Со среды и далее везде

      Женька был заполнен им целиком — словно в задаче про бассейн открыли трубу или даже целый шлюз и забыли закрыть. Потребность видеть его, быть рядом хлынула и мгновенно затопила по самую маковку. Женька никогда не думал, что в его голове ещё столько свободного места, где не сидят всякие правила, предосторожности, а ещё формулы и музыкалка. Он думал о нём утром, днём и вечером, когда лежал в постели. Последнее не напрягало: держа под рукой салфетки, специально вызывал в памяти его лицо, ухмылку и мосластые, как у взрослого, руки. Женьке даже нравилось, что он выглядел на все двадцать, хотя окончил школу в прошлом году.       Отравляя и воскрешая себя придуманными сценами, вспоминая реально случившиеся в музыкалке, Женька как будто понял, почему взрослые женщины, такие, как его мама, без конца смотрят по телику фильмы про любовь. Однажды мама даже хлюпала носом после очередной серии про «жадную Жади в парандже», как в шутку называл её папа. Женька, может быть, сам похлюпал бы — иногда ему очень хотелось хоть как-то уменьшить накал мыслей и желаний, но слёз не было. И поводов, правда, тоже. Они уже месяц встречались в туалете каждую среду. И… всё. Женька точно не знал, чего хотел, но десяти минут в неделю явно было мало. И чем больше накапливалось их совместных походов в туалет, тем тяжелее было жить до очередной среды.       Поговорить бы с кем-нибудь, чтобы разобраться. Алекс отпадал сразу, родители тоже. В их семье душевного стриптиза от него явно не ждали: Женька представлял, что будет, если он попробует открыть рот. Охи, ахи и копания в своей голове Женька не выдержит. Впрочем, откровенничать он не любил и обнимания терпеть не мог, от поцелуев начал увиливать ещё в началке, ловко выкручиваясь из-под маминой руки. И до сегодняшнего дня отлично обходился без всего такого, но сейчас не отказался бы, чтобы его обняли. Чтобы он рассказал, о чём думает, чего боится и как всё теперь изменилось. Но всё рассказывать Женька не стал бы. Например, что девчонки, в том самом смысле, ему не нравятся и никогда не нравились — изначально были противны, на физическом, даже животном уровне. И просто раздражают своим идиотским поведением: только делают вид, что им плевать на парней, а сами хихикают напоказ и сразу проверяют, смотрит ли на них кто-то. Они даже между собой ведут себя как дуры: то говорят о всякой ерунде, со значением растягивая слова, то ржут без повода или выпендриваются, будто самые умные. Не стал бы говорить, что прикоснётся к девчонке, только если от этого будет зависеть его жизнь. И если трогать кого-то, то только взрослого, сильного, умного. И смелого. Может быть, прямо в туалете. Женька представлял, как они проходят вторую «Delta Force», сидя рядом и касаясь плечами, бёдрами, вырывая друг у друга PSP… (Мечтать не вредно.) И тем более промолчит, что ему, наверное, никогда не перестать бояться, потому что страх уже давно часть его. Такая же, как рука или даже голова.       Теперь до Женьки дошло, зачем мама заставляла его искать друга. Настоящего, не Алекса. А считается дружбой их зависание в туалете? Можно ему, как другу, что-то рассказать или спросить?       Репетиция ансамбля тянулась бесконечно, и Женька страдал больше, чем обычно. И всё никак не получалось отпроситься в туалет. Сегодня пришло всего восемь человек: ноябрь — время повальных болезней, и поэтому Тенсэн мог безнаказанно мучить их поодиночке. В пару к Серанини посадили новенькую и какое-то время все только и делали, что разглядывали её. Она тоже посматривала по сторонам, вместо того чтобы следить по нотам и вступать когда надо.       Когда Тенсэн оставил наконец Женьку в покое и занялся вторыми скрипками — Камизиным в частности, — раздался стук в дверь и появилась Свиридова. Не остановившись на пороге, она шмыгнула на своё место — Серанини всегда готовил ей пульт и ставил стул. Сев, Свиридова с серьёзным лицом положила ладони на колени и замерла. Денис указал на неё глазами Женьке:       — Чой-то она?       — Первые, со второй цифры. — Собираясь дирижировать, Тенсэн поднял руки.       Женька едва сдержался, чтобы не застонать от огорчения: он был уже на низком старте и задержался, зазевавшись на Свиридову.       Тенсэн так и не сказал хватит, и им четверым пришлось пилить до самого конца. Катька и Денис всегда играли с видимой лёгкостью, Женька даже завидовал, а вот он и Лена, опустив наконец смычки, как всегда, затрясли уставшими правыми руками. Иногда у Женьки не просто болела рука, а ломило целиком плечо. Особенно после Шлемюллера . Он не жаловался Тенсэну, полагая, что сам что-то делает не так: задирает локоть, напрягает не те мышцы, слишком залезает смычком на гриф. Вдруг пришлось бы переучиваться, а значит, заниматься больше, а Женька ничего менять не хотел.       — Танька всё сидит. Шизанутая, — сказал Денис, стоило им доиграть до конца. Сосед Свиридовой, космонавт-фехтовальщик, не пришёл, и она выделялась, как прыщ на носу: с прямой спиной и сложенными на коленях руками. Она смотрела в пюпитр, но тот без единого нотного листа перекрещивал свои алюминиевые рёбра в пустоте — и взгляд остановить не мог. Без тени улыбки и не двигаясь, Свиридова впрямь казалась сумасшедшей.       — Таня, мы все тебя ждём, расчехляйся, — поторопил её Тенсэн и скомандовал снова: — Итак, все вместе сначала. И-и-и…       Женька играл, сев вполоборота, чтобы видеть и Свиридову, и партитуру на пульте. Натянув сильнее рукава кофты, она, кажется, даже не дышала — натуральная статуя. Должно быть, сегодня был тот день, когда она плавала в своих мыслях. И тут непонятно почему, наверное, из-за рукавов, Женька вспомнил Боронкова, одноклассника, тихого и мягкого — пластилинового. Боронков лип ко всем, но его никто не замечал, будто он и в самом деле ошмёток пластилина на подошве. У него на лице постоянно блуждала улыбка. Одна и та же для всех и в любой ситуации, казалось, он спрашивает разрешения: можно ли ему чуть шире раздвинуть губы или уже хватит? Однажды, раздавая на перемене тетради с самостоятельной и протискиваясь между партами у окна, Женька услышал, как Боронков о чём-то тихо переговаривался со Светкой Ласточкиной. Положив руки на подоконник, они по очереди задирали на запястье школьные свитера. Что было у Светки, Женька не разглядел, но у Боронкова синяки цвели всеми цветами радуги. После, в старшей школе, он переехал, и Женька совсем позабыл про него.       — Где твоя скрипка? — Все доиграли до конца цифры, и Тенсэн подался вперёд, словно желал потрогать закаменевшую Свиридову. Женька и сам хотел её потрогать: она живая вообще?       — Я забыла. — Свиридова отвлеклась от созерцания несуществующей партитуры на пульте и спокойно посмотрела на учителя.       Со всех сторон раздались смешки, а после и смех. За роялем Ираида заквакала в ладонь — Женька до этого дня не слышал, чтобы она смеялась. Даже Серанини улыбнулся.       — Я не могу-у! — давился натужным хохотом Денис. — А на хрена припёрлась-то?       В ансамбле уже все откровенно ржали. Женька радовался, что не успел уйти — пропустил бы такую развлекуху. И на разбор полётов сейчас уйдёт куча времени.       — Ну ты же шла и… — Тенсэн замолчал, но всё же закончил: — И не видела, что в руке нет скрипки? А зачем пришла? — повторил он за Денисом.       Таня молчала и продолжала глядеть на учителя.       — Сидишь-то сейчас чего, идиотка? — Камзин тоже захотел отметиться.       — Я прошу тишины! — Тенсэн повысил голос. — Ираида Матвеевна, у вас есть лишний экземпляр для четвёртых скрипок?       После перебирания папок на рояле партитура для Свиридовой нашлась.       — Следи по нотам. — Тенсэна невозможно было сбить. — Приготовились, все вместе со второй. И-и-и. — Он взмахнул рукой.       — Блин, оркестр этот ещё. — Лена меняла на пюпитре одни ноты на другие. — Среда — самый придурошный день.       