«Если ты умрешь прежде того, как умрешь, то ты не умрешь, когда будешь умирать. Не умрешь никогда»*
Ослепительно яркое солнце светило прямо в глаза. «Наверное, долго я проспал», — подумал Глеб, сожалея, что перед сном не закрыл шторы, — «блин, и что вчера было? По всей видимости, хорошо погуляли, ничего не помню…». Но обычных последствий ночных развлечений в теле не чувствовал: на удивление не болела голова, не ломило тело, не хотелось пить. — Качественный товар, надо ещё там взять, — решил он, пытаясь вспомнить события вчерашнего вечера, и безуспешно пытаясь игнорировать ослепляющий свет, мешающий думать. К свету добавились пронзительные звуки мигалок, но вскоре стихли. Он напряжённо перебирал в голове картинки воспоминаний. Вспомнил, как пришёл на звукозаписывающую студию с целью записать новый альбом, ну или хотя бы подготовить часть материала. Ожидание… Злость… Отчаяние… Невозможность терпеть больше мучительное существование… Дальше воспоминания обрывались. «Так и не перезвонил», — с обидой подумал Глеб, — «хотя бы объяснил, я бы понял». Больнее всего делают самые близкие люди. Любовь — это вообще разрушающее чувство. Оно разрушает, как и тебя, так и того, кого ты любишь. Почему нельзя быть полностью свободным? Любовь как паутина сковывает тебя, заставляя постоянно думать об объекте, переживать где он, как и с кем, ревновать. Также отношения накладывают ответственность и определённые обязательства. Ты уже не можешь делать все, что хочешь, надо считаться с его чувствами. Ты не должен обманывать, обижать и разочаровывать. Любовь — это клетка, а вовсе не крылья, как говорят романтики. От неё больше боли, чем счастья. За миг счастья приходится платить километрами боли. — В жопу любовь! Разверните и унесите. Справлюсь как-то сам, один, — неуверенно добавил он. Где-то вдалеке послышались голоса, но как бы он не прислушивался, слова разобрать не мог. Кроме звуков, нечеткими были и все другие стимулирующие восприятие объекты. Изображение — расплывчатое, как голограмма, которая исчезает при смене угла зрения. Телесные ощущения и вовсе исчезли. Фантомные проекции, которые можно извлечь только из памяти. «Я, наверное, ещё сплю», — сообразил Глеб, предприняв попытку проснуться. Лабиринты сна были для него знакомой, хоть и не до конца изученной, темой. Научившись осознавать себя во сне, он много часов провёл, изучая другую реальность. Обычные законы там не действовали, все было нелогично, появлялось из ниоткуда и пропадало в никуда. Но там было намного легче управлять событиями. Лишь одна мысль, как волшебная палочка или мощное оружие, создаёт или уничтожает целые города и галактики. Ты властелин и творец всего, любое желание моментально исполняется. Правда, стоит тебе проснуться — созданная реальность тот час же исчезает, зыбко рассыпаясь словно замок из песка. Научиться осознаваться было довольно легко — нужно было просто найти во сне свои руки. Для этого в течение дня надо было тренироваться и периодически смотреть на ладошки, и как бы мысленно задавать вопрос: «спишь ты сейчас или нет?» Получилось буквально со второй ночи. Когда он курил, смотрел на свои пальцы, а курил он довольно много. В первый раз, когда удалось посмотреть на руки, и понять, что находишься во сне, он сразу же проснулся. Но с каждым разом получалось пребывать в таком состоянии все дольше, реализовывая собственный сценарий. Быстро наигравшись и осознав, что все материальное в сновидческой реальности такое зыбкое и изменчивое, захотелось чего-то необычного — того, что нельзя осуществить в обычной жизни. Например, парить в воздухе, перемещаясь на сотни километров за доли секунды. Птице для полёта нужны крылья, а ему хватало лишь одной мысли и намерения взлететь. Конечно, никакой практической пользы это не приносило, но возникало чувство некой радости, своей избранности и уникальности. Кому-то крылья нужны, чтобы куда-то улететь, а ему — чтобы просто летать. Если в сновидении что-то шло не по плану — всегда можно было быстро выбраться оттуда. Но иногда Глеб намерено оставался там, когда, например, осознавал себя в кошмарах. Он не боролся с демонами, вылезшими