Со среды и далее везде

      Сначала сцена в туалете Женьку не слишком мучила: ерунда, мелкий камушек в ботинке – мешает, если не так наступить, но если ходить осторожно, то и не вспомнишь. Женька впервые был благодарен своему уродскому кишечнику – эйфория оттого, что получилось пусть стыдно, но выкрутиться, затмила всё остальное. Удалось свернуть неловкий разговор и сохранить лицо, не понадобилось юлить, дальше придумывая, что отвечать, да просто не нужно было быть рядом, борясь со смущением.       Но близился очередной оркестр, и Женька готовился, что все узнают теперь какой он, Женька, придурок и что его круто развели. И придурок – это ещё в лучшем случае. В следующую среду он шёл на репетицию как на казнь.       По разговорам в кабинете перед оркестром Женька знал, что вне стен музыкалки друг с другом никто особенно не общается. Но, если бы появилась какая-то невероятная новость, Денис обязательно позвонил бы ему – телефонами они обменялись. Поэтому Женька готовился встретить смерть сейчас, сидя к входу боком – лицом смелости не хватило. И был разочарован, потому что ничего не изменилось. Будто случившееся в туалете не имело никакого значения и уж тем более было лишено и капли подтекста, который Женька успел насочинять.       Он, придя на оркестр, сел на своё обычное место и уткнулся в телефон. Не сделал всепонимающее и вместе с тем загадочное лицо, не начал шептаться и ржать, тыча в Женьку пальцем. (Почему-то именно так Женька себе представлял этот момент.) Ни-че-го.       Однако, чтобы снова не нарваться на сомнительное приключение, Женька решил больше не отпрашиваться в туалет во время оркестра. Хотя чёткого понимания, на что именно можно нарваться, у него не было. Он так и не определился, что тогда было: разводилово или искреннее, но чересчур внезапное желание спустить. Так припёрло? Но раз он никому ничего не сказал, значит, и место, и Женька, случайный зритель, просто неудачно совпали.       Сначала Женька гордился, что нашёл выход – не уходить с оркестра на свои законные десять минут. Но неделя шла за неделей и, успокоившись, он начал жалеть, что удлинил себе репетиции. Гусь разрешающе махал ему рукой, но Женька уже по инерции отрицательно мотал головой и не двигался с места.       Тем временем школа дежурно для второй четверти закручивала гайки: учителя, перестав оправдывать повальную лень и бестолковость летними каникулами, изводили нотациями, стращали выпускными и мучили самостоятельными и домашкой. Киняпа, на фоне классухи, почти махнувшей рукой на свой класс уже в девятом, особенно зверствовала: орала, не затыкаясь, и с явным удовольствием лепила двойки, считая математику главной в мире наукой. Женька отчасти разделял её мнение, но покорно страдал вместе со всеми. Алекс как умел скрашивал ему жизнь: привычно фонил рядом своей непробиваемо спокойной ханской физиономией.       Запас инсулиновых ручек подходил к концу, и мама, чтобы не переходить на подозрительные аналоги, нашла выход – привезти ручки «оттуда»: родные и по нормальной цене. Папа с головой погрузился в процесс создания полочки для маминых сувенирных колокольчиков. Вечерами он отмечал точки на стене, расчерчивал дощечки, прикладывал их друг к другу, представляя конечный результат. Потом, согласовав макет полочки с мамой, пилил, примеривал к меткам на стене, со вздохом переносил точки левее, чуть ниже или выше, снова пилил. Звал маму, Женьку, подносил макет к стене и просил оценить. Придирчиво рассматривал сам. После неудавшейся примерки опять садился за строительные журналы, искал другие эскизы полок и ехал на рынок за новыми дощечками.       