Со среды и далее везде

      Элеонора Алексеевна была по четвергам. Порывистая, громогласная и строгая. Но в то же время простая до оторопи, даже хамоватая, такую язык не повернётся по отчеству. Если, конечно, не накосячил по-крупному. Женька, наверное, единственный называл её как положено, потому что умудрялся регулярно опаздывать на десять минут двадцатиминутного урока. Когда-то он ходил на фортепьяно вместе с Семёном Ивакиным, тоже скрипачом, но учившимся не у Тенсэна, а у другого преподавателя: Нины какой-то или Инны. Женька никогда не заморачивался именами-отчествами, которые его не касались, – всё равно не пригодятся. Через год Семён куда-то испарился, и Женька продолжил заниматься один. И сразу понял, как ему повезло: Элеонора на них двоих тратила полноценный урок и успевала замучить обоих, теперь же один Женька занимался лишь двадцать минут, а то и меньше, если опаздывал. Задержать его Элеонора физически не могла, даже если бы хотела, потому что сразу после их занятия она шла дирижировать: хор у неё стоял дальше по расписанию.       Но ему всё равно было сложно: он ни на миллиметр не совпадал по темпераменту с Элеонорой. Она напрягала своими окриками, правда больше эмоциональными, нежели злобными, давила энергией. И когда просто разговаривала, то делала это так, словно приказы отдавала. Смотрела, даже когда была всем довольна с подозрительным прищуром: хотелось сразу начинать искать недочёты и промахи в своём поведении, в одежде... Как бы то ни было, Элеонора ни разу не пожаловалась Женькиным родителям, не ругала за опоздания или отсутствие домашней работы, не читала нотаций и вообще говорила с ним только о музыке и технике исполнения. Было подозрение, что такое поведение связано не с каким-то там особенным человеколюбием и стремлением соблюдать границы, а, скорее, с нежеланием Элеоноры суетиться больше, чем это нужно для урока: воспитывать ученика самой или узнавать у Тенсэна Женькин домашний телефон, чтобы связаться с его родителями и наябедничать. Ведь отпроситься средь бела дня с работы и пойти на урок фортепьяно, считающимся к тому же второстепенным предметом, им в голову не приходило.       По привычке опоздав, он плавно-нехотя открыл дверь в кабинет: Элеонора махнула рукой, отсекая оправдания, и указала на свободный стул около себя. Она, как правило, всегда сидела за пианино, и там же, на боковой лакированной колодке, слева от клавиатуры, самолично записывала в дневник что задано, расписывалась и, бывало ставила оценку за урок. Столом она не пользовалась. Женьке вообще казалось, что Элеонора никогда не встаёт из-за инструмента. Когда он изредка встречал её в коридорах музыкалки, ему требовалось несколько секунд, чтобы понять, что это Элеонора – он не привык видеть её в полный рост, очень невысокий, кстати.       Женька кинул рюкзак у пианино и обречённо плюхнулся на стул. Вздохнув, водрузил на подставку сборник этюдов Черни, открыл на нужной странице, провёл ладонью по развороту и замер с руками на клавишах. Играть он не начинал, не мог. На Элеонору старался не смотреть, потому что этюд следовало разобрать заранее и явиться с вменяемым исполнением. Наконец, спотыкаясь и путая дрожащие пальцы, с черепашьей скоростью Женька всё же вывел подобие мелодии правой рукой, не забывая делать вид, что параллельно аккомпанирует левой. Если правую руку заставить читать с листа у Женьки ещё получалось, то с левой всё было плохо. Нет, сами по себе аккорды он мог брать, но совместить руки... В итоге ошибок он сделал больше, чем сыграл нот. Однако Элеонора не сдавалась: пока Женька пальцами ползал по клавишам, а носом по странице, она, подгоняя, тыкала его в спину. И не просто так, а чтобы у Женьки выходило заданное Черни allegretto. Но выдать темп «более медленный, чем аллегро, но более быстрый, чем модерато», когда тебя чуть не толкают, Женька не мог. А кто смог бы, Бендер? Но острый ноготь продолжал чётко выстукивать Женьке по спине две четверти, а голос Элеоноры выводил занудное «раз и, два и». Мученье продолжалось.       