из недр подсознания, а пытался их изучать. Только когда переживания страха и ужаса достигали пика, какая-то часть сознания заставляла выйти оттуда и проснуться. Сейчас же явно было что-то не так. Однозначно он находился не в обычной реальности, но, к глубокому своему ужасу, даже не в привычной реальности сновидения. Что-то тут не так. Надо срочно проснуться. Он послал себе мысленную команду пробуждения, но ничего не поменялось. Светил яркий белый свет. Тогда он попытался изменить обстановку и создать темноту, оставив лишь тусклый уютный свет ночника под покровом ночи. Опять все осталось прежним. Стало уже немного страшно от непонимания. И хоть он никогда не пользовался таким банальным приёмом, но от безысходности пошёл на крайние меры — и ущипнул себя. — Проснись же наконец! — настойчиво приказывал он себе. На форуме сталкеров сновидений он читал, что некоторые могут заблудиться в лабиринтах сновидения, засыпая в самом сне, — Даже если я попал в многоуровневый сон, надо проснуться на каждом уровне. Стало страшно — а вдруг он застрял там навсегда? Хоть своего тела он и не ощущал, но эмоции были настолько яркими, будто бы усиленными в несколько раз. Звуки казались невыносимо громкие, в самом крайнем положении диапазона. Свет настолько ярким, что еще чуть-чуть, и выжег бы сетчатку глаза. Если возникал страх, то это был всепоглощающий сковывающий ужас. Монотонный гул и какой-то непонятный скрежет не прекращались. К ним добавились звуки человеческих голосов, звучавших как будто из бочки. Даже если хорошенько прислушаться — невозможно было разобрать, о чем они говорят. Наборы звуков не складывались в членораздельные слова, и уж тем более невозможно было уловить из них смысл. — Ну ладно, раз уж я все равно не могу проснуться, то хоть воспользуюсь временем с пользой, и посплю. Чё уж терять его зря, — решил он, стараясь успокоиться и уйти в царство Морфея. Обычно это удавалось легко — стоило лишь закрыть глаза, принять удобную позу и отпустить все мысли. Но сейчас никакие методы не работали, сознание упорно отказывалось отключаться. Даже в пограничное состояние не удавалось войти, в него-то Глеб научился переходить в обычной обстановке — во время поездки в машине, сидя в кафе или ожидая выступления на сцене. Все явно было не так, как обычно, хоть чем-то и напоминало сновидение. Присутствовало нечто очень знакомое. Он знал, что был здесь неоднократно, но не мог ничего вспомнить «Если я не ощущаю тела, — догадался Глеб, — то, наверное, умер. Но что за бредовая идея, ведь я же продолжаю мыслить и все осознаю. А может, умирает только тело, а сознание существует?» Глеб вспомнил, что когда-то читал о том, что существует несколько оболочек. Наиболее плотная - физическая - она умирает самая первая. Человеку необходимо три дня для того, чтобы осознать это. Через девять дней умирает следующая оболочка, а ещё через сорок — последняя, и теряется всякая связь с земной жизнью. Отсюда пошла такая традиция поминать усопшего на третий, девятый и сороковой день. «Ну, а если это действительно так, и я правда умер, — размышлял он, — то что же будет дальше? Я так и буду одиноко болтаться в этом непонятном пустом пространстве или рано или поздно выберу новое тело? И почему здесь так одиноко, где обещанные ангелы, архангелы, боги, ну или на худой конец хотя бы дьяволы?»***
Психолог смотрел с интересом на лежавшего перед ним на кушетке пациента, и, не отрываясь, слушал, как тот делился с ним уникальным мистическим опытом. Он не был уверен действительно ли это настоящие воспоминания человека, прошедшего по той стороне, или плод разыгравшегося воображения, вызванного действием наркотических препаратов вкупе с реанимационными процедурами и соответствующими веществами. С одной стороны он был материалистом, веривший лишь в науку и доказанные факты. Но с другой стороны понимал, что психика — это такая субстанция, которую нельзя измерить, разложить на составляющие компоненты и объяснить ее функционирование только лишь с помощью науки. Проводя сеансы с клиентами, он замечал, что внутри их психики живет что-то глубокое и необъяснимое. То, что