broken stars

updog – hurt

Вместо того, чтобы бежать от урагана, Чонин приближается к нему вплотную. Вместо криков и бесполезных попыток спасения – принимает свою судьбу, раскрывая руки навстречу буре. Буря проходится по его костям дикой дрожью, ломая каждую в мелкое крошево. Буря трясется над собственными страхами, когда прячется у Чонина на руках от темноты. Хёнджин превращается в дикий смерч на закате, чтобы в ночной темени сломать всё, что ему дорого. Его преследуют густые тени, ползут по его телу белеющими отпечатками чужих рук, останавливаются на шее, опускаются на глаза. Хёнджин покорно терпит, пока не срывается на крик, просыпаясь от очередного сна. После каждого Чонин – сразу рядом. Греет в леденящих душу объятиях, утешающе шепчет страшные вещи, смотрит сквозь него зеркалами вместо глаз. Хёнджин видит в зеркалах собственную беспомощность, ломается пуще прежнего, давая другу увидеть ещё больше собственной слабости. У них на двоих – одна грусть, одна паника, взрывающая сердце в бешеном ритме, одни воспоминания, одна боль. И два разных восприятия, в которых один крошится от кошмаров прошлого, а второй разбивается вдребезги от изрезанных в кровь чужих рук. Чонин правда пытается помочь: отбирает всё острое, кормит насильно, чтобы затем держать Хёнджиновы волосы, пока того выворачивает от попыток поесть, удерживает в дрожащих руках во время очередного приступа. И молчит столько, сколько может. Хёнджин кричит ему в лицо, просит сказать хоть слово, но получает в ответ лишь удушающую тишину, болезненное молчание. Чонин бы хотел что-нибудь сказать, но слова застревают в горле, путаясь с мыслями о старых незажитых ранах. Их было девять, и каждое слово у них делилось между собой на части. Чонину кажется, что это время было тысячу лет назад. Словно прошло не три долгих года, а половина вечности. Он бы хотел не знать, что случилось с остальными, но картина изувеченных тел всё ещё стоит перед глазами. Ему бы хотелось не помнить, но кошмары Хёнджина – лучшее напоминание. И Чонин борется с ними вместо своих. Хёнджин видит во снах остальных – они руками тянутся к нему, сжимают в мертвенных объятиях в жалких попытках забрать с собой. Он должен быть с ними, а не здесь. То, что им удалось сбежать – огромная удача, отголоски которой бьются о его голову до сих пор. Днём они молчат, заглушают тишину музыкой со старых кассет, смотрят в окна, но не друг на друга. Ночью Хёнджин кричит, давая Чонину впитывать его боль с каждым словом. Тишина обрушивается на них звенящим стеклом, рассыпается на мелкое крошево у них под ногами, когда Чонин в утешение оставляет на чужом теле жалящие, острые поцелуи. Они затихают до утра, чтобы затем начать всё по новой. Хёнджин ломает всё, что ему дорого. Но Чонин почему-то не ломается.