-то в чужой груди, пусть и не такое болезненное, не такое сильное, душащее. Тэхён просто хочет перестать быть шлюхой, осознанно выходя за все те рамки, что строил сам, даже если чертовски не уверен, что ему ответят взаимностью. Кажется, это больше не важно. Ничего, кроме Чонгука, не важно. И когда большие ладони Чонгука ложатся к нему на лопатки, прижимая к такому большому, сильному, горячему телу, что сквозит одурманивающим запахом кофе, у Тэхёна ноги резко слабеют: это немое объятие — оно такое нежное, хрупкое, невольно подкашивает в своей внезапности, но Чон, кажется, не смущён этим фактом ни разу, потому что подхватывает на руки, как маленького ребёнка, и увлекает вглубь спальни, пинком закрыв за собой дверь. Они делали это во многих местах, но никогда — в личной комнате Чонгука, просторной и светлой. Тэхён никогда не лежал на этой мягкой кровати спиной и тихо поскуливая, призывно колени, обтянутые серой джинсой, расставив, а этот альфа никогда не целовал его губы так нежно и трепетно, касаясь под толстовкой так аккуратно, будто боясь сломать. С него никогда не снимали верх так осторожно и медленно, позволяя животу стыдливо поджаться от напряжения и неожиданно холодного воздуха по горячей коже. Чонгук ключицу прикусывает, нежно сжимая его член через два слоя ткани, а Тэхён задыхается во всхлипе, непроизвольно скрещивая ноги за чужой спиной и подаваясь тазом навстречу большому пальцу, что ведёт по контуру члена неторопливо и будто бы издеваясь, пока эти чёртовы губы мягко обхватывают правый сосок, на который вишенкой на торте давит язык, мягко очерчивая. Где-то на этом этапе Тэхён стонет громко, низко и вязко, откинувшись на матрас затылком, и, не выдержав, путается в неожиданно мягких тёмно-каштановых волосах, но долго насладиться этим ощущением ему не дают: одна рука Чонгука сжимает его пах ещё сильнее и чувственнее, а второй он, слегка отстранившись, легко перехватывает два запястья омеги, зафиксировав те у него над головой. Но не это заставляет Тэхёна подавиться очередным блаженным выкриком: в тёмно-карих глазах он видит искры идеи, и Чон подаётся назад, но не выпускает его рук из плена своих сильных, цепких пальцев, чтобы одной рукой расстегнуть бляшку ремня и выудить тот из шлёвок, а затем легко подтаскивает омегу к изголовью кровати и, не встретив сопротивления, быстрым движением связывает его запястья между собой и закрепляет полученный результат на изголовье кровати всё той же полоской чёрной кожи. Тэхёну становится сложно дышать, но лёгкие отказывают совершенно, когда его повязку аккуратно спускают аккурат на глаза кончиками пальцев. Тэхён понимает, что на этом моменте ему наступил тотальный пиздец, потому что всё его тело слепо ломает навстречу уверенным ласкам, и когда его собственные джинсы быстро и ловко расстёгивают, чтобы затем спустить вниз и сдёрнуть их к чёртовой матери. Его плавит. Он удивлён, что сегодня его не трахают пусто и грубо, но трепетно и осторожно, доводя до истерики прикосновениями и поглаживаниями, но что становится апогеем, так это всё те же чёртовы губы, но только не на его вспухших собственных, не на сосках, а на его нижнем белье, сквозь ткань обхватывают его сочащийся смазкой член, опаляя горячим дыханием, пока эти невозможные руки успокаивающе оглаживают бёдра, слегка прищипывая кожу, и от этих простых действий Тэхёна каждый раз подбрасывает как при разряде тока. И сама атмосфера, она убивает все нервные клетки: густой запах смазки, что сочится из заднего прохода так обильно, дурманит сознание, потому что ликёр с кофе, и это просто пиздец. Он не знает, давит ли это сочетание на остатки рассудка Чонгука так же, как и на его собственные. Но очень надеется. Ким чувствует, как альфа цепляет зубами резинку и тянет её вниз тоже, опуская до середины бедра, после чего, господи, ведёт языком вдоль ствола, и это финиш. Пуля в висок, потому что, когда эти губы обхватывают налившуюся головку члена, а два проворных пальца ввинчиваются сзади, туда, где влажно, терпко и смазано, туда, где всё готово к тому, чтобы отдаться, Тэхён кричит очень громко, срывая связки от витка чувственности и лёгкой эмоциональной истерики. Чонгук берёт его член целиком, провоцирует шелковистой внутренней поверхностью щёк, и это срывает все и без того дерьмово затянутые болты его трезвости, потому что, чёрт побери, ему никто никогда не делал минет таким образом: будто заботясь, не торопясь, очерчивая языком каждую вену, стараясь доставить максимум