Со среды и далее везде

      В оркестре Женька играл уже приличное количество времени, не так много, как в ансамбле, но всё же. Однако никаких выступлений у них не было, и слава богу – он терпеть не мог ездить на концерты с ансамблем. Не слишком любил быть в центре внимания, не знал, как себя вести: что говорить, делать, когда все пялятся на тебя. Поэтому и сцену особенно не переваривал, и суету, что была перед ней. Но подобные выезды, к счастью, случались нечасто и ближе к лету – Женька успевал морально подготовиться. А тут Тенсэн на репетиции сообщил, что после Нового года они все примут участие в концерте в ЦДРИ. Тогда же с замиранием сердца Женька узнал, что и ансамбль виолончелистов тоже едет. Это был шанс лишний раз провести время с ним. Пускай потусить в служебном туалете не получится, но вполне можно попробовать найти незапертую комнату.       Однажды он наткнулся на такую, когда искал своих, открывая каждую дверь. А нет, так Женька знает один закуток в таком дремучем месте коридора, куда мало кто доходит. В Дорожниках, как Денис обозвал ЦДКЖ, уединиться где-нибудь – без вариантов. Дорожники от ЦДРИ вообще отличались как небо и земля, как дворец и уличный сортир, тот который сразу за дворцом, направо. Зато в сортире бардака больше, а значит, маленький «цедришный» зал – это мало зрителей, мало гемора, а ещё возможность безнаказанно шляться по служебным коридорам и везде совать свой нос – всё, о чём можно мечтать.       А сцена в Дорожниках потрясала. Нередко, если зрителей недоставало, Тенсэн просил учеников после того, как они отыгрывали свой номер, создать массовость в зале. И Женька, сидя в шикарном кресле и глядя на игру других, не мог не признать: выглядело круто. Даже слишком, будто Олимпийский. Ну почти. Хорошо, что он раньше не знал, как музыканты смотрятся на сцене, тогда вообще ничего сыграть бы не смог.       Обычно перед концертом выступающим выделяли какое-нибудь помещение, где они расчехлялись, проверяли строй инструментов, болтали. Иногда гримёрку побольше, иногда всего лишь составленные в ряд стулья в тихом месте коридора. Однажды это была огромная полупустая комната раза в два больше привычной гримёрки – Женька видел их немало, пока они с Денисом и Камзиным шатались за сценой. Тенсэн и Ираида контролировали процесс подготовки к выступлению и, как могли, блюли всех: родителей за сцену никогда не пускали. Если времени до выступления было много, измаявшимся ученикам разрешалось дойти до буфета. Но кусок в горло не лез, и они просто ходили и смотрели на людей, расслабленно сидящих на белых с завитушками стульях у маленьких столиков.       Сэндвичи в прозрачных треугольных упаковках, обычные бутеры, салаты, съедались не только под кофе и чай, но и вино, и даже пиво. Женька понятия не имел, кто все эти люди, но Камзин любил выдумывать всякую ерунду про их звёздность. Они с Денисом включались в игру: смеясь и подталкивая друг друга, тыкали пальцем то в одного, то в другого, наперебой предлагая разные версии. Тот, например, переодетый Кэмерон, а этот загримированный Том Круз. А длинный, потому что ноги забыли отломить. «Ха-ха-ха, ржака нимагу». И если постараться, то и какого-нибудь пришельца из «Войны миров» можно найти среди сваленных стульев за автоматами с едой и холодильными камерами.       Но однажды в Дорожниках Денис потащил их в кафе, по пути захлёбываясь: «Щас… щас такое увидите, такое!..» «Такое» они не увидели. Денис обозвал их идиотами, потому что пришлось долго уговаривать идти с ним, и орал, что видел здесь секунду назад живого Кинчева: «Вот тут прям сидел, прям тут!»       Но в конце концов наступало время выхода на сцену, они выстраивались сбоку за кулисами и, волнуясь, ждали команды Тенсэна, чтобы, поднявшись по ступенькам, выйти под софиты. Так же по знаку учителя – он стоял справа, невидимый из зала, – трясущимися руками играли, страшась оторвать взгляд от своих пальцев и пюпитров и посмотреть на зрителей. После выступления, если так было задумано, Тенсэн выходил на сцену на поклон как руководитель ансамбля. Потом всех гуськом приводили в зал для массовки или они сваливали домой. Малышня, особенно выступавшая впервые, вместе с родителями дисциплинированно сидела в зале до окончания концерта.       