Музыкалка, дом, школа – всё шло своим чередом. Всё, да не всё. Баранов не обзывался, пугая, не появлялся внезапно из-за спины, перестал во время урока кидаться кусочками ластика, колпачками от ручек и другой мелочью. Наверное, решил повзрослеть. Родители, забыв о важности домашних занятий по музыке, Женьку почти не трогали – не сверлили мозг своим любимым «Вырастешь, ещё спасибо скажешь!». За диктант по сольфеджио Женька каким-то чудом сумел получить трояк с плюсом, Элеонора две недели проболела, освободив четверги. И от такой спокойной жизни почему-то становилось всё более неспокойно: словно бы отсутствие проблем заставляло Женьку искать их ещё пристальнее.       Баранов хоть и не отирался поблизости, но напрягал по-прежнему, правда издалека, будто бинокль приставили к глазам не той стороной. А вот его, вломившегося в туалет и устроившего представление, Женька видел теперь слишком ясно и выпукло, и для этого не нужен был бинокль.       Женька и раньше обращал на него внимание, правда не больше, чем на остальных, но теперь это стало похоже на болезнь. Взгляд, как приклеенный, следовал за ним: когда пришёл, в чём одет, где сел, что делает, с кем разговаривает, кто к нему подсаживается, к кому он подходит сам. Женьке приходилось себя одёргивать, чтобы интерес не так бросался в глаза.       Столько можно узнать, когда не спускаешь глаз! Он смеялся, когда было смешно, а не вместе со всеми или чтобы не обижать рассказчика, как делал сам Женька. Мог не отвечать на вопрос, когда не хотел. Женька такого себе обычно не позволял, боясь задеть или разочаровать. Ему шло всё: как он разговаривал, как смотрел, как вёл себя и что носил. А уж то, что он много лет играет в хоккей, и вовсе делало его на голову выше всех остальных. Путём наблюдений выяснилось, что во время перерыва около него обязательно толчётся кто-то из парней. Чаще всего, чтобы обсудить очередной матч, из тех, которые регулярно показывали по НТВ-Плюс. И значит, едва ощутимая надменность казалась оправданной, даже заслуженной.       Он не был похож ни на кого. Может, Женька и придумал это всё, но уже ничего не мог поделать: хотелось, чтобы он был именно таким. Нравилось представлять, что он тогда специально вышел за ним из класса, поджидал его… Хотя сейчас не обращал на Женьку внимания, будто и не было ничего. Заметил хоть, что он перестал отпрашиваться в туалет? Это заставляло Женьку выдумывать новые фантастические сценарии разрыва их несостоявшихся отношений.       Конечно, Женька ни на что не рассчитывал. Лишь хотел разговаривать с ним, может быть, немного больше, чем все болтали в перерыв друг с другом, хотел садиться рядом когда вздумается. Как любой другой в оркестре. Или имея чуть больше прав. Женька даже хотел, наверное, дружить, но здесь он обычно останавливал себя: уж лучше Алекс. Так безопаснее.       За несколько недель сцена в туалете из мелкого камушка выросла до размера булыжника: такой не спрячешь под стелькой как ни старайся. Думалось о происшедшем так крепко (хотя в Женькином случае наоборот), что пришлось доставать из тайника новую пачку имодиума. Особенно мысли не давали покоя вечером, когда Женька падал наконец в кровать. Ни тебе, расслабившись, вытянуться на прохладной простыне, ни погонять Марио с ящиками. Снова крутилась надоедливая шарманка в голове: это провокация и он затаился, вынашивая целый план разоблачения Женьки? Или так, способ спустить пар? Ну а вдруг он эксгибиционист! А если он такой же, как Женька, что тогда? Но ни во что такое Женька не верил и упрямо пытался встроить произошедшее в какую-нибудь другую стройную схему. Однако детали не стыковались и цельной картинки не получалось. «Вот живёшь, никого не трогаешь, ничего не хочешь, а тебе раз – под дых, и ломай голову», – раздражался Женька, ворочаясь с боку на бок.       Когда он не мог уснуть, то думал про Генку Славнова: мутные обрывки воспоминаний из детского сада, что-то более внятное из школы. Снова и снова, как какой-нибудь псих-некрофил ковыряет давно остывший труп, Женька вытаскивал на свет свою успевшую давно истлеть зацикленность на Генке. Если бы не он, с самого начала всё пошло бы по-другому. И зачем Женьку отправили именно в этот детский сад?!       