удовольствия, и это, кажется, слишком для его исстрадавшейся, покалеченной психики. Тэхён вскидывает бёдра вверх в предоргазменной конвульсии, толкается в податливую жаркую глотку и вскрикивает тихо, но вовсе не от удовольствия, а, скорее, разочарования: Чонгук отстраняется за секунду до, и это, кажется, сводит с ума. Кажется, это полный провал, тотальный пиздец, и он на пробу, скорее, рефлекторно, подаётся вперёд ещё раз, но не встречает ничего, кроме сопротивления воздуха, тихого смешка и ощущения чужого жара так рядом, так близко, и настолько сильно коснуться хочется, но вот только руки привязаны, чёрт бы побрал. — Ты куда-то торопишься? — интересуются на ухо, и, блять, нет, он никуда не торопится, но из него течёт невозможно, пачкая простыни, а член пульсирует остро, почти что до боли, пачкает живот и требует прикосновений, и это просто скулёж от самого сердца и, кажется, даже невнятные слёзы, что мгновенно впитываются чёрной повязкой для волос, что сейчас на глазах. Тэхён в ответ мычит неразборчиво, а Чонгук вновь уходит куда-то вниз и омега снова распадается на осколки на этой блядской кровати, потому что чувствует череду укусов от груди вниз, осторожное, быстрое прикосновение языка к измученной головке члена, а потом снова укусы по чувствительной внутренней стороне бедра, икре, которую, подхватив, держат на весу, и, боги — ахиллу, где Чонгук останавливает эту невозможную пытку, но только на мгновение. Потому что в следующее же стягивает короткий носок, нежно, но ощутимо царапая ногтями смуглую кожу, после чего нежно обхватывает губами ахиллово сухожилие, ведёт дальше, к пятке, и нежно прикусывает уже и её, чтобы с тихим смешком отпустить чёртову ногу, кажется, наигравшись, наконец, вдоволь, снова опалить губы омеги своим дыханием. — Хочешь меня, Тэ? И это «Тэ», тихое, рокочущее, оно выбивает из колеи. Не Тэхён, не Ким Тэхён, даже не Ви. Тэ, просто Тэ, испещрённое нежностью, хитростью и непонятным чувством, которое ни черта не разобрать, кажется. Этот самый Тэ, он хочет Чонгука так сильно, так остро в нём нуждается, что ни один героинозависимый не сравнится с его ломкой: никто и никогда не сходил с ума так, как он сходит по этому альфе, чей запах сейчас тоже кофе вперемешку с ликёром. — Да, — и это всё, что получается выдавить из себя: голос предаёт. Тэхён бы ему много сказал, на самом-то деле: о том, что он хочет его примерно всегда, как и хотел или будет хотеть. Поведал бы, как сильно хотел бы занять в сердце Чонгука место Чимина, как остро желает, чтобы босс клана Чон любил его просто за то, что Тэхён его тоже любит безмерно. Всегда любил, правда, просто не знал, как выразить, поэтому сломал, сокрушил и, на самом деле, себя уничтожил. Хочет всё это Чонгуку рассказать прямо здесь и сейчас, но не может: слова поперёк горла встают, когда он слышит звук расстёгивающейся молнии, а потом лёгкое шуршание ткани по коже и чувствует, как его ноги широко разводят, чтобы другое, куда более выносливое и сильное тело оказалось между ними. И чувство наполненности, которое приходит сразу же после давления чужой крупной головки на сфинктер, оно раскатывает по этим простыням, срывает череду вдохов и выдохов, но вовсе не потому, что больно очень, а потому что нуждается нестерпимо, до слёз, что уже мочат повязку бесстыдно, до эмоционального шквала и больной истерики по венам. Тэхён в жизни не кончал так обильно, бурно и быстро, выгибаясь до хруста в позвоночнике и до сорванных связок перекатывая от нёба к языку одно только имя. Тэхён в жизни не мечтал о том, чтобы после этих размеренных, глубоких толчков, на смену которым приходят рваные, грубые, с пальцами, впивающимися в рёбра и мокрыми, столь же глубокими поцелуями, в него кончили глубоко и со сцепкой. Тэхён в оргазменном безумии хочет эту самую сцепку так сильно, так невозможно, понимая, что именно в эту секунду природа-таки берёт своё, и просто на коленях умоляя, шепчет ему «будь с этим альфой семьёй». Самой неправильной, но вместе с тем — невозможно гармоничной, он чувствует сердцем. И, возможно, ему, оглушённому волной удовольствия, кажется, но, когда Чонгук в момент своего пика срывает с его лица чёртову полоску ткани и уже после, выйдя и всё ещё сжимая в крепких, но трепетных объятиях, нежно целует его влажные от слёз веки и шепчет «ты мне тоже нужен».*** the weeknd — privilege
