Со среды и далее везде

      Такой скукотищи на ансамбле, как сегодня, наверное, не было никогда. От тоски Женька принялся наблюдать за Поворотной, что было очень удобно: она сидела прямо по курсу. Это на оркестре она оказывалась где-то во втором ряду и становилась невидимой, потому что правую часть кабинета занимали виолончелисты и «сгоняли» с мест всех, кто им мешал.       Поворотная смотрела в ноты так пристально, будто хотела всосать их глазами. Впрочем, ей всегда было неважно, кто играет – она сама, сосед или вообще четвёртые скрипки, – потому что следила по нотам постоянно и без напоминания Тенсэна. Поворотная всё делала с перебором: слишком нудно разговаривала, если решалась открыть рот, слишком правильно себя вела и выглядела слишком никак – прозрачно-пресно. И была идеальной ученицей – мечтой любого педагога. Она даже прижимала партитуру к пюпитру плечиками, видимо, чтобы не сдуло. Женька ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ими пользовался: два металлических чёрных щупальца на серебристой рамке пюпитра у всех топорщились без дела. До кучи на шее у Поворотной висела подушечка на завязках, Камзин ржал: для иголок. Мостика у её скрипки не было, как и у Свиридовой, которая тоже ходила с подушечкой. Но Камзин ржал именно над Поворотной: больно материальчик у подушечки был цветаст. Иногда, задумавшись, она начинала гладить подушечку щекой – прямо в астрал улетала. Временами Женьке казалось, что Поворотная всё делает специально, чтобы раздражать Камзина: влюбилась, идиотка, в него. Он, сидевший рядом, от нечего делать постоянно тыкал её смычком, Поворотная не злилась, только ёжилась и поджимала губы. Сегодня же, когда Камзин взялся за старое, она вдруг заправила волосы за ухо и улыбнулась. Женьке впервые захотелось дать Камзину по башке. Только не смычком, а пюпитром. Ещё целых полчаса до конца репетиции!       За перерыв Женька от нетерпения весь извёлся: что они будут делать в туалете, о чём разговаривать, когда лучше отпроситься у Гуся, чтобы урвать больше времени? Вдруг после их поездки на рынок он решил всё прекратить и не придёт? Женька украдкой наблюдал, как он, заняв свободный стул в углу, что-то искал в своём рюкзаке. Чтобы отвлечься, Женька подвигал ящики вместе с Марио, постоял возле Лены, которая ещё пять минут назад объявила, что будет делать сольфеджио – им задали сочинить простенькую мелодию на пару строк, – но в итоге, как болонка, вывесив язык, выводила на обложке нотной тетради: «Джаред». Закрашенные пузатые буквы переливались вырвиглазным розовым перламутром и словно этого было мало, ещё и сияли блёстками. Увидев, что за ней наблюдают, Лена лицом сравнялась со своей надписью, без блёсток правда, и накрыла ладонью розового Джареда.       – Чего тебе? – Когда она злилась, ничем от дуры Катьки не отличалась.       – Сочинила к понедельнику? – Женька не хотел с ней ссориться и сделал вид, что только что подошёл.       – Не-а, а ты?       – Где я, и где это грёбаное сольфеджио?       Лена пожала плечами и, загородившись спиной, принялась дальше вылизывать блёстками неведомого Джареда. Даже она писала лучше, чем Женька!       Он давно уже не копался в рюкзаке, слинял. И куда, интересно?       – А ты шаришь, никогда не подумал бы! – раздался восторженный голос Марка за спиной.       Женька оглянулся. Отвоевав кресло у Поворотной, Марк разговаривал с новенькой. Кажется, её звали Машей. Или Мариной. Он показывал ей что-то в своей мотороле и сидели они при этом слишком близко для того, чтобы «просто сидеть». Но Маше-Марине было всё мало – она, как дерево, вся вытянулась, чтобы склониться к Марку ещё ближе. Оставалось лишь залезть к нему на колени. Женька ухмыльнулся: она ещё не знала, что вестись на его кудри и задушевные беседы ошибка и что он полюбит любого, кто готов слушать и про футбол, и особенно про его любимые «Крылышки». Но лишь до тех пор, пока на смену не придёт другой слушатель.       