Erchomai (Я иду)

      Ким Намджун, правая рука клана Чон, может сказать, что счастлив и вполне себе доволен жизнью, если откинуть пару неудобных погрешностей в лице омеги, который порушил жизнь его лучшего друга и перевернул всё с ног на голову, и ебанутого его бывшего женишка, который пытается разбить на осколки всё то, что этот самый Ким Намджун, что правая рука клана Чон, так старательно выстраивал год за годом своими руками. Шаг за шагом Намджун шёл к своей определённой цели, продумывая на три, а то и четыре хода вперёд, осторожно огибая каждое препятствие, что возникало на его жизненном пути и чётко видя исход того или иного принятого решения. Это было сложно, почти невозможно, но он всегда хреново умел сдаваться, не умел проигрывать и всегда стоял до конца, если было за что бороться: а на данный промежуток времени определённо имеется нечто такое, за что он будет до последней капли крови биться.       Намджун никогда не хотел быть лидером.       У Чонгука всегда получалось лучше: в том смысле, что лучший друг, несмотря на животное упрямство и проблемы со стрессоустойчивостью, всегда имел куда лучшую хватку, нежели та была у самого Намджуна: не было смысла старшему альфе лезть на рожон, если рядом всегда находился тот, кто сильнее и, вообще, доминант. Но направлять своего младшего товарища альфе ничто никогда не мешало — Чон к лучшему другу прислушивался, как к голосу разума, потому что не имело смысла спорить: Ким всегда был куда более успешен в решении некоторых стратегических задач, хотя бы потому, что смотрел со стороны.       Намджун просто хотел, чтобы они вырвались из нищеты и перед ними открылся весь мир.       Но, возможно, сказка рухнула именно в тот момент, когда он взял трубку и услышал в ней сиплое, испуганное: «Намджун-хён, это Чимин. Пак Чимин. Мне нужна помощь». Или, быть может, когда он впервые увидел миловидного мелкого омегу с рыжими волосами у станции метро, нутром чуя, что после этой встречи вся его жизнь пойдёт по пизде, однако Пак Чимин, которому пятнадцать было, не выглядел угрожающе и ему даже понравился. Есть в Пак Чимине вообще эта черта — нравиться людям безо всяких усилий, и кто такой Ким Намджун, чтобы не сдаваться перед детским, неизвестным для самого Чимина, очарованием?       Тогда всё было настолько проще, Господи.       Главным вселенским злом был Ви, он же — Ким Тэхён. Сукин сын, что портил жизнь своим больным извращённым умом, пиздил Чонгука до больничной койки с помощью своих дружков и позволял ненавидеть себя сколько угодно. Намджун и ненавидел — до сих пор ненавидит, если честно, но, если присмотреться внимательнее, то можно увидеть, что этот самый Ким Тэхён спустя десять лет ненавидит себя ещё больше.       Люди меняются?..       Когда всё обернулось так, что Чонгук абсолютно пропал в главном в своей жизни враге, даже не давая себе отчёта в этом?       Когда жгучая ненависть Ким Тэхёна переросла в тотальную жажду саморазрушения ради того, чтобы его некогда персональная боксёрская груша была просто… счастлива? Удовлетворена? Это видно со стороны просто прекрасно: в смысле, то, как этот странный, строптивый омега, который издалека за бету сканает, настолько нетипично ведёт себя и выглядит, разбирает себя по частицам снова и снова, стоит Чонгуку оказаться в зоне видимости. Здесь нет слепой собачьей привязанности, ни капли её, лишь только какая-то извращённая деформация двух противоречивых чувств, которой Намджун в своей жизни ещё ни разу не наблюдал и даже не был уверен, что такое может произойти.       Но прямо на его глазах происходит. Тэхён уже вызрел до того состояния, когда чёрная его ненависть превратилась в слепую, всепоглощающую, осознанную любовь, не кристальную, нет, но это только пока. Чонгук же уже давно пришился к этому омеге не нитями, но блядскими железными тросами, и его ни за что не оттащишь.       Когда всё стало так сложно?       — Мой папа умер, когда мне было три, — произносит на выдохе, позволяя сигаретному дыму развеяться перед своим лицом. — Пневмония. У нас не было много денег, никогда не было, на самом деле; отец не мог предоставить нужного лечения — много пил и вечно пропадал чёрт знает где, но теперь я уже, конечно, понимаю, где именно, — рука, мягкая, аккуратная, ложится ему на голую грудь и осторожно ведёт пальцем по коже, вызывая приятную дрожь от прикосновения. — Самое стрёмное было, когда я понял, что слава богу, что папы нет с нами. Мне кажется, он бы не пережил то, во что мы с отцом в итоге скатились. Но жизнь такая забавная штука. То, что опустило на дно моего батю, кинуло нас с Чонгуком высоко в небо.       — Дело не в роде деятельности, — тянет Джин, устраивая свою голову на его груди и глядя своими удивительными глазами цвета горького кофе. — И не в везучести. Твой отец был простым бандитом, верно?       — Почему же «был», он и сейчас есть. В тюрьме, но ему там нравится. Но так, да, ты прав.       — А вы с Чонгуком-щи… — его омега задумчиво поджимает губы, находясь со словами. — Вы искусство. Вы восхищаете и внушаете трепет. Не то чтобы я сейчас романтизировал насилие, хотя, кажется, именно этим сейчас и занимаюсь.       — Романтизируй меня, — позволяет себе альфа ухмылку и рассеянное прикосновение к чужим волосам. — Мне нравится быть твоим принцем. Или нет. Мне нравится быть тем самым плохим парнем, который говорит, что ваш сын тоже зовёт меня папочкой.       — О, нет, Джуни, ты, скорее, тот самый лучший друг главного героя дерьмовой комедии, который вечно влипает в истории, но ему неожиданно больше всех повезло в конце фильма, — негромко смеётся Сокджин. — Так что это ты романтизируй меня. Врач — это большая находка, а я, так вдвойне.       — Почему же? — вскинув бровь, интересуется Ким.       — Ну-у… — Сокджин касается пальцем губ. — Хотя бы потому, что у меня есть халат, а ещё — неплохая фантазия, верно?       Намджуну смешно от этих слов становится, а на губах — сладко очень, но здесь, быть может, дело в том, что Джин постоянно увлажняет губы гигиеничкой с клубничной отдушкой, чёрт его знает. Но в эту минуту альфа так счастлив, что даже, кажется, не может слов подобрать нужных, выходит всё дурацкое «выходи за меня», но для этого пока рано, слишком рано: он и без того никак не может свыкнуться с мыслью, что Ким Сокджин, тот самый чудо-доктор, оказывается, всё это время испытывал к нему ответные чувства.       Намджун так счастлив, правда.       А потом его телефон звонит, и в трубке — Югём, который отправился с Юнги на поиски Джексона.       В трубке Югём, который быстро диктует адрес и говорит, что всё пиздец и им нужна помощь.

***

      Будет перестрелка, самому себе сообщает очевидное Чонгук, игнорируя правила дорожного движения и одновременно чувствуя крайне неоднозначное ощущение от того, что ему пришлось сделать множество нехороших вещей сразу: первая — это, разумеется, вообще отпустить Юнги в одиночестве. Вторая — это обмануть Чимина… нет, не так. Не сказать. Просто не сообщить Чимину о том, что его альфа попал в передрягу, из которой живым, скорее всего, не выберется (Чонгук определённо не будет думать об этом вообще). Третья — оставить особняк и двух ценных омег на одного только Намджуна и десяток людей: Хосок вполне себе мог разделить свои силы, зная, что Чонгук сорвётся за близким ему человеком, и нанести удар по месту, где будет находиться его цель.       Чонгук об этом тоже не будет думать — выбора у него, как такового, всё равно ни хрена нет. Если ты наступаешь в это дерьмо, то здесь любое движение — это русская рулетка, и нельзя предугадать дальнейших событий с расчётом до ста процентов.       То, о чём Чонгук сожалеет больше всего, заряжая пистолет, так это о своих чувствах. Он жрёт себя заживо, никому об этом, разумеется, никогда не скажет, но на какую-то долю секунды он даже думал отправить Намджуна разбираться с возникшей проблемой, но остаться там, где Тэхёна будет видеть.       Это ужасно.       Почти столь же сильно, как тот незатейливый факт того, что их борьба, соперничество, сделка, в конце концов — называй, как угодно — переросла для Чонгука во что-то большее, то самое, что душит его сущность, превращая где-то глубоко внутри в то тихо плавящееся и заботливое, хотя нельзя, потому что эти самые эмоции он испытывает к человеку, которому всё равно.       К человеку, который просто ждёт чужую голову, что будет знаменовать его свободу и новую жизнь. Возможно, Тэхён, свалив в другую страну (континент?), забудет обо всём, как о страшном сне, а односторонняя метка, если её не обновлять регулярно, рано или поздно исчезнет со временем, и от неё ни черта не останется.       Чонгук задумывается. Хотел бы он, чтобы Тэхён пометил его в ответ?       Определённо, да.       Хочет ли этого сам Тэхён?       Едва ли.       …Склад встречает пугающей тишиной и тягучим запахом пороха по помещению, что свидетельствует о том, что где-то здесь была бойня. Но ни Юнги, ни его людей (и часть людей Чонгука, к слову), Чон не замечает, позволяя паре человек пройти вперёд для лучшего сохранения целостности сердца клана.       