Со среды и далее везде

      На следующий день Женькино спокойствие и убеждённость испарились, как не бывало. Хотя в чём убеждённость, фантазии одни. А мечтать, в принципе, вредно.       Придя домой из школы, он принялся занимать себя всем подряд, оттягивая время выхода в музыкалку. Нервно пощёлкал на телике каналами (ровно тридцать один) сначала в одну сторону, потом в другую, впервые за долгое время съел суп из ковшика (ничего вроде), повалялся на диване. Открыл «Тетрис», но почти сразу продул из-за посыпавшихся тэшек и длинных палок, которые он не успел перевернуть, и они, раскорячившись, встали друг на друга. Начать делать уроки он просто не мог: голова не соображала.       В итоге, выйдя на улицу и вернувшись назад с полдороги, чтобы не пойми зачем взять домашку по алгебре, Женька опоздал на репетицию на целых двадцать минут. Хотя до последнего, ещё слоняясь по квартире из комнаты в комнату с PSP в руках, малодушно подумывал вообще не ходить.       Дениса не было, и пришлось самому готовить себе место. Тенсэн и все в ансамбле ждали, пока Женька выберет в шкафу самую ровную верхушку от пюпитра, вставит её в стойку, закрепит неудобным пластиковым болтом, у которого по всем приметам была свёрнута резьба, достанет скрипку из футляра, ноты. Хоть Женька и задерживал всех, но всё равно не слишком торопился: так дольше не начнётся оркестр.       В конце концов каждый в ансамбле занялся своими делами. Кто-то начал тыкать в кнопки телефона, кто-то перешёптываться с соседями. Камзин зашуршал обёртками от очередной еды. Таня Смирнова и, кажется, Коля, тоже четвёртая скрипка, производили шума больше всех: со свирепыми лицами тыкали друг друга смычками и шипели обзывательства. Коля, маленький, худой, с круглой головой, будто карлик-астронавт, забывший снять шлем, успевал и отбиваться, и нападать. Со смычком он управлялся лучше в качестве шпаги, Женька даже засмотрелся, отвлёкшись.       – Продолжаем, внимание. – Тенсэну, обрывая возню и шёпот, легко хлопнул по столу ладонью.       В ноябре они начали разбирать «Патриотическую песнь» Глинки. Ничего сложного, но Женька всё-таки проиграл её в выходные целых три раза. Тем более мама, приболев, сидела дома, и пустить ей пыль «я занимаюсь» в глаза было не понтами, а насущной необходимостью. Все три раза в последнем такте Женька от злости – как же не хотелось заниматься! – с таким нажимом проводил смычком, что казалось гигантский ржавый комар рвёт жалом барабанные перепонки. Струна, та, которая соль, так скрежетала под напором, и в какой-то момент Женька подумал, что ещё чуть-чуть – и она лопнет. Но лопнул волос на смычке, который, прижав пальцем, Женька оборвал у колодки.       Наверняка услышав непривычно резкие звуки скрипки, мама зашла в комнату и попросила сыграть для неё. Она всегда так делала: отвлекала, специально пудрила мозги, когда он готов был выйти из себя. Женька послушался. Отдельные места у него получилось сыграть наизусть – успел выучить. От присутствия публики Женька словил кураж, в груди шевельнулось что-то похожее на удовлетворение.       – Когда-то эта музыка была у нас вместо гимна. Необычно слушать её так, дома, – сказала мама, вставая с кресла.       – Гимн? Между прочим, это аранжировка. Слышно разницу? Наш дирик написал. – Женька посчитал нужным тоже поделиться.       Мама пожала плечами:       – Может быть, если бы играло много музыкантов… Нет, я всё равно не пойму, мне слон на ухо наступил. – Она улыбнулась.       – Он друг Игоря Леонидовича, ты знала?       – Кажется. Есть захотел? Тебе курицу или будешь мясо с папой?       Когда Женька остался один, он сыграл ещё, и комар больше не рвал ничьи уши.       