Как только закончился ансамбль и все рассосались по углам, кабинет словно вымер. Тенсэн, как обычно, не задерживаясь, сразу же оделся и ушёл домой: шляпа, тёмное пальто, в руках допотопный портфель. Катька вышла из класса сразу за ним, Свиридова так быстро испарилась, будто её и вовсе не было на ансамбле. Камзин с мрачным видом листал учебник, с треском дёргая страницы, и еды рядом с ним не наблюдалось. А Поворотная с книгой в своём кресле, едва шевеля челюстями, как ни странно, жевала бутерброд: он наполовину высовывался из прозрачного пакетика и по всем приметам раздражал Камзина.       Женька раздумывал, стоит ли открыть крекеры сейчас или лучше взять упаковку целиком в туалет, чтобы съесть с ним вместе. А что, крекеры, они и в Африке крекеры, плевать, что на них написано, на вкус совсем не отличишь. И есть всегда хочется — Женька специально захватил сегодня из дома большую пачку.       — Пошли на улицу, чего тут торчать. Успеешь похавать, мы быстро. — Денис потянул Женьку из класса.       — Камзина возьмём? — Женька оглянулся, ожидая, что тот пойдёт с ними.       — Пусть закусит гранитом знаний, ему полезно.       Проходя мимо доски с объявлениями, Женька по привычке бросил на неё взгляд. Там всегда висели один-два листочка, когда кто-то из учителей заболевал. Увидеть на доске знакомую фамилию Женька после стольких лет напрасных надежд особенно не рассчитывал. Когда болел Тенсэн, то сам обзванивал своих учеников. Инна Михайловна и музычка были всегда в школе или же исхитрялись подстроиться под Женькины простуды. Очень редко на доску кнопили листок с фамилией Элеоноры и припиской: «Ф-но не будет». И всё равно, надеясь неизвестно на что, Женька, проходя мимо, мельком смотрел на доску. Но сегодня мельком не получилось: слово «болен» стояло рядом с фамилией Гуся.       Женька толкнул Дениса локтем в бок:       — Видал? Класс!       Денис подошёл ближе, потом и вовсе воткнулся носом в бумажку. После закрыл рот рукой и картинно сполз по стене. На лестнице никого не было, не перед кем ломать комедию, но Дениса это не смущало. Делая вид, что едва сдерживается, чтобы не заржать, он оглядывался по сторонам, прыскал и тут же снова притворялся серьёзным.       — Ну и чего? — Женька начинал раздражаться.       Наконец Денис встал и щёлкнул по листку ногтем:       — Ничего не замечаешь? А я-то думал, на фига им моя линейка?       — А что? — Женька пригляделся. Бумажка как бумажка, с аккуратно оторванными краями, как и всегда, цвет ручки, кнопка… Ничего особенного. Перечёл ещё раз текст. — Она старая? Даты нет?       — Кому нужна твоя дата. Зырь! — Денис ткнул пальцем в слово «болен». — Видишь точку?       Женька завис, изучая короткий текст: «Мишкин Н.Н. болен. Занятие отменяется». С едва заметной точки внизу начинались «л» и «я».       — И что с того?       — Мне надо молоко выдавать за вредность. — Денис закатил глаза — сегодня он бил рекорд по выпендрёжу: — Катькин почерк не узнаёшь? Дождалась, когда Тенсэн уйдёт, и повесила. Надо быть слепым, чтобы не понять, кто писал! Катька спокойно на жопе не сидит.       Денис был прав: если что-то случалось на перерыве или во время оркестра, то крайней всегда оказывалась Катька. Чего она только ни придумывала: вместе с Леной они тушили свет прямо во время занятий в кабинетах на четвёртом этаже и убегали (после ремонта выключатели так и оставили в коридорах), запирали рояль на ключ, меняли местами ноты на уже выставленных пюпитрах, брали куртки тех, кто раздевался в кабинете, и потихоньку относили в гардероб, маскируя среди висящей одежды, чтобы искать было дольше. Прикольно было наблюдать, как вопил очередной «счастливчик», оставшийся без одежды, как в ускоренном темпе все обменивались партитурами, когда понимали, в чём дело. Ноты разлетались по полу, пюпитры падали и звенели. Возмущения тех, кому «повезло» влипнуть дважды — и куртки лишиться, и остаться без нот — тонули в ржании везунчиков. Однажды к Гусю пришёл жаловаться учитель с четвёртого этажа — он успел заметить, кто вырубил в его классе электричество. С Ираидой было прикольнее всего: она смешно ругалась и бегала вокруг рояля — надо было знать хитрость, с каким именно наклоном и нажимом поворачивать ключ в крышке инструмента. На прошлой неделе Катька с Леной пошли дальше: спрятали всю нотную папку аккомпаниаторши. Гусь готов был лично идти в канцелярию, просить распечатать новые. Но Ираида с обидой заявила, что там было много других партитур, которые так просто не восстановишь. Нельзя не признать, что с учётом разборов полётов оркестр проходил быстрее. И веселее.       Женька недоверчиво потёр пальцем листок: если Катька писала недавно — должно смазаться. Но буквы устояли. Он потёр снова.       — Не лапай, на кой портить. — Денис оттащил его в сторону. — Думаешь, прокатит?       — Погоди. Ты уверен? — Женька вырвал руку и опять вернулся к доске с объявлениями.       — А то! Ясное дело. Ща домо-о-ой… Пошли Камзина покормим на дорожку, так и быть.       Сзади, судя по голосам и грохоту, с четвёртого этажа спускались виолончелисты: они задевали инструментами стены и топали, как стадо бегемотов. Женька с Денисом посторонились, давая дорогу. Но заходить на этаж виолончелисты не стали, а задержались у доски с объявлениями, толпясь и мешая друг другу.       — Алё, народ, видали, чо тут? Счастье привалило! — Дюдин оттянул самую толстую струну на виолончели — он один не убирал её в чехол, когда приходил на оркестр. Струна грохнула по грифу, гудя басом на всю лестницу.       — Й-е-ей! — Макс выбросил вверх руку: — Гуляй, рванина!       — Оркестра не будет? — Он стоял сзади всех на ступеньке и поверх голов смотрел на Женьку.       Женька пожал плечами и только тут понял, что вместе с оркестром не будет и их встречи в туалете. Получается, что если у Катьки выгорит, то у Женьки как раз нет.       — Пошли, щас Камзин обрадуется!.. — Денис взялся за ручку двери, ведущей на этаж.       Марк выбрался из толпы и вручил стоявшей поодаль Ире Жук её виолончель:       — Кина не будет, все по домам, — напутствовал он её и повернулся к Женьке: — А вы что, остаётесь?       — У нас скрипки в кабинете, мы думали за чипсами сгонять, пожрать, а тут… Заберём и по домам, — Денис слишком частил, точно оправдываясь, почему они до сих пор здесь.       Марк с сомнением смотрел на них, и Женька, растерявшись, покраснел.       — Женьк, почапали, чего тут?.. — Денису тоже не терпелось убраться от внимательного взгляда.       — Ты иди, я потом… сейчас. — Женька достал из кармана телефон. — Камзина там обрадуй пока.       Он отошёл к перилам, делая вид, что занят телефоном. Дождался, пока Денис уйдёт, покашлял, как певица у рояля, и, обогнув всех, стал подниматься на четвёртый этаж. Оставалось надеяться, что он пойдёт за ним, а не свалит вместе со всеми. Жалко, что крекеры остались в классе.       От нетерпения Женька ходил туда-сюда по туалету — где-то за дверью всхлипывала скрипка и выла виолончель. От двери, до стены, к зеркалу и обратно — по траектории получался треугольник. Казалось, что, если остановиться, он не появится.       Он каждый раз приходил так запросто, будто они простились только что. А уходя, обязательно говорил что-то такое, словно они расстаются не на неделю — на пять минут. В прошлый раз, когда Женька, вставая с бачка — пора было на репетицию, — оступился и чуть не плюхнулся задницей в унитаз, он, удержав его за руку, сказал: «Никак топиться надумал? Я тебя так достал?» Что бы он ни говорил, как бы ни шутил, Женьке всё нравилось, потому что давало уверенность, что у них будут другие дни, будет завтра.       Наконец раздался грохот кулака о дверь, самый долгожданный и музыкальный звук из всех.       — Чего домой не пошёл? — спросил он с порога.       — Родаки, — соврал Женька.       — А брательника у тебя нет? Чтобы до кучи мозг выносил?       — Не-а. Родителей хватает.       — Зато небось комната своя есть?       — А у тебя что, нет? — Женька округлил в удивлении глаза.       Мама в детстве часто водила его по гостям, и он знал, что у детей всех их знакомых и родственников имелись свои комнаты. Он привык к этому, хоть особенным богатством и огромными квартирами никто не мог похвастаться. Поэтому Женька и впрямь с трудом представлял себе, как дома не может быть места, где можно побыть одному, чтобы никто не лез.       — Вот такая тупость, прикинь? Жить в двухкомнатной целым табором. — Он зло усмехнулся, обидно, будто они совсем чужие и сейчас слово за слово переругаются или даже подерутся, а после больше никогда не взглянут друг на друга.       Женька поздно понял, что сморозил глупость, но назад не воротишь. Это во всём дурацкое объявление виновато! Захотелось убить Катьку сильнее, чем когда бы то ни было.       — Да-а-а, вот так всё у меня через жопу. А у тебя всё норм, я смотрю? — Он вынул из кармана пачку сигарет, покрутил в руках. Женька отрешённо следил за его движениями, не зная, что теперь делать. Вдруг сейчас он уйдёт и больше никогда не стукнется к нему?       — Не норм. — Женька уже проклинал себя, что рано расслабился и стал говорить всё, что приходило в голову. Это ничем хорошим никогда не заканчивалось.       — Тогда давай, блесни. — Он опустился у стены на корточки. — Расскажи мне-е-е… — Он возвёл глаза в потолок. — Как ты был придурком. Или слабо?       Женька прямо сейчас чувствовал себя придурком, и потому можно было уже ничего не рассказывать. Но всё равно требовалось срочно что-то вспомнить, а не вспомнить, так придумать, чтобы он смог почувствовать себя отомщённым. Чтобы всё стало у них как раньше.       — Я не знаю, что рассказывать.       — Что, всегда такой умный?       — Нет, просто… — Женька сжал зубы, решившись. — Только не смейся.       — Ничего не обещаю. — Он мстительно улыбнулся.       — Тупая история… Короче, когда я был совсем мелким, мне сказали вылить в унитаз остатки заварки из чайника. Мы тогда все сидели на кухне ужинали… Я про то, что тубзик был рядом совсем и…       — У тебя фишка какая-то, ну, с туалетом? Здесь, дома.       — Мне рассказывать? — Женька начинал злиться. Раздражение висело в воздухе и заражало и его тоже.       — Молчу-молчу. — Он, ухмыляясь, сжал губы в линию.       — Короче, я взял чайник, вытряс разбухшую заварку, чуть не грохнул, кстати. А потом спустил воду, чтобы прополоскать начисто. Всё.       — Гонишь!       — Почему? — Женька покраснел, вспомнив, как родители, услышав шум воды в туалете, идею с мытьём чайника не оценили, отругали и лишили телевизора на целую неделю. — Не, ну реально, в чём проблема-то? — Он снова начал заводиться, но уже по другой причине. — Это ж то же самое: налить в чайник воды из-под крана или в туалете? Она ж из одной трубы!       — Ща блевану. Не, реально?       — Вон толчок, не стесняйся.       Женька подошёл, вырвал из его рук пачку, вынул сигарету и тоже сел на пол чётко напротив него. Помяв фильтр и постучав пальцем по другому концу сигареты, метнул пачку ему на колени и сказал:       — Твоя очередь.       Он сверлил Женьку взглядом.       — Ла-адно. Могу и я. Мне отец однажды дал покурить косячок.       Он поднялся, засунул сигареты в карман, подпрыгнул и повис, ухватившись за перекладину над головой. Взявшись удобнее, примерился и принялся подтягиваться.       Поверху перегородки, отделявшей унитаз от раковины, поперёк шла доска, тоже окрашенная в белый цвет; при помощи неё перегородка крепилась к противоположным стенам. Доска выглядела почти как самодельный турник. Почти, потому что её, достаточно широкую для ладони, прибили плашмя — долго не провисишь и потому не сломаешь. Наверное, те, кто придумал такое крепление, считали так же, но ошиблись. Он был старше и взрослее всех учеников, а значит, сильнее. А руки… Крупные кисти прекрасно обхватили доску, растянутые рукава съехали к локтям, обнажив выступившие вены и сухожилия, бицепсы приличными буграми проступили под кофтой. Он подтянулся уже пять раз и останавливаться не собирался. Глядя на постепенно розовеющее от натуги лицо, Женька вдруг почувствовал себя сильным, не физически, иначе. Новое чувство вдохновило, мигом погасив раздражение. Женька был уверен, что эти показательные выступления для него. Ему льстило, что ради него так напрягаются.       — А дальше? — не вытерпел Женька.       Он не мог больше смотреть на его оголившийся живот, смуглый, подтянутый, на волоски, начинавшиеся от пупка и уходившие под пояс джинсов. Женька думал, что именно с таким выражением лица он трахается: он же взрослый, наверняка секс для него обычное дело. Но только не глядя на потолок, а на того… Или всё-таки ту?..       — Фу-ух! — Он спрыгнул в момент захода на девятый подъём и чуть не влетел ногами в унитаз. — Блядство!       — Что дальше-то было, с косяком? Вштырило?       — Не понял. Курить при родичах как-то стрёмно.       — Твоя мать видела?! — У Женьки отвисла челюсть — он представил реакцию своей мамы. Если бы она увидела Женьку с обычной сигаретой в руках, то убила бы сразу, но с травкой!..       — Так она с нами была. Приехали на дачу к знакомым. Ночь, костёр, шашлык, все дела…       — И что?       — Да ничего. Я не понял. То ли травка была левой, то ли они меня поимели.       — Как это?       — Небось петрушку сушёную дали. Да ну, хрен с ними.       Женька почувствовал себя обманутым: это вся история?       — К тебе родичи лезут? Со всякими: «Поделись», «Мы семья» и вообще.       — Не знаю. — Женька пожал плечами. — Иногда. Они больше про оценки спрашивают, поведение там и всё такое. Заниматься заставляют на скрипке. На пианино.       — Повезло. — Он снова подпрыгнул, уцепился за доску и подтянулся ещё два раза. — А ко мне цепляются постоянно. Сеструхе хорошо, её не достают.       — У тебя ещё и сестра есть?       — Не завидуй, та ещё зараза.       — А к тебе чего лезут? В КДН вызывали, что ли?       — Ого! Примерный мальчик знает такие слова?       — Меня вообще-то в школе хотели поставить на учёт в детскую комнату милиции.       — Гонишь! — Он засмеялся, не поверив. — И что ты сделал, бабку через дорогу не перевёл?       — Да пошёл ты!        Женька смял сигарету и отшвырнул её в сторону: ему надоело сдерживаться, и он снова ляпнул, что рвалось с языка. Обидится, и плевать!       Но он не обиделся, а, засияв, как лакированные туфли, попросил:       — Давай, колись. А то херню какую-то про чайники затираешь…       В дверь туалета шарахнули, судя по грохоту, ногой.       — Занято! — крикнул он, сделав знак Женьке молчать.       Они затихли, прислушиваясь к тишине за дверью. Он шагнул к бачку и спустил воду, потом издал утробный рык, как будто его рвало, и снова спустил воду. За дверью раздалось «Да бали-и-ин!» и постепенно затихающие шаги.       — И что там с учётом. Не, реально? А за что?       — За драки. Систематические. Особо жестокие и абсурдные. — Женька вспоминал заезженные фразы, без которых не обходилась ни одна беседа с ним ни дома, ни в школе, и гордился, что может вставить свои пять копеек, если зайдёт разговор.       — Да ты крут, чувак. Не знал. — Он подошёл ближе и хлопнул по плечу. — А тут от чего ширяешься? Что-то совсем отстойное или так, фигня?       — Фигня. — Женька не мог после разговора про драки и милицию произнести бесцветное и жалкое «диабет». Взять и свести на нет весь пафос…       — Ясно-понятно. — Он помолчал и вдруг продолжил: — Короче, отец припёр какие-то зелёные комочки, помял их, затолкал в гильзу от «Беломора», мы подымили по кругу. А потом началась всякая мозгоправская хуйня. Они надеялись, что мне даст по мозгам и я начну исповедоваться, что у меня и как, ну и вообще… Короче, опять полезли с вопросами. А я как-то… Слушай, а с конопли обязательно на хи-хи пробивает? Может, на нытьё тоже бывает, не? Рили петрушку сушёную подсунули, как лоху, а я, как последний придурок…       — У меня диабет, — вырвалось у Женьки.       