С контрабасом в кабинет ввалился Трутиков и чуть не зашиб мелкую Жук, случайно попавшуюся на пути: сегодня она была одна, без подружки из третьих виолончелей и поэтому как неприкаянная бродила по кабинету. Следом за Трутиковым появились Камзин с Денисом, ходившие на улицу за жратвой.       – Женьк, чипсы хошь?       – Ага, щаз, разбежался! Свои сожрал, мои гони взад! – Камзин, зажав во рту булку, вырвал у Дениса свой «Лейс».       – И хрен с ним. – Денис махнул рукой. – Зырь, что у меня есть.       Он ссыпал в рот оставшиеся в пакете чипсы, скомкал упаковку и засунул под ближайший стул. Тщательно вытер руки о джинсы и сунул под нос Женьке свой PSP:       – Мне «Стар ворз» купили!       Женька глянул на экран и покачал головой – играть не хотелось. Хотелось выдрать из-под новенькой кресло и снова поставить, но уже на неё: к ним с Марком подтягивались чуть не все, кто был в кабинете. И где она, спрашивается, прохлаждалась в начале учебного года? Откуда вообще взялась?! И почему её запихнули к третьим скрипкам, видно же, что она старше? Через секунду Маша-Марина пересела с кресла на подоконник – так было удобнее повелевать толпой, не иначе. Марк, точно на верёвочке, потянулся за ней. Судя по разговорам, обсуждали какой-то матч .       – …Назначили пенальти, и Малькто-то там забил. Прям сразу после начала! Прикиньте, потом итальянцы чуть снова не забили... – Окрылённая вниманием, Маша-Марина не замолкала. – …Прикольно. Жалко Кевела, лапочку, заменили сразу. Такой красавчик!       Марк стоял рядом, и Маша-Марина будто случайно касалась его плеча.       – Это был штрафной. Или ты только и делала, что на красавчиков пялилась? – Ему надоело стоять, и он сел на спинку кресла, забравшись на него с ногами.       – И что, нельзя? – Маша-Марина откинула назад волосы. – Хочу и пялюсь. Короче, милаху Кевела сбили с ног, он даже…       – Его с ног не сбивали, – перебил он. – И он Кьюэлл, а не Кевел.       – Ну даёт! – присвистнул Трутиков.       – Какая разница, штрафной или пенальти, главное – забить. – Камзин жевал и сыпал крошки на себя, на пол.       – Слушай, чего ты цепляешься! Ну Кьюэлл, и что? Ты не видел, что ли, он же хромал. Кстати, его наш заменил.       – Наш?.. – начал было он, но его перебили.       – Алё, контора, это был чех! – крикнул Серанини с другого конца кабинета, тоже влезая в препирательства.       Камзин аж поперхнулся:       – Шевченко, скажешь тоже – чех? Он же за Милан играет. И вообще, тех, кто под роялем, не спрашивали.       Но Женька знал, что Камзин спорит только для того, чтобы спорить, а сам понятия не имеет, кого там кем заменили, потому что игру наверняка и в глаза не видел.       – А вратарь у ливерпульцев крут!       – Да игра вообще была охуенная!       – Классно головой играли!..       Дюдин слушал, открыв рот. Женька и сам и не знал, что здесь столько футбольных фанатов. Он поискал глазами Катьку, которой в галдящей куче не обнаруживалось:       – А ты не смотрела, что ли? – крикнул он ей.       – Ну их, – отозвалась Катька. Она делала уроки, разложившись на рояле и потеснив Серанини. – У меня алгебра, контроша завтра.       – Кака тоже красавчик, ты бы видела. – Маша-Марина выцепила дрейфующую рядом со своим, увы, занятым креслом Полину и принялась грузить её. – Он даже лучше, чем…       Полина не слушала, уйдя взглядом в точку. Видимо, не верила, что с ней кто-то заговорил, да ещё на такую тему.       – Кто? Кака-срака? – заржал Дюдин, отмерев. – Жо-о-опин, – всхлипывал он. – А жопа у него красивая?       – Ты что, все игры смотрела?       – Да, все сорок семь. – Маша-Марина раскраснелась и победоносно огляделась. – Отец дрочит на свои таблички, нам с матерью не даёт телик смотреть, на футбол всё время переключает.       – Их было сорок девять, если что. – Он подался вперёд, кривя губы в издевательской улыбке.       – Слушай, умник. Тебе не надоело? – Маша-Марина разозлилась. – Или ты думаешь, что раз играешь в хоккей, то и в футболе рубишь? Ну сорок девять, и что, что из этого?.. Чего ты ко мне прицепился? – Маша-Марина раздула ноздри.       – Как она его уела, а? – вдруг заговорил за спиной Денис.       – Кого? – тихо, чтобы не услышали, уточнил Женька. Он перестал скрывать от всех свой интерес и в упор смотрел на него, на его перепалку с Машей-Мариной.       – Нашего мачо.       – Мачо? – Женька с ледяным спокойствием повернулся к Денису.       – А ты не завидуй, не завидуй. – Поставив на паузу, Денис оторвался от PSP. – Кому-то везёт больше, скажи? – Он понимающе засмеялся. – Женщины всегда альфа-самца чуют, отвечаю. Хоть и нападают, но чисто для того, чтобы потом лапки кверху и сдаться. А эта… Экземплярчик ещё тот, готова тут каждому в трусы залезть.       Женька ни разу не слышал, чтобы его хоть кто-то называл альфа-самцом. Но был согласен – самец. Наверное, поэтому Женьку так тянуло к нему.       – Прям альфа-самец? – Женька откашлялся.       – Скажешь, нет?       – Надо ещё разобраться, кто тут завидует, – Женька понимающе хмыкнул. Судя по настроению Дениса, лишь к нему в штаны Маша-Марина не хотела лезть.       – Заткнись, а? – Денис снова воткнулся в PSP.       Смотреть дальше, как он срётся с Машей-Мариной, не было никаких сил, и Женька стал следить за игрой Дениса: тот материл уродскую руку, пистолет, в конце концов плюнул и переключился на игру от третьего лица. А Женька сидел и думал, что он может делать что угодно – даже говорить с этой Машей-Мариной, – Женька простит ему всё, лишь бы он хоть иногда смотрел на него как тогда, на рынке, лишь бы приходил в перерыв в туалет.       – Ты что, видел матч? Про замену в теме. – Катька локтем толкнула Серанини. – Ты у нас не только композитор, но ещё и спортсмен?       – Классная игра была. – Серанини собирал ноты с рояля – в класс зашёл Гусь.       В прошлую среду Катька с Леной ослабили винты на машинках, расстроив не только скрипки, но и виолончели. Повезло трутиковскому контрабасу и ещё нескольким инструментам, на которых были лишь колки, их эти две идиотки не тронули: тогда провисшие струны заметили бы сразу. Гусь просил играть первых скрипок, те брали несколько нот и... начинали настраиваться, доходила очередь до виолончелей, там такая же история. Гусь, как обычно, парил в высших сферах и ничего не понял, да и не старался особенно: настроились, и ладно. До всех дошло, что происходит, даже аккомпаниаторша, судя по её взглядам в сторону Катьки, догадалась. Но Гусю глаза никто открывать не стал. Суета с расстроенными инструментами Женьку не впечатлила, хотя на настройку ушло немало времени. А вот выходку Катьки с поддельным объявлением об отмене оркестра Женька действительно оценил.       