Улица Роз

Прошло несколько месяцев на улице Роз. Несколько мимолетных счастливых месяцев, каждый из которых был полон солнца, тепла и, главное — семьи. Два раза в неделю мсье де Санс водил свою милую Мари в театр. Иногда только затем, чтобы наблюдать, как заворожённо девочка смотрит на пьесы, трагедии, комедии и всё остальное, в чём сам Шарль ни капельки не разбирался. Да, и когда есть кто-то, кого ты безмерно и самозабвенно любишь, то каждое мгновение в твоей жизни — это сплошной театр, за которым ты наблюдаешь на одном дыхании, не в силах противостоять охватывающему тебя восторгу. Мари поразительно изменилась за лето. Худобу сменила стройность, бледноту — румянец, а горькие слёзы — восхитительная ангельская улыбка. Несмотря на потёртую и выцветшую уже кавалерийскую форму, в которой обычно можно было увидеть мсье де Санса на улице, Мари была каждый месяц одета в новое платье, и каждый месяц платья её были всё прекраснее и прекраснее. Желтые, красные, зелёные — под каждый цвет природы было платье у милой Мари. Мсье де Санс получал неплохой доход от своей новой службы в жандармерии. Жизнь мало-помалу наладилась. Квартира Шарля преобразилась до неузнаваемости: всё сияло, блестело, на стенах висели дорогие по меркам, бедного дома улицы Роз, ковры с персидскими узорами (однако при всей схожести с легендарными персидскими коврами, созданы они были у знакомого ткача мсье де Санса). Два серебряных графина украшали письменный стол из красного дерева, а среди деревянных ложек на кухне была очень ценная алюминиевая ложка. Но счастье ветерана было отнюдь не в той маленькой доле сокровищ, которая осталось у него от многочисленных трофеев, — каждая минута, проведенная с любимой дочерью наполняла грудь мсье де Санса приятно-ноющим чувством, которое бывает порою после долгой-долгой дороги, заканчивающейся мягкой постелью и чашкой горячего чая. Лето выдалось жарким и очень приятным. Взрослые зачастую забывают об этой радости, летнем солнце. С годами всё чаще в глаза бросается паршивая сущность бытия. Так и мсье де Санс, бродя по улицам, не дивился солнечным лучам, греющим зяблую землю по утрам — он возмущался. Возмущался нищете, царящей в его родном городе, тому, что даже возле его дома сидели калеки, обездоленные и бродяги, прося милостыню. А таких домов было сотни! Среди них часто вспыхивали болезни, отчего заболевали многие рабочие люди, а затем, потерявши доход, и многие обеспеченные становились бродягами, задушенные руками кредиторов, требовавших назад свои деньги. Какая-то неведомая сила хранила мсье де Санса и маленькую Мари от болезней и, что самое главное, от кредиторов, которых у Шарля попросту не было. Кроме того, после войны государство находилось в бедствующем положении: многие «важные для обогащения казны Его Величества, которая имеет целью своей обустройство жизни народной» предприятия были либо разрушены, либо заброшены. Оттого королём был принят указ о введении новых налогов и обязательном рабочем дне, равным 16-ти часам в день. Кроме того, наниматель по своему усмотрению мог лишать своих работников выходных. Однако были введены королём и льготы: всякому работающему более 10 часов в день полагалось увеличение платы на 100 сантимов. Среди народа зрело недовольство. Краем уха Шарль слышал о том, что вспыхивают то тут, то там крикливые студенческие сходы, после которых горят кусты у государственных заведений, а порою и сами эти заведения. По какой-то причине, служба ещё не бросала новоявленного жандарма разгонять молодую кровь по венам города, но де Санс боялся, что такими темпами рано или поздно ему всё же придётся хватать лапами закона тех, кого когда-то давно он мог руками трепать по голове, давая сладкий крендель младшему брату какой-нибудь подружки или знакомясь с сыном какого-нибудь кузена. Подогревая тревогу мужчины, то тут, то там на улице Роз возникали мальчишки с газетами по 10 сантимов за штуку. Купив сию бумажку в пару листов, Шаль замечал, что большая