Не останавливаясь, они проиграли «Патриотическую песнь» с начала до конца. Вышло нестройно и вяло, словно все только что проснулись. Ещё и Ираида не аккомпанировала, а без неё всегда получалось паршиво. Даже отголоска не было от того чувства, когда дома играл маме. Женька переложил смычок в левую руку и вытер ладонь о джинсы. Как узнать, есть ли хоть малейшая возможность, что он такой же, как Женька? До оркестра оставалось всего ничего, ожидание будоражило, чудилось, что именно сегодня всё станет на свои места: он войдёт, и что-то такое будет в его лице…       Тенсэн скомандовал: «Ещё раз!» — и спустя несколько тактов гриф под пальцами на Женькиной скрипке снова потемнел, сделавшись угольно-чёрным, почти глянцевым. За несколько лет на новом инструменте гриф обязательно вытирался, становясь чуть белёсым, а сейчас казалось, что скрипку только-только купили в магазине – Женька смотрел на следы от влажных пальцев, как только передвигал руку в другую позицию. На фоне металла струн это выглядело красиво.       – Достаточно. – Тенсэн остановил всех взмахом руки и посмотрел на Женьку: – Внимательнее. Флажолеты откуда взялись?       Женька с готовностью опустил скрипку и подсказал:       – Ещё и смычок не туда. – Сидеть прямо перед носом у учителя и не запалиться?       – Посиди пока. И-и-и, – Тенсэн взмахнул рукой, – все вместе с форте…       Когда закончился ансамбль, Женька сообразил, что так и не отпросился, но сейчас это всё было настолько неважным, что смешило: жалкие манипуляции с пакетом, чтобы придать весомости своему походу в туалет, потом сидение в туалете… Класс постепенно заполнялся виолончелистами; переговариваясь, они ставили для себя стулья, спокойно забирая больше места, точно деды у салаг, стучали дверцами стенного шкафа, умудряясь отрыть ещё живые пюпитры, складировали матерчатые чехлы по оставшимся свободным стульям и подоконникам, пластиковые – относили в самый дальний угол кабинета. Женька сидел, как на вулкане: не знал, как себя вести и куда смотреть. Он уже и думать забыл, что хотел искать ответы на чужом лице. Чтобы не было соблазна пялиться, Женька занялся переписыванием «Непрерывного движения»: лист со Шлемюллером затёрся в тряпочку и распался ровно на две половины. Не дома же заниматься этой фигнёй?       – «Спартак» рулит? – крикнул Марк Катьке Шоховой, когда уселся, закончив готовиться. То, что она болела за «Спартак», не знал в оркестре лишь мёртвый. Или живая арфистка.       – Рулит, рулит, – вяло отозвалась Катька от рояля, но тут же встрепенулась: – Палей, солнце, каким долбоящером надо быть, чтобы выбрать «Крылышки», а?       Марк вздохнул – Катька не переставала подкалывать его на эту тему – и завёл свою шарманку:       – За «Спартак» или «Ювентус» любой будет болеть, а вот за «Крылья советов»…       – Не надоело? – Катька сразу потеряла интерес к Марку и что-то зашептала на ухо Лене.       Женьку не интересовали разговоры про футбол и другие спортивные игры, лишь те, что для приставок. Он стоял коленями на стуле, склонившись над подоконником, и заканчивал первую строку пьесы. Кроме как на окне писать было негде. Единственный стол считался учительским, и на него никто не покушался. Даже Катька, которая не особенно считалась со взрослыми, и та за него не садилась.       Женька скомкал лист – вышло хуже, чем обычно. Он вырвал из тетради ещё один и вывел по центру название пьесы и справа имя автора. Бросив ручку, уставился в окно. Внизу блестел кругами от фонарей мокрый асфальт, освещённый корпус гимназии загораживал хрущёвку, которую отлично было видно из кабинета сольфеджио.       