the weeknd — hurt you
Hope: Доброе утро, Чимин.
Hope: Как твои дела?
Hope: Я знаю, что ты читаешь мои сообщения.
Hope: Хочешь знать, как я нашёл твой новый номер?
Hope: Это было несложно. Как бы сильно Мин Юнги ни пытался тебя защитить, я всё равно найду тебя.
Сигаретный дым срывается с губ и растворяется в холодном утреннем воздухе Сеула, загрязняя его ещё больше. До странного холодно, на самом-то деле, хотя, быть может, дело в том, что у него на коленях — прорези в джинсах, а на такой высоте ветер гуляет свободно, задувая под широкую чёрную толстовку.Hope: Всегда найду.
Чимин не чувствует угрызений совести за то, что забрал у Юнги начатую пачку красных «мальборо», совсем, как и не задумывается над тем, чтобы показать боссу клана Мин этот тяжёлый бессвязный поток сообщений, предпочитая не думать. Игнорировать. Если Хосок сломает его простыми напоминаниями о том, что он так отчаянно пытается забыть, то достоин ли Чимин вообще того, чтобы жить? Вяло анализируя события последних многих недель, Пак приходит к тому, что, вообще-то, единственным слабым звеном в этом аду, кажется, является он сам. Тэхён был совершенно один и в куда большей опасности, но выгрыз себе дорогу в безопасность, в то время как сам Чимин обратился за помощью почти сразу же и в итоге стал тем дестабилизированным и эмоционально неустойчивым, тем, кого нужно спасать. Постоянно спасать, рискуя собственным благополучием, зная, что платить ему за эту защиту нечем. Юнги такого не заслужил. Чонгук такого не заслужил. Тэхён, чьё лицо перекосилось только потому, что Чимин обратился к каштановолосому альфе уменьшительно-ласкательным, тоже не заслуживает рядом человека, который доставляет только одни проблемы, но от которого нет никакого толку.Hope: Куда бы ты ни пошёл, тебе от меня не скрыться.
Hope: Где бы ни прятался, я всегда найду тебя, Чимин.
Hope: Я или мои ребята. Тебе же понравилось в тот раз, верно, Чимин?
Hope: Я знаю, что таким слабым шлюшкам, как ты, нравится, когда с ними властно и грубо.
Hope: Или это только твоего лучшего друга касается?
Hope: Как думаешь, может быть, это всё потому, что рядом с ним всегда был такой чуткий и потрясающий ты?
Hope: Может быть, это всё от того, что Тэхён чувствовал себя отвратительно рядом с тобой?
Hope: Знаешь, он даже не может кончить без грубости. Со мной не мог, по крайней мере.
Hope: Как думаешь, под твоей первой любовью ему лучше?
Jim: Свяжись с Чонгуком и задай ему этот вопрос лично. Хотя, я думаю, что ты зассышь.
Hope: Знаешь, Чимин, ты сейчас напоминаешь мне загнанную в угол собаку. Она скалится, но все мы знаем, что напоследок.
Jim: А ты напоминаешь мне трусливую суку, которая боится показать носа, потому что знает, что это только лишь вопрос времени, когда ее размажут.
Hope: Кто? Ты?) Или Мин Юнги, которому ты навязал своё общество?)
Это Чимину крыть нечем, и он, чувствуя нервную судорогу по всему телу, отключает телефон и кладёт его на стеклянный столик, не забывая прикурить ещё одну сигарету. На балконе всё же чертовски холодно, но пустота эта ледяная, она морозит изнутри куда сильнее. — Задолбал дрожать, — раздаётся хмурое, сонное от двери неожиданно, и Чимин, вздрогнув, просыпает на колени пепел перед тем, как обернуться и увидеть неловко привалившегося к косяку Юнги на пороге: всклокоченного, заспанного, с ярким отпечатком подушки на бледной щеке и отёкшими от сладкого забытья глазами, а босые ноги, облачённые в шорты, покрыты мурашками и не скрывают повязки на татуированном бедре. У Чимина от такого уютного, мягкого, домашнего Юнги сердце щемит бесконтрольно и начинает дико стучать.«Мин Юнги, которому ты навязал своё общество?»