часть газеты рассказывает о злобных выродках, намеревающихся сжечь весь город, всю страну, да и весь мир, в конце концов. Газетчики весьма быстро разоблачили «чужеродных молокососов, засланных для подрыва незыблемого самодержавия» и весьма умело разбрасывали чернилами по своему творению аргументы: кто-то поклялся, что видел этих студентов с иностранцами, кто-то слышал от них чужую речь, где-то были найдены бумаги, изобличающие молодёжь, где-то услышаны их гневные возгласы о том, что они хотят уничтожить всех в этом прекрасном городе. И, конечно же, не могли лгать королевские глашатаи, несколько раз по дню в разных местах города вещавшие об опасности бунтарской шелупони. Глашатаи красиво и выразительно говорили и ещё более красиво выглядели, что, безусловно, выражало их на фоне толп склонившихся и дрожащих бедняков. Порою, проходя по потрескавшейся мостовой возле своего дома, Мсье де Санс с ужасом наблюдал, как его старые знакомые, детские друзья, сидели понурившись, прося милостыню на коленях, однако, совсем не замечая, подают ли им. Словно статуи готического храма, они застыли, без чувств, без надежды. Одним из таких молящих стал сослуживец Шарля, серьезно раненный в Испании. Он был совсем юнцом в то время: с огнём в глазах, жаждущий нести на своих плечах величие родины. Сейчас же он казался старцем, хотя было ветерану едва за 30. Он был грязен, в изодранном домотканом балахоне и дырявой соломенной шляпе. Завидев однажды поседевшего калеку, на которого периодически колёса проезжающих мимо повозок плескали дорожную грязь, мсье де Санс не сразу признал в нём своего давнего друга, но, из чистых побуждений своего сердца и чтобы привить милосердие своей дочери, он взял за руку Мари и повёл её через мостовую к бедняку, попутно рассказывая ей о том, каким должен быть человек: добрым и честным. «Всё, что мы имеем, мы имеем, чтобы делиться — говорил он — Помогая слабым, мы исполняем волю Господа. И искупляем грехи Адама. И, потеряв совсем чуть-чуть, мы обретаем гораздо больше, истинное богатство!». Девочка порою улыбаясь отвечала: «Папа, ты говоришь, как монах!» — и аккуратно клала несколько монет в ладони нуждающимся. Подойдя к ветерану, Шарль привычно вложил монеты в руки дочери, чтобы та передала их бедняку. — Шарль? — послышался удивленный хриплый голос ветерана, поднявшего заслезившиеся красные глаза. Мсье де Санс вскинул брови от нахлынувшего недопонимания. Но вскоре он впал в ступор. Он всё понял, вспомнил, разглядел. Зубы его едва заметно застучали, пытаясь заставить выговорить мужчину хотя бы слово, но ничего не выходило. Ужас войны ударил в голову Шарля. Он отпустил руку дочери, глаза его намокли. -Мишель… — только вырвалось из глотки мсье де Санса, и он пал на колени возле бедняка, обнимая его. Оба залились горькими слезами. Ни один из мужчин боле не проронил ни слова. С этих самых пор Мишель, не имевший к своему счастью или несчастью фамилии, нашёл свой приют в доме мсье де Санса, и теперь жил как полноправный член семьи, присматривая за Мари во время отсутствия Шарля. Оказалось, что много лет назад ему раздробило картечью ногу. С тех пор он всё время хромал на какой-то табуретной ножке, пока де Санс совершал подвиги на фронте. Он потерял мать и отца, пока шли войны, так и не нашёл себе жену, обнищал и был вынужден перебраться на улицы. Жизнь поступила несправедливо с Мишелем, но теперь, казалось, поняла свою ошибку и начала извиняться. Конец солнечного лета выдался счастливым для всех членов семьи де Санс. И воссоединение старых друзей сказалось даже на ворчливости главы семейства. Все проблемы государства отодвинулись, пропали из поля зрения. Наконец, жизнью можно было насладиться. ****** Начиналась осень. И именно с этой осени и начинается трагедия мсье де Санса. Было пасмурное утро, дождь полил внезапно, безо всякого предупреждения, заставляя модников и модниц прятаться по домам и кафе, а уличных мальчишек плюхаться с задором в большие лужи на