Женька представлял, как он сверлит взглядом его спину, мысленно приказывая: «Повернись». Хотелось повернуться и проверить, но он ещё ближе придвинулся к стеклу, радуясь, что никто не видит его красных щёк. А смог бы он так же, технично и свободно подрочить перед кем-то? Потому что припёрло, потому что мог, потому что…       Подперев кулаком голову, Женька кисло улыбнулся своему отражению в тёмном стекле. Незачем торчать в кабинете до самого оркестра. Дениса нет, Камзин куда-то свалил, а ни с кем другим ему сейчас разговаривать не хотелось. Стараясь больше смотреть под ноги, чем по сторонам, Женька вышел в коридор, откинул сиденье и сел, подложив под себя ладони. Была надежда, что Камзин успеет вернуться задолго до начала оркестра и тогда можно будет уговорить его поторчать на улице; оставалось ещё целых пятнадцать минут до начала репетиции.       Женька гипнотизировал плитку под ногами и, раскачиваясь в кресле, то сильнее давил на руки, то слабее. А если всего лишь раз сделать что хочется, не думать, не просчитывать, а просто сделать? Мысли казались настолько неправильными и странными, словно их кто-то засунул ему в голову. Хотя для Женьки не привыкать быть странным и неправильным. Он вынул из-под себя ладони и потряс отсиженными пальцами. А что он теряет? В конце концов не убьют же, если он рискнёт! А так… будто он сам себя лишает, если не чего-то важного, то, наверняка, интересного. И страх, мутный, гнетущий, осел, становясь оградительным, как низенький заборчик: вроде бы есть, но и перешагнуть можно. Если потребуется.       Когда все заняли свои места и начался оркестр, Женька ещё колебался – сто́ит ли? Но, глядя на Гуся-шизика, сначала с упоением дирижировавшего, а после с маниакальным блеском в глазах игравшего с оркестром вместо Макса его партию, решился. Досчитав до пятисот, Женька повернул голову и в упор посмотрел на него. Смотрел, не моргая так долго, как мог. После положил скрипку на стул и вышел.       Женька рассматривал надписи на крашенной в белое перегородке. Чего там только не было: пожелания и сразу же мечты сдохнуть, поебаться, отсосать. Правда всё же в обратной последовательности, наверное – Женька цыкнул и провёл пальцем по «отсосёт». Номера телефонов ручкой и маркерами всех цветов ждали звонка, если припрёт. Названия музыкальных групп, строки из песен, имена учителей из музыкалки, неизвестные Женьке имена и фамилии. Цветочки, сердечки и плейбойские зайчики перемежались членами и сиськами… Женька до сих пор удивлялся, почему перегородку никогда не оттирали или не закрашивали? С завидной регулярностью на ней появлялся какой-нибудь очередной рисунок или надпись. Большинство из них были вполне на уровне: штриховка, оттенки, наклон, словно сюда ходили отливать исключительно чертёжники. Ну или художники. Женька втайне завидовал тем, кто мог так писать. Он тоже хотел попробовать, но каждый раз останавливал себя, представив, как его каракули будут смотреться рядом.       Ткнув в перегородку кулаком, Женька оглянулся на дверь, задержав дыхание, прислушался. Обрывки гамм, распевки слабыми голосами, несмелое фальшивое пиликанье – Женька поморщился, – и ничего больше. Он приблизился к двери и прижался к ней спиной, по-дурацки рассчитывая, что почувствует его присутствие так, телом. Но лишь понял, что в соседнем с туалетом классе инструмент у ученика взял учитель: мелодия вдруг полилась чисто и уверенно. Что-то знакомое и сильно детское, Женька, кажется, такое играл ещё в началке. И больше никаких новых звуков.       Женька закрыл глаза и сжал кулаки – не сработало! Он, как последний идиот, делал намёки, в точности как в мамином дурацком сериале, осталось только бровями поиграть, и толку? Женька подошёл к пожарному шлангу и рванул на себя хлипкую дверцу: что-то здесь прибавилось с последнего раза, как он туда заглядывал. У самой стенки в комке тетрадных листков были заначены две сигареты и дешёвая пластиковая зажигалка. Почти пустая. Схрон малолеток, не иначе. В туалете никто не курил – Женька почувствовал бы запах. Да и кто отважится на откровенное самоубийство – двери соседних классов были настолько близко к туалету, что курильщики до фильтра дойти не успеют – повяжут.       