В седьмом классе с ним начало твориться что-то не то: тело, голова, точно управляемые взбесившимся магнитом, перепутавшим полюса, тянули Женьку в разные стороны. Нередко он вдруг переставал понимать, что делать, что будет сделать правильным: говорить или молчать, смотреть или отводить взгляд, стребовать своё нахрапом или терпеть и ждать, когда само получится, а может, появится взрослый и всё сделает лучше и безболезненней. И главное, с кем Женьке можно говорить, а на кого даже смотреть небезопасно. Девчонки его бесили, мальчики тоже не оставляли равнодушным: он отчего-то злился на них, иногда на всех сразу, иногда на некоторых. Взрослые все до одного казались врагами или обманщиками. Женька не мог выбраться из замкнутого круга недругов, он увязал в мрачных мыслях, у него постоянно было плохое настроение. Он подумывал вообще перестать ходить в школу – запутался совсем.       Но самое страшное – когда накатывала безнадёга, чёрная, кисельная. И на этой закваске, как на дрожжах, в нём росло что-то жуткое. В такие моменты он не чувствовал себя собой, это был кто-то другой, непредсказуемый и зловещий. С хладнокровием стороннего наблюдателя Женька сознавал: лишний взгляд, чьё-то неверное слово, и чужак выйдет из него, разорвав на куски, займёт его место. Голова от страха и безысходности тяжелела и отказывалась нормально работать: Женька быстро съехал на тройки. Поговорить с кем-нибудь он не мог, не знал, как самому себе описать, что с ним происходит, а уж кому-то другому и подавно. И оказаться в дурке тоже не хотелось.       Однажды «чужой» всё же вырвался на свободу. В тот день с самого утра кишки вертелись в животе, как грязное бельё в машинке-автомате, мутный кисель вовсю бродил в голове и пыхал брызгами от лопнувших пузырей. И, как назло, Киняпа, в тот момент только пришедшая в школу, выставила Женьку из кабинета за смех во время объяснения. Тогда она ещё не знала, что он единственный, кто слёту понимает предмет, и потому её поступок прибавил огня под его и так вовсю кипевшими мозгами. Стартовый пистолет сработал на перемене, сразу после алгебры: Славнов, носясь по рекреации, не успел затормозить и, влетев в Женьку, сбил с ног. Запах пота, ощущение тяжести взмыленного тела… Женьке казалось, что, если сейчас же он что-то не сделает, его и правда разорвёт. И он ударил – это первое, что пришло в голову, а дальше всё слилось в одно: лица, крики, тычки в спину, бока, пол, врезавший по коленям, боль в правой кисти. Как выяснилось в кабинете медсестры, Женька сбил костяшки в кровь, когда в бессильной ярости – Генку оттащила в сторону по скользкому линолеуму химичка – долбил кулаком по полу. Он бил и кричал «а-а-а-а». Историк обхватил Женьку сзади и унёс, брыкающего, в учительский туалет. Там засунул его голову под кран и твердил: «Сейчас, сейчас… пройдёт, вот увидишь... сейчас…» Вода лилась Женьке за шиворот, капала на джинсы, прикушенный язык пульсировал от боли и кровил.       С того дня «чужой» Женька в драки не просто ввязывался – он жил в них постоянно. Нередко после смывания крови в туалете или вызова к директору, если поймали, не мог вспомнить, зачем устроил побоище. Одним из тех, кому не везло чаще других, был Славнов. Женькины родители из школы не вылезали: кочевали из директорского кабинета в кабинет завуча, оттуда в каморку психолога, где сидел и социальный педагог. Говорили с родителями избитых, если до этого доходило. После небольшого перерыва заходили на новый круг. Когда кругов было намотано достаточно, вопрос директор поставил чётко: постановка на учёт в милицию и вылет из школы со справкой.       Если раньше мама вела с Женькой душеспасительные беседы, полагая, что переходный возраст всё объясняет, а время в конце концов нивелирует, то теперь её терпение закончилось. Она завернула гайки по полной, контролируя сына как настоящий тюремщик: время ухода в школу, прихода домой, успеваемость, домашка, еда, музыкалка. Упросила учителей в школе не выпускать его, как какого-то прокажённого, на перемену – как бы чего не вышло. И, словно этого было мало, ультиматумом потребовала завести себе друга.       