Радостное нетерпение, поселившееся в Женьке с декабря, наполняло его искристым удовольствием. Но иногда оно вдруг безо всякого повода начинало пузыриться в крови, как ментос в коле, грозя сорвать голову так же легко, как крышку с бутылки. И Женька сиял счастливой улыбкой, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от радости. У него опасно сводило живот от одной только мысли, насколько круто им вдвоём может быть в ЦДРИ, осталось только дождаться дня концерта.       Несколько дней перед Новым годом прошли как в тумане: суета родителей с ёлкой, подарками и магазинами, готовка заставили их начисто забыть о Женькиных домашних занятиях на скрипке и тем более на пианино. Он уже и не помнил, когда в последний раз открывал крышку инструмента – на ней скопилось столько пыли, что можно было написать fuck. Но Женька лишь провёл ладонью сверху, возвращая пианино его нормальный цвет, и для завершения натюрморта бахнул сверху стопку нот. Мама слишком прозрачно намекала Женьке пойти на Новый год к Алексу, а не сидеть с ними. «Наверняка ж позовёт?» – спрашивала она и ждала положительного ответа. Но Алекс не только не позвал, а вообще свалил с родителями из города. Женька по его туманным высказываниям предположил, что они рванули к себе на корейскую родину, в деревню. Было бы, наверное, прикольно посмотреть на зимние рисовые поля, или что они там выращивают, но не срослось – не позвали.       Тем не менее скучать Женьке не пришлось: из Светлогорска приехала тётка, папина сестра, со своим сыном Стёпкой. Женька и думать забыл о концерте, о нём, об их странных отношениях, потому что все десять дней работал то экскурсоводом по городу, то сопровождающим по магазинам. Чуть не каждый день – на это он и не думал жаловаться – составлял компанию Стёпке в походах в ТЦ. Тётка не жадилась, не «жадная Жади», и щедро оплачивала им фастфуд и кино: не часто выпадает шанс посетить столицу. Правда со Стёпки пришлось стребовать обещание молчать, сколько вредной еды они поглощали каждый день. К концу каникул было даже жалко, что всё закончилось.       Алекс вернулся в город перед самой школой. Как выяснилось, они отдыхали на Кипре, а не на рисовых полях. Он сразу позвонил, позвал в гости. Хвалился DVD со свежими ужастиками, которые прикупил на подаренные на Новый год деньги. Но Женька, переевший не только картошки фри, но и фильмов, отказался. Сейчас его заботили цифры на глюкометре: он все каникулы боялся брать его в руки и уже подбирал слова, какими будет объяснять маме, почему лекарство так быстро подошло к концу. Однако был приятно удивлён вполне приемлемыми показателями сахара. Алекс за отказ не обиделся, что было непривычно. Он вообще последнее время изменился: стал поспокойнее, не замирал сусликом, когда к нему обращались, даже зачитал поздравление учителям с Новым годом от их класса в радиорубке – девчонки упросили. Однажды Женька услышал, как он давал отлуп парню из параллельного, когда тот обозвал его косорылым.       Десятого января Женька отправился в школу, ощущая вперемешку радость, азарт и… страх. Но страх лёгкий, как кончик ледяной иглы, будто он секунду назад узнал о предстоящем концерте и сразу начал представлять, как там всё может быть. Но радости всё-таки было больше: Женьке стоило только напомнить себе, что он есть, что они даже вроде общаются на постоянке, и мир звенел и сиял, становясь больше, расправлялся, словно спрессованная в невнятную блёклую таблетку обалденная футболка под струёй воды.       А одиннадцатого у них было выступление.       В день концерта Женька проснулся раньше будильника на целый час, счастливый уже оттого, что не надо идти вместе со всеми в школу. Он полежал, дивясь своему бодрому состоянию в шесть утра, и достал PSP – тетрис сам себя не сложит. Концерт был запланирован на первую половину дня, и потому никто из родителей с Женькой поехать не мог. Это ещё больше настроило на ожидание чего-то необычного, такого, что с ним наверняка ещё никогда не случалось.       