Со среды и далее везде

      Мама специально отпросилась пораньше с работы, чтобы вместе с Женькой пойти в музыкальную школу. Хлопнувшая дверь и мамины шаги в прихожей застали его врасплох: он заметался по кухне, пытаясь создать видимость и съеденного обеда, и относительного порядка. Обычно суп выливался в унитаз, школьный джемпер и рюкзак валялись где попало – куда Женька их кидал, придя домой, – а посуда со следами запрещённой еды засыхала немытая. Как правило, бардак разгребался за десять минут до выхода в музыкальную школу – по пятницам это случалось в полшестого. Но сегодня мама появилась в пять, спутав планы и лишив Женьку тридцати минут личного времени.       Отговаривать маму идти с ним Женька не рискнул – ещё подумает, что у него на музыке всё плохо. Женька вообще никогда особенно не спорил, и, пока они шли до остановки, он молчал, проговаривая в голове всё, что просилось на язык. Он скоро окончит школу, а с ним родители на уроки ходят за ручку! Мама несколько раз порывалась что-то сказать, он это видел, но так и не решилась. В троллейбусе она ушла в конец салона, словно ехала одна. Всё же у Женьки теплилась надежда, что воспитательный манёвр ограничится простым довозом до места. Однако мама зашла вместе с ним в здание школы и поднялась по лестнице. Перед дверью в класс он не выдержал:       – Между прочим, мне скоро семнадцать. Сколько можно вокруг меня бегать? Ты меня достала… вот этим всем! – Слова, что вертелись у него в голове всю дорогу, вырвались на свободу. – Я!.. Я тебя ненавижу!       Мама, ничего не сказав, нащупала дверную ручку и зашла в класс.       Тенсэн, в отличие от Элеоноры, почти всегда сидел за столом. За время урока он вставал лишь в двух случаях: показать, как надо играть, и выйти покурить. Ходил Тенсэн медленно. И не потому, что старый, он сам по себе был такой – неторопливый и спокойный. И если уход на перекур был желанен, но редок, то объяснение ошибок… Пока Тенсэн вставал со своего стула, приближался к Женьке, протягивал руку за скрипкой, играл, проговаривал, что не так, играл ещё, возвращал инструмент, едва шевеля ногами шёл обратно, садился и давал отмашку повторить, Женька ощущал себя клокочущим вулканом. Иногда он начинал играть сразу, как получал скрипку назад, но делал только хуже: попытка не засчитывалась, и приходилось играть заново, когда Тенсэн усядется и сможет лично отследить весь кусок, который показывал, от начала до конца.       И сейчас Тенсэн, не изменяя своему ритму, поднялся, с черепашьей скоростью обогнул стол и с улыбкой пошёл к Женькиной маме. В лучших традициях антикварного этикета плавно склонил большую седую голову, мягко взял протянутую руку – мама привыкла к его обходительности – и легко пожал ладонь.       – Не жалуетесь на моего оболтуса?       Тенсэн повернулся к Женьке. Тот бешено сорвал с себя куртку, и, громыхая на весь класс, поставил стул, расчехлился, и, оглушительно щёлкая замочками на футляре, придвинул пюпитр – мелкими подскоками тот припрыгал по линолеуму. Никак не комментируя увиденное, будто ничего особенного не произошло, Тенсэн сказал:       – Сейчас Женя нам сыграет, а мы послушаем.       – Он дома мало занимается, ленится. – Мама продолжала гнуть свою линию.       Распространяя вокруг умиротворение и продолжая светиться дружелюбием, Тенсэн подкрутил смычок, проверил строй скрипки и отдал её Женьке. Тот, залипнув в партитуру, рванул по струнам смычком. Но его ярость сама собой быстро потухла – ноктюрн Бабаджаняна пора было знать наизусть, и не к сегодня, а много раньше. Но Тенсэн спокойно кивал головой, словно так и положено – ни на секунду не отрываться от пюпитра, словно ноты выдали только что. Дослушал до конца, ни разу не прервав. Посидев молча какое-то время, встал из-за стола и двинулся к Женьке. Теперь тот мечтал, чтобы учитель шёл вечность. Но вечность слишком быстро закончилась, и Тенсэн, забрав у Женьки скрипку, заиграл сам. Разницу мог услышать даже глухой.       Наконец Тенсэн опустил смычок и непонятно зачем принялся пояснять сразу двоим, над чем надо поработать, чтобы ноктюрн зазвучал как надо. Мама хоть и слушала, но вряд ли что понимала. Женька в напряжении ждал, что сейчас-то Тенсэн точно сдаст его: сообщит, что «оболтус» не готов к уроку – не выучил. Это единственное, чем мама обычно интересовалась: «Наизусть выучил?» Но Тенсэн сказал совсем другое. Потрясённый Женька узнал, что ноктюрн ему предстоит играть в паре с Марком, и что Тенсэн написал партию для виолончели, и именно поэтому надо как следует заниматься дома.       Тут, на пике Женькиных эмоций от сногсшибательной новости открылась дверь, и в класс вошла тётка в берете, очках и в красном, обтягивающим её круглые бока пальто.       – А мы тут как раз говорим о дуэте мальчиков, – обрадовался Тенсэн.       Из обмена любезностями Женька узнал, что заявилась мать Марка. В непонятном волнении он, извернувшись на сто восемьдесят, принялся выглядывать в приоткрытую дверь самого Марка. Безрезультатно.       