Сегодня Гусь был не в духе, неужели узнал, что произошло с инструментами на прошлой репетиции? Его раздражала мигающая лампа в одном из светильников, сквозняк и, конечно же, их исполнение Глиэра. (Они недавно начали учить новую пьесу – «Гимн Великому городу»). Особенно пристально он следил за Трутиковым и виолончелями, а конкретно – за Шуркой Дюдиным. Тот не подвёл: два раза подряд с запозданием вступил с пиццикато в пятой цифре. Гусь, наверное чтобы не взорваться за своим столом, подскочил с места и забрал у Шурки виолончель. Сел, но не обхватил ногами инструмент, как положено, а упёрся коленями в заднюю стенку. Уставился в потолок и, качая головой, пропел, обозначая последний такт перед вступлением первых виолончелей: «Раз, два, и-и-и ти-и-и та-дам-да-а-а-дам». Потом оттянул струну, повибрировал, проиграл дальше, остановился и, дождавшись, пока звук затихнет, шумно, как корова, выдохнул и посмотрел на Шурку.       Гусь мог играть практически на любом инструменте. Однажды он настолько увлёкся объяснениями, что чуть не согнал с места арфистку, чтобы показать ей, как правильно. В другой день Женька не упустил бы момента поприкалываться, переглядываясь с Денисом, – видеть, как скрипач корячится за вилкой, всегда доставляло. Но Женька уже давно должен быть на четвёртом, в туалете. А вместо этого вежливо ждал момента, чтобы отпроситься, потому что сам Гусь про него забыл. Все остальные расслабленно развалились на стульях, не рассчитывая на быстрый исход: если Гусь начинал пыхтеть, дело плохо. И Шурка это тоже знал, поэтому не стал демонстрировать понимание – бесполезно, – а обречённо смотрел на руку Гуся, зажавшую смычок, на указательный палец, так и торчавший вверх после последнего щипка. Гусь сыграл ещё раз, только уже без титадам, потыкал смычком в ноты на пюпитре: «Следишь?» – и сыграл снова, ожидая от Шурки просветления:       – Здесь словно вдох делаешь. Понимаешь? Не надо сразу вступать, ты не на плацу, но и слишком задерживаться тоже нельзя. Это музыка, её чувствуют, а не маршируют.       Женька крутил смычок, от нетерпения скребя ногтем чёрный налёт от канифоли на волосе. Кажется, Камзин пытался ему что-то семафорить – никак у него еда закончилась? – но Женька раздражённо мотнул головой и ещё раз посмотрел на свой сименс. Три минуты, три минуты объяснять это несчастное пиццикато! Женька придвинулся к краю стула, освобождая сзади место для скрипки, которую он туда положит сейчас, вот сейчас...       – Все вместе попрошу. – Гусь вернулся к столу и поднял руки.       В отличие от Тенсэна, который показывал, только когда начать или вступить после паузы, Гусь всегда дирижировал и делал это с видимым удовольствием. Нельзя сказать, что это махание руками Женьке было необходимым, но в какие-то моменты оно действительно требовалось, и ещё он просто привык смотреть на Гуся во время исполнения. Однажды тот взялся дирижировать настоящей палочкой, которую принёс с собой. Все открыли рты – прям как настоящий дирижёр.       – Гена, – Гусь взмахом руки остановил музыкантов. – А теперь внимательнее: одним глазом в партию, двумя на меня – мы только с тобой. И-и-и, с первой цифры…       Трутиков терпеливо гудел раз в час своими двумя с половиной нотами и не понимал, чего от него понадобилось Гусю: ещё никогда на репетиции его не просили играть одного. Слушать отдельно от других инструментов басовитое нытьё, в котором не наблюдалось ничего похожего на мелодию, было непривычно. Обычно контрабаса на фоне оркестра (как и трутиковское место на репетиции – сзади всех, почти у самой двери) и слышно-то особо не было. Но иногда у Женьки вдруг открывалось неведомое третье ухо, и он понимал, что Трутиков был на месте.       – Почему вы его всё время отпускаете? – подал голос Макс, когда Гусь отстал от контрабаса. Он облокотился на свою виолончель и недовольно глядел на Гуся.       – Что... Кого? – Гусь растерянно моргал и выглядел так, словно его только что разбудили.       