В конце концов, отчаявшись добиться от Женьки хоть какого-то адекватного звучания, Элеонора начала толкать под правый локоть. Это был привычный путь: сначала в спину, потом если лучше не становилось, то под руку. От тыканья Женька просто тормозил, а от толчков рука соскакивала с клавиш вовсе. Когда, вернув руку на место, чуть не в двадцатый раз Женька заново расставлял дрожащие пальцы по клавишам, чтобы продолжить, то начинал ошибаться там, где проблем у него не возникало никогда: вдруг нажимал после до на фа диез вторым пальцем или забывал подкладывать снизу большой палец и использовал безымянный.       – Мизинец, мизинец, тяни-и-и… Нет! Ну дальше, дальше, не останавливайся! И-и-и раз, и-и два…       Короткий мизинец не дотягивался, и, едва мазнув по си, Женька, как велено, продолжал, радуясь, что ближайшие несколько тактов сможет сыграть более-менее бегло: аккорды для левой руки по кучности нот стали сравнимы с основной мелодией. Ну не мог он играть двумя руками одновременно – всё равно сползал в рассинхрон. Надо было, как говорила Элеонора, постоянно тренироваться на гаммах дома, отрабатывая координацию, и это помимо разбора пьесы к следующему уроку. Но Женьку дома ждала скрипка, взять её в руки хотя бы раз в неделю минут на двадцать было уже подвигом, ещё требовалось выучить наизусть строчку по сольфеджио. И домашку для школы никто не отменял. Но, если по-честному, он не хотел ещё и дома мучить себя музыкой. Нет, начинать всерьёз учиться в музыкалке, когда осталось пять месяцев до выпуска, он не собирался.       Не успел Женька убрать руки с клавиатуры, закончив, как Элеонора заставила начать сначала. Теперь она прерывала его постоянно, показывая, как надо, и для верности пропевая чуть не каждую ноту: если уж не разобрал дома, значит надо разобрать в классе. И здесь Элеонора себя не сдерживала, долбила с силой по клавишам, повторяя одно и то же место подряд несколько раз. Женька пытался учитывать всё: технику исполнения, ритм, выразительность. Но, видимо, переоценил себя – Элеонора вдобавок к тычкам принялась выстукивать ритм по передней стенке пианино. Женька бросил бессмысленные попытки угодить и играл абы как.       – До, со-оль, ре-э, со-о-оль, ми, со-оль… – Элеонора же сдаваться не собиралась.       Тоска. Тоска и апатия. Жизнь осталась где-то там, за дверью, а ты сидишь в этом склепе. Женька незаметно огляделся, пока Элеонора увлечённо показывала ему его ошибки. Крошечный кабинет после трёх дня, особенно зимой, и впрямь казался склепом. Еле светила, зато громко жужжала люминесцентная лампа на потолке, отражаясь в тёмно-коричневой лакированной «Заре». Два стула, стол, на котором ничего никогда не лежало, широкий подоконник со стопками нот, Элеонориной сумкой, шапкой, похожей на меховой стог, банкой со следами накипи, кружкой и пакетом с сухарями… Дышать было тесно. Женьку физически воротило от четверга, хотя музлитературу по понедельникам он ненавидел больше. Но четверг – это значит, что следующая среда наступит ещё очень нескоро. И если бы была возможность каким-то неведомым образом жить в бесконечном цикле ансамбль-оркестр, чтобы быть с ним, Женька готов идти на такие жертвы. ***       Много позже Женька узнает, что почти сразу после того, как он выпустился из музыкалки, Элеонора умерла. Смерть с Элеонорой никак не монтировалась. Рак груди… Женька хорошо помнил, как обтягивала её тонкая кофта, топорщась и расходясь между круглыми жемчужными пуговками. Он не мог представить Элеонору мёртвой. Её сумасшедший напор, взрывные эмоции, железный характер, резкий хрипловатый голос… Куда вообще это всё девается после смерти?       Пианино ещё долго стояло у них в квартире, хотя играть на нём было некому. После ремонта – Женька в то время оканчивал универ – он настоял, чтобы инструмент продали, когда понял, что родители собираются вписать его в новый интерьер. На память от музыкальной школы остался лишь смычок и чёрная керамическая коробочка с почти нетронутой канифолью: на янтарном столбике смолы едва-едва начала проступать матовая полоска от натирания волоса.       