Мороз на улице только намекал на январь на календаре, но не настаивал. Женька в официально-приличном виде, со скрипкой, целенаправленно вёз себя по адресу. Они с Денисом никогда не договаривались встретиться в метро, чтобы прибыть вместе. Женька вообще никак специально не готовился: без цветов, без костюма, тем более нового, хотя Тенсэн любил подробно описывать, в каком виде он хочет видеть своих учеников в такой торжественный день. Женька просто обеспечивал своё наличие.       Женька увидел его и будто камень свалился с души: оказывается, он боялся, что из-за его хоккейной тренировки всё может сорваться, и не будет счастливого дня, который Женька нафантазировал. Хорошо, обошлось без имодиума, хотя пару таблеток на всякий случай он положил в карман.       Женька сразу взял быка за рога, как только все обосновались и выслушали напутствие от Тенсэна. Виолончелистам подходящего помещения не нашлось, и они получали последнее ЦУ от учительницы в отгороженной пластиковыми щитами и рекламными стендами части коридора.       – Пошли, я одно место знаю, – Женька дёрнул его за рукав, – она ещё долго будет распинаться.       – И куда? – Он хмыкнул, но двинулся за Женькой.       – Я приехал раньше, пошарился тут… Ты когда-нибудь бывал за сценой? – Женька тянул его за собой, постоянно оборачиваясь. Незнакомая обстановка, чужие запахи, звуки шагов, обрывки мелодий, разговоры, смех… Он рядом, не спорит, безропотно идёт за ним – всё как будто началось сначала, но теперь Женька руководит процессом. И если прямо сейчас у него забурлит в животе, он просто этого не почувствует. Он едва не задыхался от предвкушения, словно парил над собой, плохо чувствуя тело, зато в мозгу эмоции рвались петардами.       – Да-о-о-о… – Он обвёл глазами тусклую полупустую комнатку, в которую его завёл Женька. – Никогда не был в гримёрках. Это в таких Сплины кушают коньяк перед концертом? Я всегда думал, что тут круче.       – Ты сравнил. – Женька не обиделся. – Это тебе не «16 тонн». Это, может, даже и не гримёрка, а так… Поэтому и открыто.       Комната и впрямь выглядела заброшенной: зеркало с посеревшей и отслоившейся амальгамой по низу, в него со стены смотрелся пустой рожок лампы на гибком металлическом креплении, около старый письменный стол с облупившимся полукружьями лаком и продавленный стул. Шторы закрывали лишь верхнюю половину окна, грязное стекло которого едва пропускало свет. Больше ничего, кроме шматов пыли на полу – видать, швабра, стоящая в углу, была здесь вместо замка. Кто такой Женька, чтобы менять правила? Он просунул древко в ручку двери, потом дёрнул, проверяя.       – Пусть будет. А то… – Он смешался.       Женька всегда удивлялся и завидовал тем, кто мог, не рефлексируя, не спешить с ответом или недоговорить просто потому, что нечего сказать. Сам он в таких ситуациях терялся, но всё же верил, что когда-нибудь всему этому научится. Может, даже прямо сейчас.       – Ты умеешь молчать?       – Ты, типа, намекаешь мне меньше трепаться? Или надо кровью расписаться за чей-то грязный секретик?       – Что? Да нет! Я не про то, придурок.       – Это который при дуре? – Он расплылся в улыбке.       – Сам ты!.. Я про другое. Ну, когда ты не знаешь, что сказать и молчишь. – Женька торопился, частил, чтобы он не успел пошутить ещё что-нибудь похлеще. – А другой… тот, который… ну если ты не один… Нет, не в том смысле. Ну короче, когда он… вернее, ты… Блин!       – О-о-о, оговорочки по Фрейду подъехали?       – Слушай, вот какого хрена ты!..       – Не напрягайся так, всё тлен. – Он отошёл к окну и, подпрыгнув, сел на подоконник. – Колоться-то будешь? Могу отвернуться.       – Чего-о? – Женька вытаращил глаза и тут же понял: – А-а, это…       – Или ты уже?       – Хочешь посмотреть? Думаешь, я всё наврал?       – А ты не врал?       – Хотел бы, да… Думаешь, я прусь от этого: уколы, анализы, диета? Показать?       – Как ширяешься? Не, зачем? – Он соскочил с подоконника, прошёлся до двери, потрогал швабру. И, пока Женька тупо смотрел ему в спину, в дверь ударили чем-то тяжёлым, судя по воплям после, чьей-то головой. Они замерли, глядя на дверь, и, не сговариваясь, синхронно перестали дышать. Невидимый кто-то, наверняка с черепно-мозговой, орал матом на другого невидимку. Что в туалете нет им спокойной жизни, что здесь.       – Так показать? – спросил шёпотом Женька, выждав время.       Не торопиться – стандартная предосторожность. Вдруг тот, кто за дверью, не ушёл, а подслушивает. Женька сам иногда так делал в музыкалке, чтобы убедиться, что в туалете кто-то из взрослых, а значит, есть шанс, что он вот-вот освободится.       – Ну. – Он повернулся к нему и кивнул. – Раз так не терпится.       – Вот. – Женька задрал на животе джемпер и выдернул рубашку из ремня.       То, что следов от уколов может быть не видно – игла слишком тонкая, чтобы их оставлять, – Женька забыл напрочь. Да если бы и вспомнил, это мелочи: он всё равно хотел показать себя, хотя бы часть.       – Я колюсь только утром, днём никогда. Надеюсь, что так и останется. Колоться чаще… Отстой. Следов особенно нет, если только сразу после смотреть. – Женька пялился на свой живот, как будто видел впервые. – Но если приглядеться...       – Ты всё-таки соврал. – Он удовлетворённо хмыкнул и опустился перед Женькой на корточки. Протянул руку, дотронулся до кожи на животе.       Иногда по средам, когда во время перерыва заняться было совсем нечем, Дюдин и Трутиков хватали оставленные без присмотра скрипки и изображали игру. Спокойно смотреть на их попытки даже не сыграть, а просто подержаться за инструмент без смеха было невозможно: неуклюжие руки, ни капли не заточенные под крошечные грифы, корявые пальцы, неумело прижимающие струны... Пальцы казались гигантскими, хотя у Тенсэна они были раза в два толще, но он как-то управлялся. Денис с Катькой тоже не отставали, странно выставив ноги перед собой, будто стеснялись их раздвинуть как положено, садились за чужие виолончели. Растопыривали локти, словно это был огромный контрабас, и водили смычком по струнам, рождая нестройный вой. Он тоже брал скрипку, но, видимо, не желая казаться смешным, просто трогал её: проводил пальцем по завитку головки, касался колков, тонюсенькой подставки, стирая напылённую смычком канифоль. Женька старался держаться ближе, чтобы видеть всё, что он делал с инструментом. Медитация, аутотренинг и прочие успокаивающие штуки были ничто по сравнению с тем, что творилось с Женькой в эти минуты.       Сейчас он мазнул пальцами по его животу, прижал подушечками кожу, снова провёл, но сильнее, задевая ногтями. Женька был даже рад, что он не боялся его сломать, как скрипку, иначе не смог бы выдержать чужие прикосновения, и никакой имодиум тут не помог бы. Хотелось опять начать представлять, как он трогает того, с кем трахается, гладит, прижимает. И вряд ли это всё нежно, как сейчас, и, если он надавит сильнее...       – В хоре небось поешь? – спросил он вдруг шёпотом.       – Что? – Женьку мотнуло и он открыл глаза. – Причём тут?..       – Интересно. Нельзя спросить? – Он смотрел серьёзно и ждал ответа.       – Тебе-то что? Больше поговорить не о чем? – Женька вдруг понял, что стоит как дурак с задранным до горла джемпером, выбившейся рубашкой и с наверняка тупым лицом, а он, как доктор, всё ещё держит руку на его животе.       – Всегда было интересно, что в хоре парни делают. Нравится, что ли? – Он убрал руку и поднялся на ноги.       – У парней, – Женька сделал паузу, – хор по четвергам. Сходи, узнаешь.       Женька одёрнул одежду и на автомате попытался заправить всё в брюки.       – Четверг – у меня выходной. – Он уже сидел на столе и качал ногой. Будто ничего и не было секунду назад. – Взбесился?       – Да плевать!       