Нельзя сказать, что Женька ни с кем не общался, но одного друга, постоянного, не было. И мама каждый день, как у малолетки, выясняла: с кем он сидел за партой, с кем и о чём разговаривал на перемене, кого угостил конфетами и орешками, которые она давала с собой каждый день для «налаживания социального контакта». Наверное, считала, что друг снимет с неё часть забот. Женька запомнил то время не столько бесконечными вызовами к директору, сколько вот этим: «завести друга». Как вшей, что ли, или тараканов?       Вдобавок Женька вынес, что «чужого» надо контролировать, чтобы не влипнуть в ещё бо́льшие проблемы. После очередной встречи с социальным педагогом мама огорошила новостью, что теперь родители могут подать в суд, если их сына избили в школе. Суд произвёл впечатление, и Женька залёг на дно, перестав общаться вовсе. На перемене он смирно сидел в классе и играл в свежекупленную PSP, чтобы скоротать время до следующего урока. Тетрадку настроения, как говорил психолог, он заводить не стал, дав себе слово, что попробует так последить за своим состоянием. Чего так и не сделал.       Мама, не полагаясь на Женьку, сама стала искать ему друга и постоянно таскала в гости, где в семье были мальчики его возраста. Подруг и знакомых у неё было немало, только причины, чтобы свалиться им на голову, приходилось выдумывать. А тут как раз Восьмое марта. Сын тёти Иры, Илья, старше Женьки на год, в своей комнате похвалился замызганным, точно вынутым из помойки, Pussycat. И «чужой» сразу перестал быть чужим и неправильным. Женька сам стал неправильным, потому что хотел смотреть не туда, куда тыкал Илья: на торчащие шарами сиськи и выглядывающее из-за специально отодвинутых трусов что-то тёмно-красное, блестящее, как кусок селёдки, которую иногда к ужину чистила мама. От вида влажных бахромчатых краёв, будто у раны, Женьку замутило. Илья, причмокнув, сглотнул и перевернул страницу. Рядом с раскинувшей ноги яркогубой тёткой сидел красивый парень в трусах и расстёгнутой рубашке. Он зачем-то держал палец во рту и смотрел не на размалёванную, а прямо на Женьку. Тянуло взять журнал, погладить, поднести ближе к глазам, рассмотреть всё в деталях: прищуренные ярко-синие глаза, белую кромку зубов, руку со светлыми волосками, коричневые маленькие соски… Женьке хотелось вырвать страницу, а потом сбежать.       Гомик, педрила, голубец… Теперь это всё было про него, про Женьку. Гей – звучало, конечно, лучше, но сути не меняло – он не хотел называться ничем подобным, не хотел быть подобным. Но парень из журнала виделся постоянно, что бы Женька ни делал. Это пугало, выводило из себя, злило, но в то же время странным образом придавало смысл всему. Женька понял, что жизнь может приносить удовольствие, пусть запретное и неправильное. И никто не узнает. Потому что не сможет влезть к нему в голову и запретить думать, о чём хочется. Без этих мыслей, картинок Женька уже не представлял себя.       С тех пор главной задачей стало, чтобы никто не понял, кто Женька на самом деле. Он приглядывался к маме, одноклассникам, учителям, подмечал изменения в их настроении, запоминал слова, обращённые к нему, реагировал на любые ухудшения отношении. Если требовалось, менял поведение или начинал пристальнее следить, что говорит, над чем смеётся и на кого смотрит.       Теперь Женька сам озаботился поиском друга. Одному нельзя, потому что лишнее внимание к нему, одиночке, было ни к чему. Ходила по школе нехорошая история, произошедшая в Дворце творчества, открытом в соседнем дворе в прошлом году. Как выжили девчонку из секции. Нормальная девчонка, обычная, Женька видел её в школе. Но она всегда ходила одна, и, наверное, поэтому заступиться за неё было некому. Свои же десятиклассницы, наверняка, сбились в безмозглую толпу и затравили. Такой судьбы Женька себе не хотел – спасибо, кушайте сами.       