Мин Юнги, который хмурится ещё больше, стоит ему заметить второй виток дрожи по чужому телу, а потом Чимин замечает в его руках аккуратно сложенный в несколько слоёв чёрный кашемировый шарф. — Закутайся, и чтоб я этого всего больше не видел, — бросает мрачно вслед за шарфом, а потом падает в соседнее кресло и изымает пачку сигарет, чтобы немедленно прикурить. — Вид из окна тебя чем не устраивал? Зачем задницу морозить? — и сам смазано смотрит в хмурый горизонт с холодно возвышающимся по его периметру высотками. Чимин на это улыбается только кончиками губ и молча кутается в вещь. — Как твоя нога? — спрашивает спустя две затяжки. — Болит. Не кровит. Ходить могу. Бегать не пробовал. Говорю же, царапина, — и балкон снова погружается в тишину. Он, на самом деле, любит, когда они… просто курят, сидя рядом друг с другом. Это не то молчание, которое несёт в себе нотки неловкости или тяжести, нет: оно мягкое, обволакивающее и безбожно уютное; в такие моменты Чимину кажется, что он выпадает из всей этой катастрофы, погружается в совершенно иной мир, где главные составляющие — только два человека: он и тот самый, что вызывает в сердце сладкий трепет. Когда он успел так сильно привязаться к этому грубоватому, прямолинейному, многогранному альфе с тонкой, на самом-то деле, душевной организацией? Почему именно он? Чимин для Юнги хочет быть сильным, таким сильным, потому что этот человек, он такой стойкий и мощный и в паре ему нужен такой же: уверенный в себе и волевой. Не Чимин. Не в том периоде, в котором он пребывает сейчас: такой Чимин Юнги не заслуживает, но сможет дать себе шанс, если справится со своими демонами — и не сломается.«Может быть, это всё от того, что Тэхён чувствовал себя отвратительно рядом с тобой?»
Чимин нервно сглатывает, выпуская дым из лёгких. Кажется, немного боится. Кажется, немного ломается или, быть может, просто втаптывает в пыль те осколки себя, что ещё оставались. Кажется, самую малость сдаётся, а потом чувствует, как с его пальцами руки, что лежит на подлокотнике, переплетаются длинные, бледные и узловатые — чужой. И отпускает немного.*** Hope: Наверное, тяжело чувствовать себя жалкой подстилкой, которая ничего в этой жизни не значит? Hope: На самом деле, Чимин, мне тебя жаль. Hope: Пока ты держал свой телефон выключенным, я не поленился и решил узнать немного больше о вашем с Тэхёном прошлом, Чимин. Каково это — встречаться с самой сильной любовью твоего лучшего друга? Не говори, что не знал. Не говори, что не чувствовал и не видел: тот альфа, с которым Тэхён спал последние десять лет, он был так похож на Чонгука. Hope: Его было несложно найти, а заставить рассказать пару вещей было ещё легче. Он был таким жалким, и, пусть и внешнее сходство с Чонгуком просто поразительным, напомнил мне тебя. Hope: Может, потому что шлюха? Или, кто знает, потому что такое же ничтожество, как и ты? Ты, который догадывался о чувствах своего лучшего друга, но все равно сделал то, что сделал? Hope: Это правда, что девственность знаменитого босса клана Чон досталась тебе?)
Дыши, Чимин. Отключи телефон, Чимин. Ты не один, Чимин. Никогда не был и не будешь один. Но сейчас ты один, Чимин. Юнги с Джексоном уехали на очередную вылазку, а что имеешь здесь ты? Холодную постель, темноту спальни, свет в которой он так и не включил, и вибрирующий телефон, уведомления на котором ты не можешь не читать, потому что они ранят так точно, так сильно, заставляя ощутить собственную ничтожность. Тебя трясёт, Чимин, всем твоим ёбанным телом, а ты сидишь, пытаясь понять, как так получилось, что ты всё же оказываешься настолько чертовски слаб и немощен? Утром было легче. Утром Чимин не задумывался о словах Хосока так крепко и против собственной воли. Утром его пальцы были сжаты другими — надёжными, сильными, а потом и они пропали, и лишь только угольные глаза взволнованно сверкнули в свете комнатных ламп, когда Юнги, стоя на самом пороге, спросил: «Ты уверен, что всё будет хорошо?». Юнги, он как будто бы чувствовал, что с Чимином всё не совсем гладко, но вопросов не задавал: лишь щурился задумчиво, отводя глаза, стоило омеге с ним взглядом столкнуться. «Ты уверен, что всё будет хорошо?» Чимин не в порядке. Чимин наивно думал ещё утром, что он слабый ужасно, но с шансом на то, чтобы стать сильнее и крепче, но сейчас понимает, что ни черта подобного: единственным источником его шаткого равновесия было только наличие одного альфы в квартире, того самого, что пахнет морем и свежестью. Но даже Юнги не может искупить той ужасной вины, которую Чимин перед Тэхёном чувствует: знал же. Действительно знал, подкоркой чувствовал, что его лучший друг от Чон Чонгука зависим, и то, полустёртое от времени воспоминание из борделя, когда Пак впервые встретился глазами с молоденьким альфой, что так сильно напоминал одноклассника, тому подтверждение. Чимин знал, но всё равно ударил так больно, а потом бил своим скотским поведением ещё, и ещё, и ещё, потому что считал, что это не он во всём виноват, а тот, кто действительно жертвой был всё это время, даже не подозревая об этом. Чимин со стороны всё видел, но всё равно ложился под тогда ещё робкого, светлого, юного альфу. Возможно, то, что с ним произошло тогда, на складе — это возмездие? Но почему тогда не становится легче, а вина в душе становится всё тяжелее? Как себе помочь, когда ты один, совершенно один?Hope: Давай лучше поговорим о другом, Чимин?