дорогах. Пожалуй, на улицах остались только эти мальчишки и жандармы, мокнущие по долгу службы под неистовым напором крупных капель. Шарль стоял у окна этим утром, накидывая на свою полумятую льняную рубашку синий мундир. Где-то на соседней крыше постукивал без умолку молоток плотника, который заштопывал проселины в деревянной крыше, представляющей собой скопище мокрых и прогнивших досок. Один этот стук доносил ощущение холодного сентябрьского ливня до сердец жителей дома номер два на Вальжан Руа, и от него не спасали ни тепло растопленного камина, ни тёплое одеяло, которым Мишель укрыл малышку Мари, усевшись в свою очередь в скрипучее кресло-качалку, напевая что-то издали напоминающее Марсельезу себе под нос. -Папа! — выразительно крикнула девочка, делая сильное ударение на последний слог, как бы пропев его. Она, увернувшись в шерстяное клетчатое одеяло, на цыпочках подкралась к отцу и лбом упёрлась в его плечо — единственное тёплое для неё место в целом мире. — Не ходи сегодня на службу! Такой ливень… -О, Мари! — Произнёс Шарль на выдохе, растягивая на лице своём горькую улыбку. Он сел на одно колено перед дочкой и прижал её к своей груди — Если бы я мог, то отправил бы всё к чёр… Оставил бы всё и был бы только с тобой целую вечность. -Так оставь, папа! Ну, что тебе будет за один день отдыха? Ничегошеньки! Останься… А дядя Мишель сделает невероятно-вкусный напиток! Очень-очень вкусный… — Мари на мгновение повернулась к ухоженному мужчине с пышными бакенбардами в весьма странной красной двууголке с революционной сине-красной кокардой, который сидел с закрытыми глазами и пыхтел трубку. — Чай? Так же, дядя Мишель, чай? -А? — резко открыв глаза, мужчина похлопал ими и перевёл взгляд на девочку, вылупившись, выпячивая губы и громко цокая. -Да! Чай! Прекрасный напиток. Чудесный, Мари! Дорогой! Если будешь пить много чая и есть чуть больше каши, то вырастешь сильной духом королевой, как в Англии эта…. Шарлотта Мекленбург-Стрелицкая! Но каша, конечно, важнее… Береги деньги папаши! -Чудо напиток, значит? — ухмыльнулся мсье де Санс, переводя взгляд на своего товарища. — Помню я, какие чудо напитки умеет делать дядя Мишель! Мужчины переглянулись и залились смехом, вспоминая что-то было. Ведь даже на войне у людей находятся тёплые сердцу минуты. Они запоминаются намного лучше грома пушек и свиста пуль, но отзываются смехом только тогда, когда те, кто наслаждался этими минутами, живы… Но всегда, всегда такой смех резко обрывается холодным молчанием. Вот и теперь Шарль и Мишель резко смолкли и уставились куда-то вдаль, а по комнате от мыслей их пробежал холод. -Мари… — не отрывая взгляда от пустоты, произнёс мсье де Санс. Тут глаза его на мгновение прищурились, в них блеснула солёная капля. А густые брови дёрнулись и постарались прижаться друг к другу. Однако на лице его была какая-то слепая, неосознанная улыбка. — Ешь кашу… Она на столе. Будешь… Как королева, принцесса… Твоя мама… Ха-ха… И меня заставляла есть её, а я не слушал… Он прижал её крепко-крепко к себе и поцеловал в лоб, отпуская. А сам встал и подошёл к Мишелю, вместе с которым предался громким воспоминаниям о прошлом, пока дочка его послушно начала есть кашу. Отец сам и не заметил, что у дочери его теперь был тот же пустой взгляд, что и у него: она вспоминала свою мать. И ела кашу не оттого, что нужно было есть, а потому что на мгновение услышала эту извечную просьбу своей милой мамы, на которую часто огрызалась и капризничала: «Иди ешь кашу, Мари, иди, дочка» — слышала она. Вскоре раздался стук в дверь. На пороге стоял какой-то уличный мальчишка. Он передал просьбу инспектора жандармерии для мсье де Санса: нужно было к полудню явиться на своей гнедой к площади для выполнения какого-то важного поручения, и вскоре мсье де Санс на своей гнедой по мостовой направлялся к городской площади, где его ждали несколько сослуживцев. Он оставил Мари на коленях у Мишеля. Тот читал ей сказки Шарля Перро наизусть. Но никто из мужчин