Найти себе компанию, не забывать вести осторожно себя, контролировать… К началу весны эти заботы придавили, словно каменной плитой – ни вдохнуть лишний раз, ни пошевелиться. Не успел Женька приспособиться, как в апреле пришлось привыкать к очередному новшеству – диабету. А потом к ним в класс пришёл новенький, Саша Пак. Загруженный какой-то, не горевший желанием общаться. И Женька, приглядевшись, решил, что с таким дружить безопасно. Опять же, мама отстанет.       Сблизиться с Алексом, как Пак себя назвал, удалось быстро. Позже Женька понял, что того вынужденно прибило к нему, но что конкретно с Алексом было не так, Женька за три года не понял – чужие тараканы особенно не показывались. Впрочем, чужая жизнь Женьку не слишком интересовала: его вполне устраивали такие в меру близкие отношения.       Если вопрос с другом до конца школы был решён, то влюблённостей у Женьки так и не случилось. Может, они где-то и зрели, только он давил всё, что хоть как-то выпирало из привычной ему нормы. Алекс же даже на неровность не тянул. Ни в каком смысле.       И если бы… Женька застонал и ударил кулаком по матрасу, если бы всё, о чём он не позволял себе думать, было правдой: про него, про происшествие в туалете, то ему не нужен был бы Алекс, их фальшивая дружба.       Никогда ещё Женька так не уставал от музыкалки, как в последний месяц. Особенно по средам. Приходилось внимательнее, чем обычно, следить за собой, чтобы скрывать свой интерес, втайне надеясь на взаимный, и точно знать, что ничего не будет. Женька каждый день думал: а что, если он такой же, что, если они… Он настолько издёргался, что во вторник перед специальностью, когда клал скрипку в футляр и проверял в папке ноты, его бросало то в жар, то в холод, будто среда уже сегодня.       Игорь Леонидович Тенсэн считался в музыкалке самым лучшим учителем. Когда папа шёл записывать девятилетнего Женьку в школу, речь шла о виолончели – «противного писка не будет в квартире», – но, услыхав, что в этом году набирает учеников сам Тенсэн, он решение изменил. Что Тенсэн – «сам», папа вывел самостоятельно. Он и фамилию услышал впервые от других родителей, пока стоял в очереди в канцелярии. Так Женька оказался скрипачом. Впоследствии, наслушавшись страшилок о других преподах и имея возможность сравнивать, согласился, что ему повезло. И таскать компактную скрипку всяко сподручнее огромной бандурины.       Тенсэн, высокий, почти полностью седой, с крупными чертами лица, выглядел так, как и должен выглядеть мужчина после шестидесяти. Как просветил всех Макс, предки Тенсэна были то ли датчанами, то ли армянскими евреями: однажды Макс притащил из раздевалки кем-то забытую книжку о происхождении имён и во время перерыва определял всем национальность. Кто ржал, кто не обращал внимания, кто-то фукал и обижался. Марк никак не прореагировал на своё еврейство, но оно и так было написано на его лице большими буквами.       Еврей Тенсэн или армянин, неважно, главное, что он был скорее дедом, нежели учителем. Причём настоящим, а не показушным. Его ничего не могло вывести из себя: он прощал опоздания и почти не сердился на неподготовленный урок. С бесконечным терпением мог несколько раз проигрывать сложное место в пьесе, объяснять, не замечая цыканья и тяжких вздохов учеников. Он не играл добрячка, заискивая перед родителями. На занятиях не мучил теорией: если задуматься, её не было вообще. Случайно попав на чужой урок, Женька поразился, как, оказывается, тот должен проходить: сначала нудная теория – всё то, что им и так рассказывают на сольфеджио, потом гаммы, потом упражнения для развития левой руки. И это не считая разбора пьесы, что на уроках с Тенсэном было делом главным и единственным. Повезло, что во время занятий Тенсэн любил отвлекаться, рассказывать истории о том, как стал музыкантом, где выступал, что видел. До кучи он много курил и за занятие иногда дважды выходил подымить вонючей «Явой». И тогда Женька, ясное дело, спокойно себе отдыхал.       