Он, не сводя глаз с Женьки, почесал затылок, обхватил ладонью шею и склонил голову. Словно подвесил на неё груз. Помолчал немного и сказал:       — Дерьмово, чо.       — А ты чего не ушёл? — спросил Женька у Дениса и огляделся. В классе сидели все скрипачи до одного, будто никто и не видел объявления. — Погодь, а почему все здесь?       — Так и знал, что не поймёшь. А где сам шлялся, заблудился?       — Мне просто надо было… — Женька надеялся, что не выглядит сейчас слишком жалко.       — Короче, Склифосовский, — Денис скорчил покровительственную гримасу, — слушай сюда и мозгой шевели активнее. Катька хоть и дура, но не дура, сечёшь? Она накатала объявление, дождалась, чтобы все, кому положено, его прочли и свалили домой, радостные до соплей, а потом сняла.       — Зачем такие сложности?       — Чтобы подозрения не вызвать, придурок! Мы, молодцы, все здесь, виолончелисты — козлы, прогуляли. Фальшивого объявления нет, а значит, и проблем нет!       — Но виолончели придут на следующей неделе и всё расскажут. Им поверят, ведь они все фальшивку видели: все врать не могут.       — Срать, что потом будет. Главное, щас всё идеально.       — А если Поворотная сболтнёт, что объявление было, и что Катька с Леной крайние?       Женьке не верилось, что никто не видит по смешкам и загадочному виду этих двух идиоток, что что-то происходит: до начала оркестра минут пять, а виолончелисты полным составом отсутствуют. Почему никто не удивляется и не идёт выяснять, где вторая половина оркестра?       — Ты видел, чтобы дура Поворотная когда-нибудь выходила из класса? Катька и Ленка, ясное дело, будут молчать, мы с тобой и Камзин тоже. А что? Мы сидели здесь всё время, уроки делали. Свиридова раньше свалила. Серый только свои ноты и видит. Новенькая ваще не в теме, что здесь и как. Эта, малявка, Светка, кажется, тем более вякать не будет. Вот и выходит: бумажка ту-ту и доказательств нет. — Денис подмигнул. — План идеальный.       — Сам додумался?       — Почти. Ну и Ленка пару слов шепнула. — Денис не стал врать. — Не бзди, главное, мы тут на месте, никуда не ушли. Да и огребут, если что, Катька с Ленкой.       Но ничего не вышло. Жук и какая-то девчонка из третьих виолончелей спутали все карты. Они не пошли домой вместе со всеми, вползли в класс за несколько минут до начала репетиции. Нерешительно потоптавшись при входе, они всё же сели, но расчехляться не спешили. Поворотная смотрела с недоумением на них двоих, наверное, что-то всё-таки начав соображать. Таким же недоумённым были глаза у Гуся. Через десять минут после расспросов, что случилось, и похода в канцелярию он с растерянным лицом, не веря в то, что делает, отпустил всех домой.       Потом, учась в универе и глядя, как чудят сокурсники, Женька иногда вспоминал Катьку. Никакого сравнения, конечно, детский сад, но всё равно… Катька, мозг и вдохновитель, каждый раз бросалась в новую проделку, как с обрыва, когда кураж больше страха — разводила всех без разбора, ей было безразлично, учитель или ученик. Если Катька мутила что-то, то всегда шла до конца. Её заботило, чтобы Лена была с ней рядом, заодно и чтобы было нескучно. Такой размах, неутомимость и безбашенность перед лицом почти всегда догонявших её последствий вызывали зависть пополам с уважением. Что они с Леной делали в туалете музыкалки — без разницы, наверное, то же, что и Женька, когда дожидался заветного стука кулаком в дверь: болтали, ржали, просто уходили ото всех. Женька и сам бы с ней ходил, с такой… Сильной, уверенной, всегда знающей, что и как. Вряд ли Женька мог стать таким же, но быть рядом, словно проходя по краешку чужой свободы, — это уже что-то бы значило. Поэтому Женька и пускал его, хотел, ждал, чтобы хотя бы с ним стать тем, кем хотелось — собой.