Hope: О том, как ты громко кричал, когда мои ребята трахали тебя, как кусок мяса. Ты получил удовольствие? Получаешь ли ты схожее, когда ложишься под Юнги дешёвой подстилкой?
И это, кажется, клинит. Чимин смотрит в дрожащий экран, краем сознания отмечая нечёткость картинки, запоздало понимает, что это всё, блять, от слёз, что застилают глаза, а телефон ходуном ходит, потому что его руки дрожат так сильно, так сильно…Hope: На самом деле, Чимин, я бы тебя на месте Тэхёна никогда не простил. Возможно, убил бы своей рукой, но это же Тэхён, он тебя до последнего будет жалеть: такого ничтожного, жалкого, низменного. Если бы тебя не было, ему было бы проще.
Что-то внутри брюнета бьёт в набат, кричит о том, чтобы не верил, потому что это вот всё — дерьмовая, ничтожная провокация, но она ранит так сильно, так чертовски верно и правильно, что Чимин в клубок сжимается, тихо скуля и чувствуя, как по щекам текут больные, горячие слёзы. Как же больно, Господи. Лучше бы его и правда не было, верно? После всего того, что с ним приключилось, разве можно пытаться жить как-то нормально? Он замаран, разбит и потушен, в него, чёрт побери, кончило три человека за ночь, а сколько кончало до этого? Помойное ведро. Шлюха. Шлюха, шлюха, шлюха. Ничтожное создание. И неожиданно приходит успокоение. Того рода, когда дыра в груди разрастается так сильно, перед этим выпуская все мысли и воспоминания наружу, и они бьют наотмашь не хлёсткой пощёчиной, но в челюсть кувалдой, и искры из глаз провоцируют всё внутри перевернуться, порождают невнятное, отрешённое безумие. Его мотает из стороны в сторону, словно на ёбанных американских горках: за гранью истерики с всепоглощающим холодом внутри; горячими слезами, но со свистящим ветром в груди.«Я хочу, чтобы ты стонал, сучка!»
Чимин приглушённо воет в подушку, затыкая уши руками, но эти мысли, они такие громкие, не заглушить ничем.«Стони!»
Он прокусывает губы до крови, чувствуя, как тело пронзает болезненной судорогой, а лёгкие горят, совсем как рассудок. Он так измучился, Господи. Он так сильно хотел разбирать всё поэтапно, но Хосок, чёртов Хосок, распахнул эту дверь, и всё нахлынуло скопом.«Нравится? Нравится, шлюха? Отвечай!»
Чимин цепляется пальцами в волосы, поджимает колени к груди, бьётся в припадке. А потом успокаивается, резко и неожиданно, чувствуя своим воспалённым рассудком, что выхода из этого нет, и в эту ловушку он загнал себя сам посредством выбора неправильных вариантов в этом тесте на прочность.«Мир мафии жесток, Чимин, а ты являешься неотъемлемой его частью по крови, поэтому прими и смирись».