Говорили, что Тенсэн водит близкую дружбу с директором музыкалки, тоже скрипачом, с которым в молодости вместе играл в одном оркестре. Иногда, когда подходило время менять репертуар, его пьесы, аранжировки, переписанные летящим почерком Тенсэна, они получали в ансамбле. Хоть Женька и не любил музыку, но, бывало, затаивал дыхание, как будто это была не новая пьеса, а нежданный подарок, сюрприз. Конечно, почти сразу настроение уходило, но в первые мгновения, пока ноты вставали на пюпитр и потом, когда они играли с листа, Женька вдыхал полной грудью, и казалось, что впереди ждёт что-то хорошее.       На рукописных партитурах у Тенсэна был пунктик. Он считал, что сделать копию или распечатать – не то же самое, что переписать самолично. «Пока пишешь, – говорил Тенсэн, – проникаешь в замысел композитора». Женька не знал, как у него с проникновением, но с переписыванием было всё плохо: ноты выглядели уродливыми чёрными бельмами, слишком круглыми, нарочитыми. Словно первоклассник прилежно выписывал первые крючки, надеясь поразить маму, и своим старанием всё портил. По-детски несуразные, они настолько отвлекали, что даже читать с листа было непросто.       Женька пытался писать легко, подражая Тенсэну, у которого ноты смотрелись почти случайными штрихами – сразу видно, писал взрослый, – но ничего не получалось. Впрочем, Женька лихо закручивал скрипичный ключ, бемоль достойно стекал каплей, и бекар-стульчик вполне себе бодро цеплялся за нотный стан, красивой волной шли паузы, хвостики восьмушек... Жаль, всё это было редкой мелочёвкой.       Тенсэн единственный в музыкалке, кто требовал переписывать пьесы, поэтому занимались этим ненавистным делом лишь его ученики. У Катьки получалось лучше всех. И пусть ноты у неё были почти такими же колобками, как у Женьки, но в итоге почему-то смотрелись в разы лучше. Она вообще писала красиво, на спор в две секунды подделывала любой почерк и не упускала случая поиздеваться над Женькиными каракулями, когда видела его тетради или папку с партитурой. Он не любил попадаться Катьке на язык – поставить её на место мало у кого выходило, у Женьки, например, никогда. Зато он умело делал вид, что его ничего не трогает. Подумаешь, ноты! Но, когда Женькино вибрато безо всяких причин вдруг съехало в какое-то лихорадочное дёрганье, стало ещё сложнее делать вид, что ничем не выделяешься.       Обиднее всего было на репетиции оркестра: с подачи Катьки Женькино убогое вибрирование заметили все, и над ним периодически подсмеивались не только первые виолончели, сидевшие к первым скрипкам ближе всего, но и свои, скрипачи. Даже Лена-тихушница подключилась. Да что Лена, Тенсэн, славившийся выдержкой и пониманием, недоумённо хмурился, глядя на Женькин палец, трясшийся как в конвульсиях.       Это проклятое вибрато и детскость почерка, несмотря на Женькины почти семнадцать, заставляли его чувствовать себя малолеткой. Он пробовал вернуть хотя бы вибрато: тренировался дома и вроде бы получалось, но в музыкалке Женька снова трусил пальцем, как припадочный, считая секунды до конца смычка – до конца своего позора.       Сейчас Женька смотрел, как Тенсэн, знакомя с пьесой, играл ему сонату Генделя, красиво вибрируя средним пальцем, широким, с пергаментно-истончённой светлой кожей и крупным, точно морская галька, ногтем – и вдруг почувствовал, что его отпустило. Будто что-то разжалось в голове и стало легко. Хотелось смеяться: зачем было мучить себя столько времени, ведь всё было ясно с самого начала – он ничего про Женьку не расскажет, не будет позорить или высмеивать. Если бы хотел, давно бы сделал это. Но главное в другом. Он ведь сам избегал Женьку, словно стеснялся его, а значит… Женька боялся думать дальше, чтобы не сойти с ума от радости.       Вечером в кровати, положив рядом несколько салфеток и спустив трусы с одной ноги, он попробовал повторить то самое движение, что подсмотрел у него, когда в конце подкручиваешь ладонью у самой головки.