Фрейд называл «Бессознательным», «Сверхразумом» или душой. Но почему-то доступ в те слои психики, как правило, закрыт. Мы можем заглянуть туда или через сновидения, какие-то случайные всплески интуитивного прозрения, или случайно вырвавшимися фразами, не понятно от куда взявшимися ассоциациями. То есть управлять ими никто не может, даже маги и экстрасенсы получают такой дар непонятно откуда и толком не умеют им распоряжаться. Заинтересовавшись данным вопросом, он изучил кучу материала, ища ответ. И один раз попал на семинар, проводившийся неким доктором психологии и психиатром из Чехии. На конгрессе рассказывали, что с помощью глубокого учащенного дыхания можно отключить «сторожа» и пройти через врата в бездну бессознательного — всемирный океан, где можно добраться до любого, даже казалось бы забытого, воспоминания из этой жизни. Вспомнить себя ребёнком, свое рождение, нахождение в утробе матери, вспомнить себя ещё до зачатия, предыдущую смерть и рождение и т.д. Глубина погружения зависела от самого человека, кто как далеко зайдет — кто-то остановится на возрасте трёх лет, кто-то вспомнит три жизни до, а кто-то увидит момент большого взрыва и зарождения жизни во вселенной. Даже испытав на себе холотропный опыт, Аркадий Борисович все равно не до конца верил в его реальность. Но все же и не отрицал на сто процентов, допуская всякое. — Расскажите, что было дальше? Что вы там увидели? — спросил доктор, взяв в руки блокнот и приготовившись писать. Пациент закрыл глаза, вспоминая, и его лицо исказила маска какого-то неподдельного ужаса. Мышцы около рта скривились, выражая гримасу отвращения. — Не хочу об этом говорить, — сцепив зубы, сказал Глеб. — Поверьте, после станет легче. Это сравнимо с тем, как сбрасываешь с себя груз, непосильная ноша которого давила много лет. Переживая тяжёлые эмоции и вспоминая неприятные ситуации из жизни, с каждым разом эмоциональный заряд все меньше и меньше. И, наоборот — чем дольше копишь боль внутри, тем больше подпитываешь голодного зверя, и он разрастается. — Ой, я столько всего пережил внутри, что согласно вашей теории, мой рот вообще не должен закрываться, — лёгкая ироничная улыбка озарила его рот, — но получается наоборот — говорить не хочется вовсе, а даже когда говоришь, не можешь подобрать слов, чтобы выразить все то. — Ну вот, вы уже шутите, это прекрасно. Но давайте все-таки попробуем. То есть, вы сказали, что думали, что умерли, правильно я понимаю? — Не просто думал, врачи тоже это подтверждают. Меня… точнее мое тело уже готовили отвезти в морг. Над ним почти сорок минут работали реаниматологи, и как оказалось, их действия не привели к результату. — И вы наблюдали все как бы со стороны? Как многие описывают свой опыт клинический смерти, что поднялись над операционным столом, слышали все, что там происходило, видели действия врачей и своё собственное тело? А потом свет, туннель… — Чепуха. В моем случае все было не так. Я сразу оказался в каком-то незнакомом месте. Трудно подобрать слова, чтоб достоверно описать то, что там видел и чувствовал. Речь — очень ненадежный источник передачи информации, порой искажающий смысл. Во-первых, значение некоторых терминов очень субъективно, во-вторых, имеется множество подтекстов, контекстов, метафор и т.д. И плюс к несовершенству рассказчика, каждый понимает по-своему. И в итоге я делюсь своим опытом, а для кого-то это в лучшем случае приобретает форму сказки. Я там не увидел ничего — никаких героев, библейских персонажей, и самое главное, Бога. А наверное это было то, чего я больше всего искал. Я брёл наощупь, сквозь густой поток отчаянной плотной и нескончаемой безнадёжности, сквозь мрачные мысли безысходности; в пространстве, покрытом мраком, где темнота оглушающая, а пустота укутывающая абсолютно все. В этом месте никому не хочется оказаться, а те, кто бывал здесь, мечтает навсегда потерять память. Здесь нет ничего опасного или страшного, но тут безоговорочно веет страхом. Здесь нет ничего, но прежде всего здесь нет надежды. И смысла. Самое ужасное — это потерять смысл, ведь тогда уже не хочется ничего, и самое главное — жить. Все