Чимин, на спине лёжа, смотрит в полумраке на силуэт шарфа на постели, там, ближе к подушкам, и понимает. Понимает, принимает, смиряется. Осознаёт, что не готов, и эта простая мысль разрезает мозг молнией, когда он садится на кровати и тянется к предмету гардероба, берёт его в свои холодные, липкие руки. Чимин не хочет, не может терпеть это всё — для него это слишком кроваво, слишком жестоко, совершенно аморально. Он не подкован, не сумеет, не справится. И, если он принадлежит этому миру по крови, то прав, Чон Хосок: если бы его не было, всем было бы проще. Шарф пахнет морем. Равнодушно Чимин поднимает голову, как никогда чётко почему-то осознавая всё то, что собирается сделать. Люстра большая, наверняка выдержит. Как в тумане он придвигает кресло в середину комнаты, встаёт на него, как под гипнозом, но ясно осознавая каждый свой шаг. То, как хорошо крепит один конец шарфа к светильнику, а второй — на своей шее, осознаёт тоже точно. Шарф пахнет морем. Чимин не должен быть здесь. Если Чимина не будет, то всем будет проще. Юнги будет проще: и, прикрыв глаза, он делает судорожный свой вдох, тот, что последний, и сглатывает шумно, чувствуя в себе твёрдую решимость — хоть что-то в этой жизни он сделает правильно. Простите только, пожалуйста, все, за то, какую боль он успел причинить. Пожалуйста. Люстра точно выдержит. Он же так похудел сильно. Прости, Юнги, прости пожалуйста. Прости, хорошо? Чимин не хотел, честное слово, чтобы это всё кончилось так. Омега заносит ногу для рокового шага. И, возможно, начинает верить в бога на этом моменте. Знаете, бог, он для каждого человека свой: кто-то верит в то, что его посланник — это Иисус Христос, кто-то преклоняет колени и голову во славу Аллаха, кто-то полагает, что его имя — Шива, а где-то и вовсе полагают, что богов — великое множество. Но чиминов бог, он, кажется, один, кровавый и не скупящийся на то, чтобы наказать, отдаётся быстрыми шагами по коридору в тишине квартиры, почти что бегом даже, а потом снисходит до него распахнутой с грохотом дверью, белым от волнения лицом и мятными волосами. Чиминов бог, он не медлит ни секунды. Его лицо, подсвечиваемое коридорными лампами сзади, будто действительно святой какой, перекашивается гримасой искренней, неконтролируемой ярости, жгучей как перец, как только он вычленяет силуэт с шарфом на шее. Чиминов бог, он срывается в бег, очевидно, позабыв о своей травме, с таким сквернословным набором, что уши вянут, а потом резко выбивает кресло из-под его ног, заставляя тело омеги рухнуть вниз с тихим хрипом, но он — только доля секунды, потому что ткань шарфа трещит и рвётся мгновенно, заставляя его рухнуть на пол. Наверняка, даже следов не останется. — Сдохнуть, сука, решил?! — Чимин впервые слышит, как Юнги орёт, распространяя вокруг себя ауру ненависти и абсолютной черноты, и это приводит его сразу же в состояние того самого животного ужаса, когда тихо икнуть и попытаться отползти назад, силясь спастись от разрушительного гнева. Попытаться, но не успеть: Мин хватает его за грудки блядской толстовки и трясёт так, что голова безвольно мотается из стороны в сторону. — Жизнь не мила, блядь?! Думаешь, паскуда, умный самый?! — и с ужасом Чимин чувствует эту яркую вспышку ярости на своей шее, где эти длинные пальцы смыкаются, вырывая хрип из груди. — Думаешь, мразь, всё так просто?! Сунул голову в петлю и всё легко сразу, сука?! — Юнги снова встряхивает руками, а омега чувствует, как горят огнём лёгкие, а глаза буквально выкатываются от страха, но всё, что он может — это лишь жалко цепляться пальцами за чужие запястья. Бесполезно, разумеется, потому что этот альфа взбешён и его, кажется, не остановит ничто. — Нравится?! Нравится, блять?! Приятно тебе, идиот?! Пак задыхается. У него рот открывается сам, но оттуда — ни крика, ни звука. Чимин физически чувствует, как мутнеет сознание, но в эту самую секунду его режет простым пониманием остро, до крови: он хочет жить. Он хочет жить так сильно, что слёзы снова льют по щекам — прощальные, видимо, потому что перед глазами — вспышки чёрного цвета, а сердце колотится в ужасе. Чимин