совершенно не заметил, с какой грустью девочка смотрела вслед уходящему отцу, будто какое-то недоброе чувство вверило ей мысль, что она видит его в последний раз. По грузному кавалерийскому шлему с плюмажем из рыжего конского хвоста барабанило, словно небо было юным барабанщиком, отбивающим ритм для ровного строя туч. Самочувствие мужчины ухудшалось с каждым звонким ударом копыта о каменную кладку. К носу подступал насморк, а к горлу — кашель. И не мудрено, ведь подхватить простуду осенью — дело немилое, да частое. Шарль не придал бы кашлю большое значение, если бы не нарастающая усталость и чувство жара. Совесть призывала мужчину нести свою службу ответственно, а болезнь могла помешать этому. Завернувшись как можно плотнее в свой суконный синий дождевик, Шарль дёрнул за поводья, заставляя лошадь сойти с мостовой к переулку, пройдя в арку между вывесками «Мясная лавка Гоффмана» и «Доктор Гарсон». Он слез с лошади и, заботливо похлопав гнедую по загривку. Вокруг было тихо, но в глубине переулка виднелись четыре подозрительные фигуры в светлых панталонах, белоснежных рубахах с шейными платками, завязанными узлом и пёстрых красных коротких жилетах, одним словом — дворяне, другим — студенты. Они подозрительно озирались на Шарля и потягивали длинные трубки с табаком: привилегия модников и богачей. У старшего поколения табак было принято нюхать, но студенты только морщили нос от такой затеи, отшучиваясь тем, что и без табака в носу у некоторых людей полно всякой дряни. Жандарм почувствовал на себе недобрый взгляд и решил держаться настороже. В это время у дворян-студентов были занятия в университете, недалеко от городской площади, а потому странно было видеть мальчишек дворянских кровей, ошивающихся по подворотням, словно какие-то хулиганы бедняцких кровей. Ловко одним движением руки мсье де Санс перекинул поводья через чугунную коновязь у дороги и направился в лавку доктора, дабы нанести тяжелый удар своему утяжеляющемуся состоянию. Шарль быстрым шагом пересек метров двадцать и оказался у старенькой, облупленной двери, однако сделанной из редкой породы дерева и украшенной латунной ручкой с орнаментальным узором. Глубоко вздохнув, он открыл дверь. Мужчина боялся походов к доктору. Он считал, что доктора редко радуют хорошими вестями. Прозвенел звонок, призывавший служителя Асклепия выйти к очередному клиенту. Это, как ни странно, был весьма юный парень, от силы лет двадцати пяти. Полный, с умными глазами и ученым видом. Локоны его русых волос были завиты «А-ля-Титус», а аккуратные, однако пышные бакенбарды подчеркивали статус. -Доброго дня… мсье. — Казалось, нехотя, с высокомерием, неявно подчеркнутым в голосе, произнёс доктор, хотя глаза его выдавали что-то глубинное. И этим чем-то, как и у любого добросовестного доктора было желание помочь людям. — Я чем-то могу Вам помочь? Ежели Вы из вопроса пополнения казны и уплаты налогов, то только вчера я всех их уплатил, приставы тут ни к чему. Все бумаги у меня имеются. -Нет, доктор, что Вы… не все служители закона приходят, чтобы забрать кого-то собой. — улыбнулся Шарль, подходя к стойке, за которой и стоял доктор, оттряхивающий свой тёмно-зеленый фрак с коричневыми манжетами. — Я к Вам пришёл как пациент, а не как жандарм. И я пришёл не за деньгами, а для того, чтобы отдать деньги Вам. -Что ж. — задумчиво произнёс парень, приподнимая с некой горделивостью нос, не отводя при этом взгляда от своего посетителя. Затем, резко дёргаясь, будто ужаленный, и хлопая ладонями по стойке, он продолжил говорить — Тогда я полностью к Вашим услугам, мсье. Лучшего доктора Вы не найдете ни в городе, ни во всём государстве, смею полагать. Не смотрите, что я юн. Юность только разжигает огонь науки! Попомните! Разжигает. Гарсон. Бо Гарсон. Вы? -Ам…-немного смущенно выдал Шарль в ответ на внезапно-ожившего парня, буквально выпрыгнувшего из-за стойки и протягивающего ему руку. — Шарль. Шарль де Санс. -Приятно. Приятно познакомиться. Вы первый