Если бы Женька не знал Гуся, то подумал бы, что тот издевается над Максом. Но тогда это был бы не Гусь, а, как и положено, Мишкин Николай Николаевич. Именно так он и представился почти два года назад, когда пришёл вести оркестр после усатого Савельева, старого дирижёра. Но, взяв в руки скрипку и начав играть, демонстрируя свой уровень, сразу перестал быть не только Николаем Николаевичем, но и Мишкиным. На это чудо природы без смеха нельзя было смотреть: он постукивал ногой, пыхтел, надувал губы, пришлёпывая ими и наверняка брызгая слюной на гриф. В местах с форте он закрывал глаза и принимался дёргать головой в такт, чуть ли не впадая в наркотический транс. Катька отреагировала моментально, Женька бы удивился, если бы тут обошлось без неё, и с того дня новый дирижёр стал тем, кем стал – Гусём: нелепым и странным. Впрочем, так скрипачи его величали лишь между собой.       Всё ещё плавая в своём нотоизмерении, Гусь, наморщив лоб, молчал. Женька мог поспорить, что тот и вопроса-то не слышал.       Макс, опустив глаза, принялся постукивать смычком по своей кроссовке.       – Кравцов, ты что хотел?       – Ну, Гошев. Он всегда ходит… в смысле, идёт. Каждый раз отпрашивается, а вы отпускаете.       Зачем надо было всё портить? Макс как специально высчитал время для своего дурацкого вопроса. Мог бы и после того, как они вернутся, чтобы разбор полётов забрал ещё время от репетиции, ведь с язвительными комментариями подключилась бы Катька, Денис тоже бы не смолчал: не схохмить, неважно по какому поводу, для него было непосильной задачей. Потом с разговорами подоспели бы остальные, и Гусю пришлось бы всех успокаивать.       – Ты хочешь выйти? У тебя тоже проблемы? – Гусь встрепенулся, озарённый догадкой.       – Тоже? В смысле? Нет, я просто... – Макс покраснел. – Просто так спросил. – Он откинулся на спинку стула и, продолжая держать виолончель за гриф, выставил её перед собой.       – Что это чмо от тебя хочет? – Он задвинул щеколду, закрывая за собой дверь.       Сразу после разговора с Максом Гусь отпустил Женьку в туалет. И сейчас он выводил Boom на белой перегородке тонким чёрным маркером. Выходило не очень, потому что, услышав его голос за спиной, Женька сбился: рука дрогнула, и он уже не столько писал, сколько боролся с дрожащими пальцами.       – Гусь? – Теперь Женьку интересовало первое граффити в его жизни, чем недавняя сцена в классе.       – Гусь? – Он забрал маркер у Женьки и, оттеснив его в сторону, принялся рисовать внутри у каждой буквы впадины, сразу заштриховывая их.       – А ты про кого? – Женька смотрел на свой или уже не совсем свой Boom, обретавший объём и глубину.       – А ты? – Он отступил на шаг от перегородки, оценивая.       – Очень содержательно.       Он повернулся к Женьке и поднял бровь.       – Я говорю, разговор у нас...       Он засмеялся первым, за ним Женька. В дверь сразу забарабанили, будто ждали повода. Они синхронно прижали руки ко рту и продолжали давиться смехом.       Ханский прищур, медлительность в повадках: расслабленное умиротворение, которое Алекс на самом деле никогда не испытывал... Женька это понял позже. Как и то, что в их классе лидерами – у девчонок отдельно, у мальчиков отдельно – становились, по сути, одиозные личности. Дрон – жуткий, на самом деле, на лицо парень, имеющий отчима, с которым явно был в контрах. Одно то, что он принципиально не отзывался в восьмом классе на свою новую фамилию, о многом говорило. Леся – картавая малявка, лупоглазая, с пухом вместо волос на голове и худая, как скелет. Никто из них внешне не соответствовал своему месту в классной иерархии. «А я, – думал Женька, – где моё место? Или мне так и сидеть всю жизнь в туалете?»