Гардероб волшебным образом опять затопило. Как это возможно, если над ним ещё один этаж? С потолка на пустые железные рога вешалок капали мутные капли. И, пока Женька занимался с Элеонорой, на полу уже разлилась целая лужа. Надев выдернутую из рюкзака куртку – в гардероб никого не пускали, – Женька, прыгая то через одну, то через две ступеньки, с грохотом сбежал по лестнице. На улице от резкого перехода из света в начинающиеся сумерки едва не влетел в поднявшегося с низкой ограды человека.       – Ты свободен? – Он собственной персоной.       Чтобы не сойти с ума от радости – он ждал его после занятий! – Женька зачерпнул снега, протёр лицо и, выдохнув, как после тяжёлой работы, кивнул. Но справиться с собой не получилось, и он засветился, как диод в карманном фонарике.       – Куда двинем?       – У сестры днюха скоро. Кота хочет. Поедем выберем? Ты как?       Он тоже улыбался, казалось, вот-вот протянет Женьке ладонь, и они, как два придурка, пойдут за ручку к метро. Моргнув, Женька посерьёзнел – не хватало ещё от радости как в детстве запрыгать на одной ножке:       – Только быстрей, мне ещё кучу домашки делать.       Женька никогда не бывал на «Садоводе». Они шли до нужного ангара мимо столиков с разложенным шмотьём, стоящих прямо в снежной жиже, вдоль сетчатых заборов с не раскупленными с осени саженцами деревьев, и тут, и там пестрели всеми цветами и шрифтами вывески с названиями палаток, товаров, с номерами мобильных. Фонари уже зажглись, но людской поток словно поглощал свет: тусклые фигуры, серые, гомонящие – идут, идут... Ну и место. Зажопинск! Сначала поездка на метро, потом промерзание до костей в ожидании маршрутки. Сесть в ней не удалось, зато стало теплее. Но через двадцать минут тряски по МКАДу Женька был не прочь снова помёрзнуть: ему оттоптали ноги, дышал он через раз – воняло перегаром, потом, бензином, ядрёно-фруктовым освежителем воздуха, чем-то резко автомобильным…       Неказистой палатке с хот-догами, что прилепилась недалеко от входа в ангар, Женька так обрадовался, как не радовался «Макдональдсу».       – Пожрём? – Он всё-таки взял Женьку за руку и потянул с собой к окошечку: – Два французских.       Продавец покрутил пятисотку в руках и что-то сказал с сильным акцентом. Женька ничего не слышал. Все чувства сосредоточились в ощущении горячих пальцев, обхвативших его ладонь. Если бы он знал, что для этого нужно приехать на этот задрипанный «Садовод», если бы он…       – Говорит, что не возьмёт. – Он развернулся к Женьке и отпустил его руку. – Сказал, что за неделю уже две фальшивки всучили, а проверять ему негде.       Женька посмотрел на купюру и полез в карман за своими деньгами.       Дожёвывая сосиски, они ходили по рядам, опускались на корточки у клеток, стёкол, фотографировали, тыкали пальцами в умильные морды щенков, котят, огромных ящериц. Смеялись, пихая друг друга локтями. Он перегладил чуть не всех, до кого мог дотянуться. Женька тоже, но без особого энтузиазма – к животным острой любви не испытывал. Одна тётка напустилась на них из-за фоток: не спросясь, видите ли!       То, что ботинки промокли, особенно ощущалось большими пальцами ног – совсем заледенели. Ангар – не улица, но внутри всё равно было не сильно теплее, чем снаружи. Женька не сомневался: насморк назавтра обеспечен, но не жалел, что поехал. Пока они болтались по рядам, он рассказывал про свою маленькую сестру. Чувствовалось, что с ней он явно был ближе. Женька никогда не хотел ни брата, ни сестру, чтобы ни с кем не пришлось делиться родителями, комнатой, вещами. Хотя иногда он жалел, что один: поржать бы с кем-нибудь вечером, придя домой после музыкалки, куда-нибудь сходить и вообще...       