посетитель за сегодня. Наверное, погода пугает людей! — Воскликнул мсье Гарсон, треся руку жандарма. — Вы, знаете, погоду совсем не стоит бояться. Дождь не вызывает ровным счётом никаких болезней! Себя. Бойтесь себя. Следите за собой. Так что Вас беспокоит? -Думаю, что меня беспокоит дождь. Мсье, я время от времени кашляю… -С мокротой? — перебил Гарсон мужчину, бегая взглядом по лицу Шарля, осматривая его. -Мокротой? — удивленно спросил жандарм. -Отхаркиваете ли Вы какие-либо выделения, когда кашляете? Или, быть может, Вы кашляете с кровью? Это самый худший вариант, мсье. — Бо зашёл за прилавок, в подсобную комнату, где располагалась своеобразная хирургическая комната. Забрав какие-то свои приспособления, доктор вернулся к пациенту. -Нет. Ничего подобного. -Чувствуете усталость? Быть может, Вы исхудали? Есть жар? -Никак нет. Вес не меняется со времён Наполеона — посмеялся жандарм — Небольшая усталость и жар имеются, но что же… Думаю, что это от службы. Жандармерия забирает много сил. -Понимаю, мсье. Не губите себя. Если у страны сильная жандармерия, то страна стоит долго. — Доктор начал готовить инструменты, приглашая Шарля сесть в кресло. — Сильная и честная. Это важно. Честности, порою, не хватает… -А Вы, что это, думаете, что наша жандармерия не честна? — Де Санс прищурился, глядя на доктора. — Вы довольно смелы… Говорить подобное жандарму. -Увы, моя смелость заканчивается на этом… Нет смысла отрицать, мсье де Санс, Вы можете быть частью этого порочного круга, либо всего лишь находиться внутри него… но сами законы, позволяющие одному человеку, пусть и служителю государства, уничижать другого человека, ограничивать его свободу без видимых на то причин или в угоду существующему строю, сами законы, только громко говорящие о справедливости, а на деле способствующие расслоению, выделению богатых и нищих, плеев и патрициев, позволяют существовать этой бесчестности среди большинства… Сами законы порождают преступников и позволяют злодеям быть героями. Единственное благо человеческое так порочно! Ой-ёй! Однако монолог доктора был прерван внезапно открывшейся дверью и звуком колокольчика. На пороге стоял весьма необычный и обворожительный студент — юноша лет 17-18-ти, в бежевых панталонах и желтом жилете — рыжий, кудрявый и пушистый, он казался ещё совсем-совсем ребенком. Пройдя чуть дальше, он поклонился по очереди и мсье де Сансу, и мсье Гарсону. Первый кивнул, улыбнувшись, как обычно старики улыбаются детям, а второй полез обнимать посетителя, прежде всего извинившись перед пациентом. -О, Мигнон! Я так рад тебя видеть!.. Но, увы, я должен принять этого мсье. -Я тоже рад, братец! — Мигнон улыбнулся как-то невинно и прижался к своему брату. — Помнишь, ты говорил, что у тебя есть переписанный сборник Ла Фантона?.. Я хочу одолжить. Тут мсье Гарсон зажмурился и прошипел, сильно краснея, приподнимаясь при этом на мыски. -Ла Фантон? — произнёс мсье де Санс с хрипотцой. — Тот самый запрещенный писатель, за чтение которого мы сразу бросаем Ла Кашот? — Шарль ухмыльнулся, отведя взгляд в зашторенное окно. — Вы правы, Гарсон… Единственное благо порочно. Я не вижу греха в том, чтобы читать. Он кивнул резко и громко выдохнувшему доктору. -Ла Фантон лежит на столе. — обратился Бо к брату — Возьми его и подожди снаружи. Стой! Там нет тех ублюдков? -Они там, братец… Но я…могу… — Он резко достал из-за пазухи кремневый пистоль, его темные брови нахмурились, губы сжались, а взгляд принял тигриную охотничью свирепость. -Никаких «Но» и «могу». Ты и оружием пользоваться не умеешь! Посиди в подсобке, а потом пойдешь в университет… И положи пистоль на стол! -Ублюдков? — поинтересовался мсье де Санс, когда силуэт юноши обиженно скрылся в другой комнате, бормоча что-то вроде «к чёрту». -Какие-то мерзкие дворянские дети уже который день разбойничают в этом районе, якобы «От имени Великого Бунта» отбирая то то, то это у людей. И у жандармов тоже… — он выдохнул и оперся плечом на стену, скрещивая