Чимин чувствует себя разбитым по дороге домой: Джексон, не забыв о том, чтобы прихватить с собой хвост из тонированных джипов, буквально напичканных людьми клана Мин, заезжает за ними около семи вечера и не без нецензурщины со стороны своего босса, аккуратно сажает того на пассажирское переднее сидение. Всю дорогу до лофта Юнги ворчит старым дедом, скорее, правда, наверное, для галочки, нежели потому, что действительно раздражается манерой езды своей правой руки на почве боли: Сокджин перед выходом ему вколол столько обезболивающего, что альфа держится, кажется, только на силе воли и природном упрямстве — язык предательски заплетается, что откровенно Юнги нервирует, движения заторможенные, и глаза, что пытаются высмотреть Чимина в зеркало заднего вида, очевидно расфокусированы. — Всё в порядке, — не выдерживает Пак, когда встречается с ними в десятый раз за последние пятнадцать минут. — Спи, Юнги. Тебе нужно отдыхать. — Вот в этом я поддержу, — отзывается Джексон. — Ты затрахал бухтеть, босс. Спи уже и в ус не дуй. — Я не могу спать, — даже не предпринимает попыток одёрнуть того Мин. — Не сейчас, — но глаза его всё равно закрываются предательски, будто кто-то, не выдержав, таки грохнул кулаком по выключателю. — Почему не сейчас? — удивляется Ванг, перестраиваясь. — В чём прикол, Юнги-щи? — но, повернув голову, видит то же, что и Чимин: потяжелевшие набрякшие веки, полуоткрытый рот и тяжёлое дыхание. Но всё ещё не спит, противится, хрен знает чему. — Чимин… не дома ещё, — наконец, изрекает мятноволосый и это, кажется, становится последним рывком перед окончательным проигрышем в войне с лекарствами: Юнги, подняв белый флаг, закрывает глаза, неловко приваливается к дверце машины и мгновенно проваливается в глубокий сон. Омега ловит взгляд Джексона в стекле заднего вида. Ещё один. — Ты хочешь мне что-то сказать, — выходит несколько грубо, он не хотел, честно. Просто, правда, слишком до хрена всего произошло, чтобы как-то пытаться анализировать свой тон речи. Чимина, на самом деле, глубоко внутри колотит всего, и он всё ещё не поддаётся истерике просто потому, что находится не один. Но знает, что его размажет по полу сразу же, как только он окажется в спальне. — Ты же видишь, что он влюблён в тебя, верно? — и голос у правой руки клана Мин — непривычно серьёзный, а глаза предостерегающе щурятся. — Уверен, что видишь. Определись уже, будь добр: либо скажи ему нет и запирайся в себе, тони в своих заморочках, сколько влезет, либо дай положительный ответ и позволь ему себя спасти, потому что, кажется, он этого хочет куда больше, чем ты. Чимину на это нечего сказать, и поэтому он упирается взглядом в окно, наблюдая за сумерками и вереницами машин. Чтобы потом найти себя в спальне Мин Юнги, кипельно-белой, сидящим около его большой кровати. Нервно сжимающим чужие тёплые пальцы, пока никто не видит, другой рукой зажимая чудом не забытый телефон, думает, анализирует. Юнги убил человека ради него, но уронив на пол розовые очки, что разбились без права на починку. Как признался потом, убил, потому что уверен был, что в хосоковых силах было найти этого бету и выудить из него, например, направление, в котором они скрылись или номер машины. Юнги убил человека, не моргнув глазом, быстро рассчитав всевозможные развития дальнейших событий. Юнги убил человека, чтобы вывезти Чимина из этого ада. Чимин ни в коем случае не романтизирует насилие, сидя вот здесь, в тёмной комнате, и пытаясь не задохнуться от невероятного количества эмоций, что гложат. Переплетает их пальцы в попытке залезть в самые страшные воспоминания, пытаясь понять, что ему делать со всем этим дальше. Когда не думаешь — это проще. Когда думаешь один — это стопроцентный суицид. Но вот он, Юнги, он рядом, он готов помочь. И всё же, есть некоторые кошмары, с которыми ему предстоит справляться в одиночку, потому что пока не примет и не поймёт, ни за что не вынырнет из этого липкого болота, а так и будет позорно скулить где-то в углу и жалеть себя. Чимин старается, правда, так сильно старается. И эти пальцы, что касаются его собственных, они такие обжигающие, такие надёжные. За такие, кажется, хочется держаться всегда — ему-то уж точно. Телефон на колене вибрирует, и он вздрагивает, понимая, что задремал в кресле, так и не размыкая их рук. Жмурится крепко, а потом берёт в слабые руки смартфон и щурится от яркости, чувствуя ещё ту самую сладкую истому сонливости. Которая сходит на нет моментально, как и кровь уходит из его лица, стоит только посмотреть оповещение.Hope: По кому ты скучаешь больше, Чимин-щи? По моим мальчикам, мне или Тэхёну?