хочет жить. Чимин готов бороться и изо всех сил пытается это альфе передать если не в словах, то хотя бы ментально: он понял. Он больше не будет. Чимин хочет жить. Пожалуйста, очень хочет, только не смотри больше так, со злобой и ненавистью. И неожиданно Юнги замирает, глядя ему не в глаза, но, кажется, в душу прямо. Действительно будто бы считывает каждую мольбу, малейшую эмоцию. И отпускает резко, глядя так, будто увидел впервые, и Пак валится на пол, вдыхает жадно, пытаясь отдышаться, но при этом тоже смотрит в ответ, потому что босс клана Мин сначала смотрит на свои руки в испуге, а потом переводит взгляд на его лицо, чтобы после этого его собственное пронзилось эмоцией: сильной, отчаянной, скорбной настолько, что выдыхает прерывисто, глаза прикрыв, а потом, после этой короткой передышки, снова впивается в него своими чёрными глазами, и что-то в них неуловимо меняется, ибо: — Сука, — роняет Юнги и, кажется, тоже немного ломается. Тоже немного сдаётся по мере того, как дыхание Чимина почти что в норму приходит, если бы не чёртово сердцебиение и это странное чувство подвешенности. — Сука. Чимин смотрит в ответ, смаргивая слёзы, рот приоткрыв, немного всё ещё выхватывает спасительный кислород. — Блять, — наконец, выдаёт Юнги горько-едкое. А затем наклоняется, хватает за грудки, подтягивая к себе, и целует.the weeknd — high for this
А Чимин, он почему-то испытывает дикий, нечеловеческий трепет, когда мгновенно обхватывает руками альфу за шею, отвечая на грубый, резкий поцелуй так же влажно, развязно и, кажется, сгорая от неясного чувства. Прикосновения Юнги к его телу даже через плотную ткань толстовки жгут немилосердно, сводят с ума, заставляют быть податливым, отзывчивым в какой-то неясной, острейшей резкости. Потому что в том, что происходит — ничего от сладкого томления: здесь каждый будто бы выпускает наружу своего зверя в эту самую секунду, а те тёплые, томящиеся угли вспыхивают с новой силой. Юнги не смакует, не тянет. Он вытряхивает брюнета из толстовки, беспардонно бросая ту на пол, а потом толкает в сторону постели, на которую Чимин падает с размаху, и идёт следом, на ходу стягивая с себя чёрную футболку, обнажая разноцветную вязь татуировок по телу, ту самую, от которой у омеги перехватывает дыхание, потому что это… безумно красиво. Весь Юнги красив безмерно, а ещё желанный до крика с его этим рыком прямо в губы и новым, глубоким поцелуем, когда нависает сверху, перенося вес на руки. У Чимина ноги разъезжаются в разные стороны, дают свободный доступ, скрещиваются на чужой голой пояснице и грубо заваливают, а с губ срывается громкий, высокий, чувственный стон, когда Мин спускается вниз, мажа языком по взмокшей коже шеи, сладко, больновато покусывая так, чтобы следы на утро остались непременно, расстёгивает пуговицу на его джинсах, спешно расстёгивает молнию и скидывает с омеги предпоследнюю вещь. Чимин изнутри горит в эту самую секунду, а в голове стучит непониманием: как он мог хотеть покончить с собой и оставить Юнги, исстрадавшегося, изголодавшегося по человеческому теплу Юнги, здесь, в одиночестве? Потому что, несмотря на скорость, резкость и страсть, Мин всё-таки нежен чертовски, и именно этот контраст укусов-поцелуев по телу заставляет растечься всего Чимина, а смазку проступить меж ягодиц почти что мгновенно. Когда Юнги обхватывает его член в кольце своих пальцев, у брюнета происходит, кажется, короткое замыкание. У него темнеет в глазах по мере быстрых, животных движений по стволу вверх и импульсивных оттягиваний крайней плоти вниз. Пак вообще связь с пространством теряет, но от этой простой ласки кричит так громко, чувственно, прогибаясь в спине, толкаясь навстречу, что, кажется, сам несколько глохнет. А ещё немного пугается от скопившихся в уголках слёз, потому что всё то, что происходит — это хорошо невозможно, и кончает он быстро, со всхлипом: слишком давно никого не было. Да даже, если бы и было, Господи, ни с кем до этого ему не было так отчаянно хорошо. Запах жасмина Юнги голову кружит: это чувствуется, когда он снова вгрызается в полные губы, а Чимин чувствует, как