Женька опомнился и выдернул джемпер из брюк. Значит, сначала он обтрогал его всего, потом внезапно заинтересовался хором и парнями? Говорить с ним про хор Женька не мог. Словно прилюдно признать, что ты Басков. Со всеми вытекающими. И только он упрямо решил, что и рта не раскроет, как дверь гримёрки дёрнули с той стороны. Швабра устояла. Они снова замолчали. Поразглядывав дверь, Женька поднял голову: с потолка свисала лампочка на загнутом вбок проводе. Наверное, эту комнату готовили под ремонт, поэтому здесь было неухоженно и мрачно. Лампочка светила тяжёлым жёлтым светом, так ещё больше казалось, что они в пещере. Женька вглядывался, пытался угадать под стеклом в ярком электрическом пятне нить накаливания. Иногда это удавалось, но сегодня не получалось, как он ни напрягался. Сколько Женька себя помнил, всегда любил залипать на лампочки. Дома подолгу смотрел на бра над кроватью, прежде чем заснуть. Свет его расслаблял, и пятна перед глазами, когда он щёлкал выключателем, чтобы заснуть, не беспокоили.       – Я не хожу на хор. Отмазали.       Продолжая пялиться на лампочку, Женька не торопясь рассказал про своё счастливое избавление от хора – его, как и фортепьяно, тоже вела Элеонора. В позапрошлом году, когда к репетициям ансамбля Тенсэн добавил оркестр, оказалось, что для недельной нагрузки в музыкалке это было уже перебором. Так в четверг у Женьки осталось одно «фано»       – Небось, в консерваторию пойдёшь после школы? Будешь пиликать на своей скрипочке в каком-нибудь оркестре. Или нет?       Хоть он говорил тихо, но всё равно прозвучало свысока, однако Женька никак не прореагировал. Он закрыл глаза, следя за чёрным пятном от лампочки на веках.       – А ты что будешь делать?       – Я-то что, у меня всё схвачено. Спорт. Точка.       – Но ты тоже таскаешься в музыкалку как на работу. Тебе самому-то это всё нравится? – Женька открыл глаза и со значением посмотрел по сторонам.       – А по мне не видно? – Он ухмыльнулся. – В гробу я это всё видал. Если бы не мать… Она всё под контролем держать хочет.       За дверью раздались быстрые цокающие шаги, и в гримёрке погас свет. Не сбавляя скорости, кто-то процокал дальше.       Пусть зимний день ещё не начал переходить в вечер, но грязное окно, выходившее к тому же в узкий проулок, и выключенная лампочка своё дело сделали – видно стало хуже. Бонусом сбилось ощущение времени, появилось чувство ирреальности – это всё не на самом деле. Женька машинально подошёл ближе к столу, на котором он сидел, чтобы убедиться, что он здесь, что они всё ещё вместе и заперты ото всех.       – Надо линять отсюда. Нас с той стороны не закроют?       – Замок сломан, – ответил Женька. – Поэтому мы сюда и попали.       – Ну хоть так. И чё теперь?       – Подождём.       – Вы когда на сцену выходите?       – Времени вагон, расслабься.       – Расслабишься тут. – Он привалился спиной к стене, постепенно возвращая себе насмешливое спокойствие. – Не так я привык расслабляться, ой не так.       – Ну коне-э-эчно! – Женька закатил глаза. – Двинься, не один.       – Тоже расслабляться будешь?       – Почти. – Женька уселся рядом и тоже оперся спиной. – Тебе нравится какая-нибудь девчонка?       В смазанном сером пространстве было проще разговаривать, особенно на такие темы.       – Есть кандидатура? – Он подтянул ноги к себе и обнял колени.       – Маша-Марина, например.       – Кто? – Он недоумённо сощурился, и уголок губ саркастично пополз вверх.       – С которой вы… – Начать разговор было легче – сейчас Женька не слова подбирал, а ворочал огромные булыжники. – Которая тогда выпендривалась. Ну эта…       Он ждал, что скажет Женька, с таким интересом, что тот понял: если не хочет стать посмешищем, лучше заткнуться.       – Ты спрашиваешь, есть ли у меня кто-то?       – Забей.       – Может, ты сам запал на эту Марину? – Он засмеялся и толкнул Женьку локтем в бок.       – Больно надо. Денис на неё запал, не я. Дура ещё та.       – Денис? Он ничего. Нормальный такой пацан, сексуальный.       – Какой-какой он? – Женька повернулся и открыл рот.       – Такой-такой. Или, скажешь, не замечал?       – Ты… С чего ты взял?..       – Тебя развести, раз плюнуть. У тебя на лбу все написано, вот здесь. – Он засмеялся и коснулся пальцем Женькиного лба.       Точка между бровями тут же воспламенилось, словно после клейма. Женька провёл рукой по лбу: так близко к его тайне не подбирался никто.       