руки на груди. — Слушайте… Думаю, здесь и сейчас Вы можете истинную силу закона. Сколько не обращался я к жандармам, они не стали трогать этих дворянских отпрысков. Я… Не должен и Вас просить, но… -Но кто-то должен что-то сделать. Не беспокойтесь, мсье, закон не всегда слеп. Не успев даже расслышать слова благодарности и просьбы остаться хотя бы до конца приёма, жандарм вышел из лавки доктора. В голове его помутнело. Но то не жар ударил в голову, а мысли: ибо закон устанавливал неприкосновенность дворян и дворянских детей и силою своей освобождал их ото всякой ответственности за деяния. Инспектор жандармерии, избранный местными дворянами сроком на три года, много раз говорил о том, что никого из дворянских детей нельзя трогать, а чудили они очень и очень много: иной раз, выкинув кучера из кареты, ехали прямо по тротуарам, порою на праздниках своих и пьянках стреляли под ноги людям на улицах, а бывало и убьют кого — и останутся без наказания. Если и бывали вопиющие случаи, когда молчать и закрывать глаза уже было нельзя, то вступались дворяне за своих сыновей, и тугой их кошелек покупал смирение и пострадавших, и возмущенных. И вот теперь мсье де Санс шёл против закона, вопреки своей собственной должности. Но клятва служить справедливости, что он дал в жандармерии, и солдатская честь обязали Шарля выскочить на улицу и направиться к четверке студентов, смеющихся и болтающих о чём-то своём в переулке. -…Уже примкнули две роты... И вот, когда они соберутся всё это провернуть, тогда мы их сдадим! Будет нам слава и почёт! Благо, эти фанатики нам верят! Стойте! Тщ-щ-щ… — Самый видный и говорливый студент вышел вперед, заметив приближающегося недоброго вида мужчину, и скрестил руки на груди. — Стоять, мсье-монсеньор! Красивый у Вас шлем… Поступим так: снимайте его и отдайте, тогда мы Вас, может быть, отпустим с миром… -Наглый. Вонючий. Ублюдок. — Прорычал сквозь зубы Шарль, резко взял за ухо юнца и, потянув на себя, бросил того прямо в лужу. -Проваливайте отсюда, твари! Иначе муки, которые испытывали в Бастилии заключенные полвека назад, покажутся Вам материнской лаской! Таких, как Вы стоит сгноить! Вас… Тут Шарль громко охнул и сам упал на колени. Его позвоночник с громким треском и хрустом поцеловался с какой-то оторванной от дома занозистой доской. Тут же его начали пинать в восемь ног так, что он даже не мог дотянуться ладонью до сабли на своём боку. Юноши жестоко и без малейшей тени юношеской или дворянской жалости и милосердия били жандарма-обидчика, поскольку считали, что и жандармы, и обидчики не заслуживают ни жалости, ни милосердия. Шарль стонал, кряхтел, пытался подняться и падал в грязь лицом, точнее, козырьком своего шлема. Одна нога надавила на его спину и начала вдавливать мужчину в грязь. «Вот твоё место! Сдохни! Позорный жандарм! Шавка короля!» — кричали то и дело юноши, не стесняясь в выражениях и выкрикивая порою ни с того, ни с сего те слова, которые не скажет даже самый бедный нищий пьянчуга, после пяти бутылок горячительного. Вскоре воздух разрезал свист большого, по-видимому, охотничьего ножа, который должен был закончить страдания и жизнь несчастного мсье де Санса, который в этот момент не думал ни о чём и ни о ком, кроме своей милой дочки, Мари. В мыслях его промелькнули кошмарные, ужасные образы её жизни после этой нелепой смерти её отца в подворотне. Отдалённый щелчок курка донёсся до уха мсье де Санса. Выстрел, вскрик. Тело одного из юношей упало возле жандарма. В глазах мсье де Санса помутнело. В голову ударили далёкие канонады наполеоновских пушек, вспомнилась война. Шарль вскочил на ноги и, зарычав, как волк, выхватил саблю и сделал несколько взмахов, после каждого из которых на землю падали тела. Капли крови забрызгали лицо бедняги де Санса. Резко спала пелена гнева с его глаз. В голову будто ударил колокол, когда он понял, что сделал только что: под его ногами лежало четыре тела. Сзади кто-то подошёл и положил руку на плечо жандарма.