два пальца, скользя, проникают внутрь его тела, вызывая очередную порцию волнительной дрожи, неожиданно нежно касаясь внутри, боясь вреда причинить. Пак на этом контрасте плывёт. Насаживается бёдрами, губу закусив, шумно дышит, силясь не вскрикнуть ещё, хотя хочется очень, потому что, ну, Юнги. Юнги, который сам рычит негромко, ведёт свободной рукой по телу, останавливаясь на подтянутом бедре, и осторожно отводит в сторону для лучшего угла, и у омеги, кажется, сердце пропускает удар на этом моменте, чтобы затем — сразу же, ещё один, когда пальцы извлекаются, а их заменяет горячее, большое, с лёгкой пульсацией. Отдавшись ощущениям, Пак, кажется, откровенно проёбывает тот момент, когда Юнги успел скинуть с себя чёртовы джинсы. Альфа, что такой невозможный, великолепный, надёжный и нужный в эту секунду, как и в другие, на самом-то деле, целует неожиданно и нежно, простым лёгким касанием, что убивающе. И замирает. Распахнув глаза, Чимин смотрит в эти безумные, но с ещё оставшимися нотками рассудка, и не понимает. — Что? — хрипло, тихо, на грани звучания. — Ты уверен? — о, боже. Какой идиот. — Как ни в чём до этого, — улыбнувшись краями губ, заверяет Пак, и Мин входит в него одним плавным движением, за мгновение до этого целуя куда более уверенно и вязко, придерживая руками за талию бережно, вбирая в себя очередной громкий стон, что раскатывается вибрацией по двум глоткам сразу. Движения альфы в нём рваные, быстрые, властные, но такие гармоничные, такие правильные, что Чимин распадается на тысячу частей и приходит к финалу второй раз, даже не прикоснувшись к себе. Зачем, если можно касаться этих плеч, этой шеи, этих жестковатых, отчаянно пахнущих морем волос во время очередного поцелуя, верно? …— Прости, прости, прости, — шёпотом, выцеловывая контур челюсти, а потом спускаясь вниз к шее и нежно касаясь наверняка оставшихся отметин от пальцев. Глупый. Чимину это, кажется, и нужно было: ничто так не выбивает из головы всё дерьмо, чем резкая эмоциональная встряска, а если она закрепляется отличным сексом, то на жизнь, которую теперь хочется закончить в глубокой старости во сне, вообще грех жаловаться. — Прости, — почти скулит этот сильный, большой, взрослый альфа. Чимин смеётся негромко, зарываясь в прохладные простыни, вздыхает, прикрыв глаза и цепляясь волосами за мятные пряди, понимает одну простую истину. Кажется, снова. Возможно, не в первый раз. Но теперь он хочет жить и даже уверен, как именно, и это, наверное, самое главное. А потому, когда Юнги, восхитительно голый и трепетный Юнги, нежно целует в основание шеи, недвусмысленно прижимает чужую голову к своей коже, а на удивлённый блеск глаз снизу вверх, лишь улыбается: — Ты знаешь, что делать, верно? Альфа улыбается остро. А потом вспарывает чужую кожу своими зубами.***
Hope: Доброе утро, Чимин. Как твое самочувствие? Jim: Выбирай место на кладбище, Чон Хосок, я оплачу. Hope: Оу. Hope: Привет, Юнги.
— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Оставьте своё сообщение после… — сообщает механический голос и, фыркнув, он нажимает на отбой и аккуратно кладёт чужой телефон на низкий кофейный столик, что стоит на балконе. — Я не думаю, что он теперь тебя побеспокоит, Чиминни, — сообщает Юнги, лениво потягиваясь и не забывая о том, чтобы затянуться терпкими красными «мальборо». Чимин на это только фыркает, выдыхая ноздрями сизый дым и сонно потирая глаза, такой комфортный и мягкий. Мин, на самом деле, любит, когда они… просто курят, сидя рядом друг с другом. Это не то молчание, которое несёт в себе нотки неловкости или тяжести, нет: оно мягкое, обволакивающее и безбожно уютное; в такие моменты Юнги кажется, что он выпадает из всей этой катастрофы, погружается в совершенно иной мир, где главные составляющие — только два человека: он и тот самый, что вызывает в сердце сладкий трепет. Когда он успел так сильно привязаться к этому мягкому, чуткому, многогранному омеге с тонкой, на самом-то деле, душевной организацией? Почему именно он? Он не знает. Но, прикрывая лениво глаза, понимает, что, несмотря на поздний вечер, теперь на балконе тепло.