Проходя зал за залом, они не замечают ничего, кроме пустоты и вязкого полумрака, от которого Чонгук чувствует невроз каждой клеточкой тела: тот давит на глаза немилосердно, оттачивая и без того каждое обострённое чувство до состояния лезвия. Они идут дальше, держа наготове оружие, но каждый раз наталкиваются на очередное тихое помещение с едким запахом перестрелки, что не может не нагнетать.       А потом доходят до последнего зала, и Чонгука мгновенно закрывают собой его подчинённые, вскинув пистолеты.       — Тихо-тихо-тихо, — этот голос он слышал так чертовски давно, кажется, в другой жизни: там, где были кожаный ошейник и желание доминировать и подчинять. Но Чон Хосок и его бледное красивое лицо, что кажется восковым на контрасте с окровавленным трупом Джексона Ванга, прибитого к стене, выглядит, блять, дружелюбно. Будто это не под их ногами лежат изувеченные мёртвые люди, а то, что осталось, либо стонет у стен, либо стоит, окружив своего ублюдского босса в кольцо защиты. Будто не в этой комнате витает тошнотворный запах крови и смерти, который кружит голову.       Будто не в его руках — окровавленное тело Мин Юнги, которое босс клана Вон придерживает нежно и ласково, будто ребёнка, но Чонгук не дурак, понимает, что любви здесь — ни капли, как и сочувствия, а Хосок использует его близкого человека в качестве щита или рычага давления.       Знает же, что Чонгук не будет стрелять даже в труп. Не в этот.       — Тихо, — брюнет улыбается красиво и остро. — Никому здесь не нужны лишние жертвы, верно? — и нежно утирает кровь с губ мятноволосого альфы. — Я просто хочу поговорить.       — Я вижу, — отвечает ему Чонгук, внутренне сжимаясь в пружину.       — Честное слово, — и Хосок снова широко улыбается. — Этот ещё жив. И у тебя есть все шансы, чтобы так было и впредь.       — Дай угадаю: мне нужно отдать тебе Тэхёна для этого? — вскинув бровь, интересуется Чонгук. — А ты пока придержишь Юнги у себя?       — О, нет, Чон Чонгук, ты находишь меня слишком скучным, я думаю, — Хосок широко улыбается. — Я бы мог поступить так, как ты предлагаешь мне сейчас, но тогда бы это всё было таким пресным, верно? Ты бы не сломался так, как я хочу: не пополам, Чонгук, не пополам. Поэтому я хочу поиграть, ладно?       Как будто у Чонгука есть выбор. Не сейчас, когда Юнги держат эти руки.       — Я отдаю тебе Мин Юнги, Чон Чонгук. Прямо здесь и сейчас я отдам его тебе и позволю уйти, но только с одной оговоркой: у тебя есть месяц для того, чтобы сделать верный выбор: отдать мне Тэхёна или пожертвовать своим другом и своей задницей. Ты же знаешь о ситуации Мин Юнги: он может сдохнуть в любой момент. Сам знаешь, как мало шагов его отделяют от смертной казни, если только правительственные силы не захотят резко сменить вектор своего воздействия. Я могу сократить количество этих шагов до одного одним щелчком пальцев, а следующим, я гарантирую, будешь ты. Ты же знаешь это. Но если ты отдашь мне Тэхёна, всё будет иметь иной смысл. Друзьями мы, конечно, не будем, но убьём друг друга чуточку позже.       — Почему ты даёшь мне такой долгий срок?       — На самом деле, я не обязан отвечать на этот вопрос, но я так добр сегодня. Видишь, даже для тебя инвалида придерживаю, — и босс клана Вон смеётся громко и коротко. — Есть две причины: первая — время. Мне некуда спешить, Чон Чонгук, потому что у Тэхёна ещё три месяца не будет денег его клана — таковы правила наследования. А вторая — ты. Ты будешь думать, мариноваться в собственном соку, а потом треснешь. Мне так интересно узнать, что получится на выходе из такого павлина как ты, ты бы знал. Ну, а сейчас… — и Хосок снова улыбается, но сейчас — самыми кончиками губ. — Ты и твои люди покидаете этот зал и даёте мне возможность уйти через чёрный ход. Зайдёте сюда минут через пятнадцать, идёт?       — Какова гарантия, что Юнги жив?       — Нет их. Придётся поверить мне на слово, а я уповаю на свою веру в лучшее, — пожимает плечами брюнет. — Но я чувствую его сердцебиение.       Чонгук медленно кивает в сторону выхода и он и его люди осторожно покидают помещение, где занимают оборонительную позицию на случай неожиданной атаки.       Но ничего.       Только эхо разносит по складу заливистый смех Чон Хосока и его «думай, Чон Чонгук, думай. Тик-так» перед тем, как в другом зале что-то грохает и наступает полнейшая тишина.       И они срываются с места.       За ранеными.