Женька смотрел на его лицо, двигающиеся губы, шарф под подбородком и млел. Он стал каким-то другим, ещё спокойнее и увереннее. И его ухмылка вдруг перестала казаться обидной. Женька догадывался, не маленький, что трёп в туалете по средам – это ничего не значит, как бы ему ни хотелось думать иначе. Он ведь даже не спросил Женькин номер телефона. С их первой встречи вообще ничего не поменялось. При всех они почти не разговаривали и поднимались на четвёртый этаж по отдельности. Женька заходил первым и закрывался. Дожидался удара в дверь и, задвинув за ним щеколду второй раз, примащивался на бачке. Ставил ноги на унитаз и смотрел, как он садился напротив, прямо на полу, у стены. Смотрел, когда слушал его рассказы, когда ржал над шутками, при этом молясь не свернуть бачок, смотрел, когда сам что-то рассказывал, но рассказывал, конечно, не так интересно. Разве у Женьки могла быть такая жизнь всегда, а не только по средам? Его удел – быть с такими, как Алекс. Алекс, как обёртка от подтаявшего мороженого для тех, кому получить само мороженое невозможно. Он же… Женьке просто было хорошо с ним и пусто без него. Поэтому, увидев его сегодня у входа в музыкалку, Женька так обрадовался, что, не раздумывая, поехал бы за котом и в другой город. Да даже за крокодилом!       Проходив по ангару чуть не целый час, он нашёл, что искал. В коробке, обтянутой чем-то пухло-коричневым, сидел идеальный, как картинка, дымчатый котёнок. Он, мяукая, сразу полез вверх, цепляясь за ткань, когда увидел склонённые над ним головы.       – Не давайте ему вылезти, ребят. И в руки не берите, пожалуйста.       Девушка в ярко-зелёном пуховом жилете подошла ближе. Половина её головы была обрита наголо, оставшиеся волосы стянуты в хвост.       – Ты ж хотел уже готового кота, нормального, а не мелкоту. – Они присели на корточки рядом с коробкой, и Женька сделал попытку почесать котёнка за ухом, но тот ласки не понял и, продолжая мяукать, упрямо лез вверх.       – Хотел. Но этот классный. – Он подхватил котёнка под живот, оторвал острые коготки от стенки коробки и поставил на дно. Начал гладить, для надёжности придавив рукой.       – Квартиру зассыт, – со знанием дела пугал Женька – котёнок отчего-то начал раздражать.       – Бля-я-я, точняк! Мать взбесится, она терпеть не может, когда воняет. – Он огляделся по сторонам, будто прямо сейчас хотел увидеть на соседних рядах другого кота, повзрослее.       Девушка тем временем достала из-под прилавка мешок с наполнителем и сыпанула гранул в клетку к трём мохнатыми котятами с вдавленными мордочками.       – Уродские какие-то. Да ну. – Женька кивнул на клетку. Чем дольше они никого не купят…       – Интересно… – Он внимательно следил за манипуляциями девушки, потом наклонился к самому Женькиному уху и тихо проговорил: – Она башку бреет каждый день?       – Чего? – сначала не понял он. – Зачем каждый?       – Затем. Пену для бритья на башку – и вперёд.       Женька повернулся и посмотрел на обритую голову девушки, маленькое ухо и куцый хвост волос.       – Наверное. Зачем тебе?..       – А может, её парень сначала сам бреется, а потом ей башку?       Теперь он шептал, склонившись ещё ниже. Это было круче, чем когда он держал Женьку за руку. Гул крови, отдававший в голову стуком пульса, мешал Женьке понимать слова. Мгновенно стало горячо и влажно не только в ухе. Женька приоткрыл рот, точно желал понизить температуру внутри себя. Но и просто дышать носом он не мог – воздух вырывался с такой силой и шумом, словно у него приступ астмы. Женька опустил глаза, чтобы случайно не встретиться взглядом. Он снова водил по шёрстке котёнка ладонью.       Перед глазами сразу встала та сцена в туалете: кафельный пол и его рука, ходящая туда-сюда в штанах. Их разделял всего метр. Тогда Женька почти не мог смотреть на него: на то, как он дрочит себе, и глядя на Женьку, и иногда запрокидывая голову, как двигается кадык, когда сглатывает, как в вороте перекошенной толстовки от быстрого дыхания поднимается и опускается грудь. Женька пялился в пол и ждал. Это расстояние между ними, как шахматная доска, а они двое – фигуры. И следующим должен быть его, Женькин, ход. И, наверное, надо было перейти в наступление – сесть напротив, залезть к себе в штаны – или, наоборот, уйти в защиту – сделать вид, что ничего не происходит, заняться своими делами, например, достать телефон... Но Женька не умел играть в шахматы. Да даже если бы умел, не знал, какая он фигура, и как может ходить. Пешкой быть обидно, а королём – страшно.       