неприятности можно перенести, если видеть впереди светлое будущее, надежду на то, что дальше все будет хорошо. Можно действовать и терпеть лишения ради цели, ради любимых и близких, ради себя, в конце концов. Но как бы ни прекрасна была жизнь, в какой роскоши и удовольствиях ты бы ни купался, при отсутствии смысла все становится ненужным. Нет ни чувств, ни эмоций, нет ничего. И эта пустота длится нескончаемо долго. Вечность слишком короткое слово для того, чтобы описать данный промежуток времени. Что бы вы делали, застыв в тёмном пустом пространстве навечно, где нет ни звуков, ни запахов, ни других людей? Сначала меня сопровождала злость и досада, потом уныние и скука, потом безразличие и равнодушие. Постепенно заканчиваются и все мысли, растворяясь и улетучиваясь. Пустота снаружи переходит вовнутрь, наполняя тебя или, наоборот, опустошая. Нет ничего — ни мыслей, ни чувств, ни эмоций. Атрофируются за ненадобностью органы чувств, ты не можешь действовать, но при этом не умираешь. Твоё сознание живо. Однако использовать ты его никак не можешь. Нельзя реализовать желания, нельзя материализовать мысли, нельзя ни до чего дотронуться, что-то сказать или услышать, нельзя пошевелиться. Ты заперт. Заперт навечно. Наверное похожие чувства испытывают парализованные люди, если конечно не утрачивают способность осознавать, они не владеют своим телом, языком, органами пищеварения и дыхания. Тело приобретает форму неработающей оболочки, но сознание не умирает. Я там провёл довольно долго времени, по крайней мере, мне так казалось, ведь реального ощущения времени там нет. За один только сон можно прожить несколько лет — повзрослеть, состариться и умереть. А там, кажется, я провёл намного больше, целую вечность. И причём тянулось это время ещё длиннее, потому что не было никаких отвлечений, ничего не происходило, я никого не встретил и ни с кем не разговаривал. Я будто бы попал на застывшую киноплёнку, где и сам застыл, и не мог пошевелиться. Причём кадр на плёнке был какой-то неудачный, промежуточный между основными действия. И на нем ничего не было. — Я слышал, — прервал его монолог психолог, — что каждый в послесмертном опыте испытывает и видит то, что уже сидит в его подсознание. У христианина возникает образ Христа, у буддистов — Будды, у атеистов — какие-то нейтральные нерелигиозные символы. Кто-то может встретить умерших родственников или великих людей, например Мерилин Монро или Эйнштейна. — Я так хотел встретить хоть кого-то… любого человека. Даже которого не любил или старательно избегал встречи с ним. Я был бы рад даже безумному фанату, который преследовал меня и расписывал нехорошими словами стены в подъезде. Я бы кинулся к нему на шею с объятиями, раздал бы тысячу автографов и сделал сотни совместных фотографий. Но где же они все, когда так нужны? Психолог посмотрел на часы, висевшие на стене. Время сеанса подходило к концу, но он не решался прервать его. За дверью в холле уже наверняка ожидает следующий клиент, и неудобно заставлять его ждать.___
Выйдя из душного помещения на свежий морозный воздух, Глеб тот час же решил его немного разбавить никотиновым дымом. Достал из смятой пачки, лежавшей в кармане штанов, сигарету, смачно и глубоко затянулся. Над городом уже рассеивался вечерний мрак, он слепо прищурился, пытаясь разглядеть что-то вокруг себя, но не видел дальше собственного носа. Лишь красный огонёк зажженной сигареты маячил перед глазами, став в этот момент всем видимым окружающим миром. Сознание сузилось до пределов одной мигающей красной точки. Он долго всматривался в неё, пытаясь поймать ее суть. После разговора с психологом стало отнюдь не легче. Наоборот, тяжкий груз вытесненных в подсознание переживаний навалился на него вновь. Там он рассказал не все, не доверив постороннему человеку всего, что он видел в тот день. Сейчас он и сам уже сомневался в реальность увиденного опыта. Может быть это был просто сон или наркотический трип. Он никогда никому не рассказывал о произошедшем и ни с кем не обсуждал увиденное. Но на следующий день после своего воскрешения пошёл в церковь, причастился и принял крещение.