Тем временем он чуть нагнулся вперёд и, взмахнув кистями рук, забарабанил пальцами по столешнице, как будто играл на невидимом рояле. Остановился и опять изобразил пассаж. Женька смотрел на мизинец: таким можно достать до любой клавиши с любой позиции – Элеонора бы оценила.       – Круто уметь играть на пианино. Клавишные, все дела... Ну и вообще, когда ты музыкант – это клёво.       Женька не понимал, что в этом такого клёвого: сиди, пялься в ноты, надеясь, что хоть иногда левая рука будет играть что положено. Скрипка – куда ни шло. Женька отлично слышал фальшь, знал, куда двинуть палец, чтобы исправить. Он запросто дома разбирал на скрипке новые пьесы, быстро читал с листа в классе. Здесь никаких проблем. Рука только уставала, и учить наизусть было лень.       – Да ну. Я, например, решил бросить фортепьяно.       – Училка достаёт?       Женьке хотелось быть тем, кто сам выбирает ходить или не ходить на музыку, кого не волнует мнение родителей и преподавателей. Но на самом деле Тенсэн ему, а заодно и Катьке с Леной в конце декабря отменил дополнительный инструмент. Их троих аттестовали за первое полугодие и одновременно за год, и сразу за дополнительный предмет в целом. Получилось, что сначала из-за репетиций оркестра Тенсэн разрешил не ходить на хор, а с января (повезло, а?) и на фортепьяно. Но другим знать об этом необязательно.       – Да так. Надоело.       – Слышь, что хотел сказать… У вас в другом крыле, если спуститься до первого этажа, пианино стоит. Видел? Можешь мне сыграть одну вещь? У меня и ноты есть.       – Какие ноты? – опешил Женька.       – Обычные, на листе, а что? Тебе какие надо? Ты же в понедельник приходишь?       – А ты? – Женька не собирался упускать случая узнать, по каким дням он бывает в музыкалке. – У тебя в понедельник нет выходного?       – Подъёб засчитан. Короче, в понедельник я тебя найду.       Когда вечером мама пришла с работы и спросила, как они выступили на концерте, Женька на секунду задумался, припоминая, а как оно всё прошло, собственно?       – Нормально. «Патриотическую» Глинки играли.       – Нормально и всё? Наизусть все знали, никто не сбился? Что сказал Игорь Леонидович?       – Наизусть?! – Женька рассмеялся. – Это тебе не репетиция и не экзамен, мы там все с пюпитрами сидим. Ма, а правда, что противоположности притягиваются?       – Иногда притягиваются, а иногда нет. Смотря, какие противоположности. А почему такой вопрос?       – Ну например, когда мужик длинный, а у него баба – табуретка.       – Же-е-еня. – Мама покачала головой. – Неужели нельзя нормально выражаться? Какие вы грубые всё-таки. Давай есть садись, ужин стынет. Папа сегодня поздно – ждать не будем.       Она дорезала чёрный хлеб на тарелку.       – Денис сохнет по одной там. У неё волосы чёрные, и вообще такую дуру ещё поискать… Ну, ты поняла. А Денис, он нормальный. Вот я и думаю, может, это на контрасте: нормальных челов со светлыми волосами тянет на чернявых дур?       – Если кто-то нравится по-настоящему, то на волосы и всё остальное внимание не обращаешь. А ты? Тебе нравится кто-нибудь?       – Конечно! – Женька полил полулегальным кетчупом кусок курицы в своей тарелке и взял вилку. – Я сам себе отлично нравлюсь.       Хвалиться тем, что играл на скрипке, Женьке никогда не приходило в голову, да и чем тут гордиться? А вот то, что он выходил на сцену, знает, как это, что проводил пальцами по тяжёлой кулисе, взвешивая её каменную тяжесть в руке, видел рельсы под потолком со специальными светильниками, смотрел со сцены, не из зала; то, что он, как какая-нибудь звезда, пользовался служебным входом, побывал везде, куда ни зрителей, ни случайных людей не пускают, действительно заставляло Женьку чувствовать себя важной персоной. Со страхом публичных выступлений он со временем справился. Но ещё не раз вспоминал зрительный зал, где в тени дышало, ворочалось и следило за ним огромное многоголовое существо. И стоило зазеваться, ошибиться, как оно тут же сожрало бы его. На слабости и неудачи Женька не имел права, у него всё всегда должно было быть как надо.