Он всё ещё шептал всякий бред про придуманного парня продавщицы, говорил об играх с опасной бритвой, а Женька, тяжело дыша ртом, словно заворожённый, смотрел, как он гладил котёнка, выводя большим пальцем волнистую линию вдоль мохнатой спинки. Смотрел, смотрел... Сейчас можно, сейчас не стыдно. На пальце краснела свежим росчерком царапина, кожа казалась сухой, обветренной. Женька помнил, что у него на ладонях мозоли, и легко представил себе, как эти жёсткие верхушки цепляют тонкую кожицу...       – Я вчера тут была… Как же её звали?.. Таня, что ли? У неё ещё кошки такие, с ушками… Где-то здесь стояла, не знаете? – Рядом с ними остановилась женщина в расстёгнутой дублёнке. Она поправила сбившуюся на бок вязаную шапку и вытерла взмокший лоб.       – Это в соседнем ряду. Сейчас до конца дойдёте, потом свернёте... – Хозяйка их котёнка шагнула в проход.       Женька очнулся и поднял голову. Он смотрел. Женька и раньше видел, как он иногда смотрит на него: густо, со смыслом. Но в туалете, когда между ними кафельная шахматная доска, а Женька ни капли не гроссмейстер – это всё казалось ненастоящим, словно он принимал желаемое за действительное, придумывал. Сейчас взгляд был настолько тяжёлым, что невозможно представить, чтобы хоть кто-то смог его выдержать. Женька отвернулся, но тут же снова повернул голову: хотелось впитать, запасти впрок или, наоборот, раздразнить себя. Он не знал, зачем растравляет себя. Чтобы рискнуть и получить реальный отлуп, перестав надеяться и придумывать то, чего нет? Зато когда-нибудь в старости, за пять минут до смерти, Женька хотя бы будет знать, что сделал всё, что мог. Внезапно захотелось не убеждать себя, что может вызывать в другом такое желание, а знать это наверняка. Может, когда-нибудь у него это и будет, да только не в этой жизни. Зачем вообще нужны все эти встречи в туалете, тупые коты, если всё равно ничего не получится!       – Поздно уже. – Женька, спрятав руки в карманы, поднялся на ноги. – Меня дома убьют.       – Ребят, – девушка снова подошла к ним, – вы посмотреть или хотите купить?       – Документы на него есть? – Он поднял голову, продолжая удерживать котёнка в коробке. – Ну там... где порода написана, сколько лет. Типа паспорта.       – Ты по деньгам потянешь породистого? У меня другие котята есть. Не британцы, но тоже вполне ничего. И мороки меньше, и дешевле.       Он перевёл взгляд на Женьку и спросил:       – Что скажешь, какой лучше?       Женька пожал плечами и сильнее запахнул куртку.       – Давай, определяйся уже. – Прозвучало слишком грубо: Женька сам не ожидал.       – Же-ек? – Он непонимающе округлил глаза.       Женьку злило, что нельзя взять и уйти, вчера он забыл зарядить проездной, и наличных хватало лишь на маршрутку – почти всё, что было с собой, потратил на хот-доги. В метро платить уже нечем, на халяву с новыми высокими турникетами не проскочишь. И, если бы не пустые карманы, он бы преспокойно ушёл: ни тебе лишних мыслей, ни душевных мук. Хотелось откинуть голову назад и проорать на весь ангар банальное «а-а-а-а», отпустило бы.       – Башка болит. У меня всегда так, если после мороза в тепло, – наврал Женька.       Он не поверил, но всё же встал: какой мороз, когда на улице слякоть и в ангаре далеко не африка?       Получив бумажку с рекламой собачьего приюта, на которой девушка написала номер своего телефона, они вышли на улицу. Стало совсем темно, снег повалил огромными мокрыми хлопьями, которые сразу облепили лица, куртки. Джинсы потемнели от влаги и прилипли к коленям. Снежная каша под ногами становилась гуще на глазах. Не глядя друг на друга, они шли, глубоко засунув руки в карманы и наклонившись вперёд, точно преодолевая несуществующие порывы ветра. Настроение было испорчено.