Остервенело высекая искру и успевая зацепить глазом мелкий плевок пламени, Женька выщелкал зажигалку в ноль и кинул в унитаз. Туда же выкрошил сигареты и посолил разодранными в клочья листочками в клеточку. Спустить воду не успел, в дверь постучали: два длинных и два коротких. Чувствуя себя разведчиком из чёрно-белого фильма, Женька машинально открыл дверь. Он не успел ни испугаться, ни обрадоваться, потому что перестал надеяться, – просто протянул руку и дёрнул за щеколду.       Он зашёл, не глядя на Женьку, обошёл туалет по периметру, огибая Женьку, словно столб. Уставился на себя в зеркале, задержался у перегородки, изучая рисунки и надписи. Казалось, он здесь впервые. Наконец сел, но не на бачок, а на унитаз. Причём не стал ютиться на краю ободка, а расположился прямо на очке, точно на кресле, и выжидающе посмотрел на Женьку. Приехали.       Женька стоял истуканом и не знал, что делать дальше. То, что он ничего не говорил, нервировало. Припёрся и молчит. Ждёт, что его будут развлекать? У Женьки и впрямь было ощущение, что он принимает гостей и что это не туалет, а его личная комната. Он тоже посмотрел по сторонам: исписанные стены, закопчённый зажигалками, в чёрную сажевую точку, как божья коровка, плафон, рыжие разводы на потолке в углу, щербатая плитка, запах из канализации... Женька развёл руки в стороны: то ли сожалея о разрухе, царившей вокруг, то ли желая отделиться от неё – я сам по себе.       За дверью по-прежнему звучали обрывки мелодий, хор закончил распевку и принялся за «Жаворонка» Глинки. Где-то подавала голос виолончель, добавляясь к скрипке и аккордеону. Отвлёкшись от разглядывания Женьки, он повернул голову к выходу, прислушиваясь.       – Ни фига тут концерты! Сидишь на толчке и к прекрасному приобщаешься. – Он наконец подал голос. – Значит, здесь торчишь каждый раз?       – А что?       – Да так. – Он подмигнул Женьке. – И чего поделываешь?       Женька пожал плечами:       – Ничего особенного.       – Гамаешь на толчке, Тетрисмен, или чем поинтереснее занимаешь свой до́суг?...       Женька вспыхнул: ещё не хватало, чтобы он решил, что Женька здесь…       – Да ладно тебе, расслабься. Мы в школе тоже зависали в одной каморке. Туда бутылки сгружали для кулера. Ключ от моего шкафчика подошёл, прикинь? Но Смага, придурок, доигрался со своим ножом: «Выкидуха, выкидуха!» – и пробил бутыль. Как назло, полную. Петюнчик придумал заткнуть дыру его носком, но Смага не дал. Мы, конечно, всё равно стащили с него носки. Он отбивался, повалил бутылки… Короче, панику развёл, вода за дверь вытекла, охранник с завхозом прибежали и нас выперли. На следующий день замок сменили.       – А потом?       – Ну, Смага сушил свои вонючие носки в раздевалке. Или ты про что? Директор поорал, и всё. Даже родичам не стал звонить. Заставил пол вытирать. Но если бы про нож узнали, то жопа.       – Нет, потом где зависали?       – Нигде. Смага со всеми разосрался – типа надругались над его тонкой душевной организацией. Вообще, с ним прикольно было, – он подвигал спиной, почесав её о бачок, – и пожрать притаранит, и замутит чё-нить. Петюньчика перевели на надомное, а с Лёхой… Тугой он – вешалка с ним. А тебе тут одному норм?       Женька замялся: скажешь нет – вдруг больше не придёт, а соглашаться стыдно, словно напрашиваешься.       – Так что твой тубзик в музыкалке – это круто, школьный – не вариант, народу там – не протолкнуться.       – Мой, мой… Я ж не живу здесь, – отчего-то обиделся Женька, хотя сам так и называл его «мой туалет».       – Да ладно тебе. – Он, вытянув вперёд ногу, выудил из кармана штанов сигареты. – Я слышал, у вас говорят, что ты… – Достав из пачки зажигалку, он крутанул колёсико и прикурил, шумно втянув воздух. Занявшийся табак потрескивал, как крошечный костёр. – Забей, плевать. – Он пыхнул дымом через нос, зажав сигарету губами. Женька внимательно следил за его руками, ртом, поэтому не сразу сообразил, что происходит.       – Сдурел?       – В смысле? – Он сузил глаза.       – Здесь нельзя курить, идиот!       – Да, точно, чот забылся. – Хмыкнув, он раздвинул ноги и кинул сигарету в унитаз.       – Забылся?! Вообще, что ли? – не унимался Женька. – А если здесь сигнализация на дым?       – Обороты сбавь, какая сигнализация? Кино насмотрелся?       – Мало ли... – Женька снизил громкость, стесняясь своей внезапной истерики.       – А что это здесь у нас? – Он уже собирался спустить воду, когда увидел в унитазе разорванные Женькой листки. – Записочки? Может, я мешаю, а к тебе кто-то должен прийти? Ты здесь с кем-то…       – Нет, ты чего! – Женька уже забыл, что секунду назад обещал себе быть сдержаннее. – Никого я не жду.       – Уверен? Я же слышал, ты этими кошёлками интересовался: Шоховой и этой, второй… Я уйду, нет проблем.       – Да срать я на них хотел! – Женька чуть не кричал, будто позорной истерики в первый раз было мало. Да к тому же, он чувствовал, что вполне способен загородить собой дверь, схватить его за руку, лишь бы он не ушёл.       – Прям здесь? – Он подмигнул. – Третьим?       – Чего? – Женька дышал так, словно только что пробежал стометровку.       – Шутка, забей.       Он спустил воду и указал подбородком на стену, с множеством процарапанных в побелке полосками:       – Твоя наскальная живопись, Пикассо? Дни до дембеля считаешь?       – А сам-то?!. Что-то я не заметил, чтобы ты здесь в прошлый раз программы на Си++ писал.       – Сравнил. – Он засмеялся, никак не отреагировав на очередной наезд и, вдавив ноготь в стену, перечеркнул глубокой горизонтальной бороздой все Женькины линии. – Или что, есть проблемы?       Только Женька убедил себя, что его дрочка в туалете не более чем взбрык, и на тебе.       – Слушай, чего тебе надо? На хрена ты вообще сюда припёрся! – Женька не понимал его: смысл слов, намёков, если это они, конечно, и поэтому начал злиться по-настоящему.       – Ты совсем дурак или наполовину? – Он перевёл взгляд со своего пальца, испачканного в побелке, на Женьку.       – Знаешь что!..       Женька проклял и свои недавние призывные взгляды, и тупые надежды. Теперь он хотел лишь одного – чтобы этот умник убрался из его туалета.       – Лан-лан, остынь. Ты сегодня какой-то нервный. Двойку в школе поставили? Так исправишь, делов-то.       Женька твёрдо решил уйти и думал, как это сделать, сохранив гордость. Тем временем хор замолчал и вступил солист, продолжая дрожащим голосом невнятно рассказывать про жаворонка.       – Вчера я на почту ходил, ну… надо было там кое-что. – Он прислонился к перегородке. – Короче, ты глухих когда-нибудь видел?       – Глухих? Зачем?       – Так видел? Близко.       – Не зна-аю, – протянул Женька. От резких скачков с одного на другое он совсем растерялся и забыл, что злился.       – А я видел. Прикинь? У стойки стоял и сопел. Глухой пацан. Так вот, он взял и опустил руки на прилавок с квитанциями... У него ещё кнопки на рукавах. С таким грохотом опустил, я аж вздрогнул. Потом снова грохнул. И сопел, прям как шарик сдувают. Сразу сто шариков.       – И что?       – Они ведь не слышат ничего, и себя тоже: как дышат, топают, сморкаются. И думают, что этого никто от них не слышит. Что они тихо. Странно, да? – Он подошёл к раковине, крутанул кран, умылся.       – Тупизна какая-то.       Женька не мог заставить себя не смотреть на его руки. Будто он прямо сейчас снова полезет к себе в штаны, чтобы Женька потом точно сломал голову.       – Он глухой, а шума от него в очереди было больше всех. На него оборачивались. – Он закончил умываться и смотрел, как капли скапливаются на кончиках пальцев.       – А может, он нормальный, просто насморк? Взбесился, что ждал долго и специально стукнул о стойку.       – Нет, он именно такой: ни бе ни ме, только знаками. Ему, чтобы дошло, остальные должны на листочке писать. Прям как тебе.       Он брызнул на Женьку водой с рук и вышел.       Вечером мама, убирая до весны в шкаф лёгкую куртку и обшаривая карманы, достала баранку, которую Женька забыл съесть. И, что ещё хуже, забыл выбросить. Обычно запрещённую еду он ел тайком, тщательно следя, чтобы обёртки не попадались маме на глаза.       – Я думала, что ты повзрослел. – Мама вздохнула, и куртка повисла в руках, достав до пола. – Диабет – это слишком серьёзно, чтобы продолжать вести себя безответственно.       – Меня угостили, но я не ел, видишь? – Женька не хотел слушать в сотый раз одно и то же. Он вытащил из её пальцев баранку, дошёл до кухни и выкинул в мусорку.       Засыпал Женька, мечтая, чтобы следующая среда наступила уже завтра: он придёт к нему в туалет снова, и тогда Женька точно не облажается. Но о чём они будут разговаривать, что будут делать? Как вообще эта дружба получается? Смотреть фильмы или играть на плойке, как с Алексом, в туалете не вариант. Женька улыбнулся и перевернулся на другой бок: он впервые радовался, что и впрямь оказался дураком, цельным, не наполовину.       Как только закончилась каторга, называемая музыкальной школой, на Женьку обрушилась долгожданная свобода. Она, ожидаемо выбив предохранители, свела с ума, разрешив прежде запретную жизнь. Жизнь, которой жили все, кроме него. Первое время Женька не верил: от него не требуется утрамбовывать свои желания в недельный график музыкалки, попутно выполняя родительское «надо». Не надо никуда спешить и переживать, выучил или нет, волноваться, как сыграл, услышал ли правильно хоть несколько нот в диктанте на сольфеджио. Он мог тащиться из школы домой с какой угодно скоростью, потом, не дёргаясь, сидеть в кресле и пялиться в телик, безнаказанно жуя бутеры или цепляя на вилку разбухший «Роллтон». Конечно, когда в замке скрежетал ключ вернувшейся с работы мамы, Женька подскакивал с насиженного места и в секунду развивал бурную деятельность, но такие мелочи не могли отравить его счастье.       Постепенно волшебная свобода, полная так и не распробованных возможностей, превратилась в пресную обыденность. Выдача аттестата, выбор вуза, поступление, первый курс в универе, второй, третий, поиски работы... Оказалось, что избавление от любого балласта, тягостного, ненавистного, процесс непрекращающийся. И таких освобождений у Женьки потом было немало. И каждый раз эйфория заканчивалась приходом очередных сложностей, с которыми тоже надо было что-то решать. Это чёрно-белая разнополосица придавала устойчивости, подтверждая, что у него всё идёт как у всех.       Про музыкалку Женька думал редко: с годами стирались имена и лица, картинки кабинетов, коридоров с откидывающимися сидениями кресел, доски для объявлений из тёмно-коричневых деревянных реек перед входом на третий этаж. А туалеты?.. Сколько Женька перевидал их в своей жизни, но тот, на четвёртом этаже музыкальной школы, был самым родным. Он остался в памяти исписанной белой перегородкой, звуками инструментов, доносящихся из-за двери, и острым чувством свободы. Которая тем ярче, чем короче.