А дальше всё пошло не по плану. Не по плану урока. Зато как в мечте: когда приходишь на занятие, а оно неожиданно отменяется. Жаль, такие сюрпризы случались нечасто. Очарованный присутствием сразу двух дам, Тенсэн из учителя превратился в мужчину. Датчанин с евреем из его родословной испарились, оставив в осадке натурального армянина, безо всяких примесей.       Женька едва сдерживался, чтобы не заржать, глядя, как эти трое вели беседу. Как будто они на светском приёме, а не в классе на уроке! А Тенсэн так и вовсе вернулся за свой стол и как главнокомандующий вещал оттуда: вспоминал о гастролях с самим Ростроповичем случившихся слишком давно, чтобы Женька мог проникнуться. Палеевская маман в поддержание забугорной темы рассказала, как сын в пять лет заблудился в отеле в Турции и в итоге чуть не утонул в бассейне. Тенсэн ахнул и покачал головой: дети, дети… Но Женька готов был слушать о чём угодно, даже в сотый раз о поездках молодого Тенсэна заграницу, только бы не возвращаться к Бабаджаняну.       Хотелось в туалет, но Женька не то что отпрашиваться – лишний раз шевельнуться не решался: вдруг про него вспомнят? Чтобы не спугнуть удачу, и дышать старался через раз. Осторожно подвигав лопатками – спину он всё ещё держал в напряжении, как будто вот-вот начнёт играть снова, – потихоньку, словно в сидушке была мина, по миллиметру отклоняясь назад, Женька опёрся на спинку стула. Скосил глаза на взрослых. Но на него никто не смотрел, будто его здесь и не было – привычное для Женьки состояние. И удобное, особенно в школе. Он постоянно боялся, что в какой-то момент расслабится и выдаст себя. Денис, Камзин, другие, с кем он пересекался в музыкалке на репетициях или уроках, не считались: мимолётный трёп ни к чему не обязывал, а потому Женька ничего испортить не мог. Конечно, быть один всю жизнь он не собирался. Потом, когда станет старше и всё будет проще, он научится регулировать свои чувства, поступки, не будет обращать внимания на всякие мелочи и перестанет трястись по пустякам у него появится кто-то: друг или больше чем друг, но сейчас лучше как есть.       Тенсэн тем временем дошёл до самого главного – это тоже Женька слышал сто раз: как во время прогулки по Австрии они с музыкантами из оркестра перешагнули то ли через низенький заборчик, то ли линию на мостовой и оказались, как потом выяснилось, в другом государстве. Воспитанный на евросоюзном пунктире между странами, Женька не понимал ни удивлений Тенсэна, ни восторгов. Хотя про границы в принципе Женьке было близко. Его собственные сейчас были настолько прозрачны, что, казалось, любой, как нечего делать, сможет легко перешагнуть их, как Тенсэн в той древней Австрии. Но пока к Женьке вломился только один, и то он сам открыл ему дверь. И когда-то надо будет её закрыть – чужое внимание сейчас, пока Женька не обзавёлся бронёй, могло выйти боком. Но в то, что ему хватит сил всё закончить, чтобы обезопасить себя от проблем, которые наверняка будут, Женька не верил – он серьёзно влип. Теперь было мало разговоров в туалете, хотя Женька до сих пор чаще кивал и делал лицо, приличествующее моменту, чем сам что-то рассказывал. Мало одной несчастной поездки за котом и цедришной гримёрки. А что ещё у них могло быть? Не будут же они гулять по улице как парочка? До сих пор, когда Женька думал о январском концерте, хотя прошёл уже месяц, у него сладко ёкало в животе. И пусть там ничего не было, но всё равно было, он это точно знал.       Троллейбусы выстроились друг за другом вдоль тротуара, насколько хватало глаз, значит, электричество отключили уже давно.       – Пойдём? Смысл ждать? – Мама протянула руку за скрипкой.       – Я сам.       Женька все ещё злился, что она пошла вместе с ним на занятия, но больше по инерции, чем всерьёз. Настроение у него было отличное: Тенсэн не выдал, и урока, считай, не было.       Мама, уловив его расслабленное состояние, всё-таки забрала скрипку и, просунув руку ему под локоть, не торопясь пошла рядом. Женька периодически поглядывал по сторонам, оценивая риски. Впрочем, без скрипки идти было удобно, и темнота мешала каким-нибудь случайным знакомым подловить его с мамой под ручку, и он смирился. С неба начали падать редкие снежинки, и Женька, периодически поднимая голову, пытался поймать их языком или кончиком носа.       – Знаешь, – мама остановилась, обхватила скрипку двумя руками, прижала к животу, как маленького солдатика в броне-футляре – я рада, что всё это сумасшествие закончилось. Ты поумнел, стал совсем взрослым.       Женька отвёл в сторону взгляд. Справа чёрно-белыми пятнами зиял овраг, деревья на склонах на фоне островков снега казались нарисованными. Зима то наступала, то отступала – слякотно и неприкаянно. Впереди, как рисунок углём, виднелась остановка. Освещённая фонарём, она выглядела маленьким корабликом в ночном море. Под крышей, не теряя надежды дождаться хоть какой-нибудь транспорт, кто-то стоял.       – Ты помнишь, что творилось с тобой в седьмом классе?       – При чём тут это-то?       Снежинки, рыхлые, слепленные вместе, касались лица, оставляя после себя влажные следы. Женька вытер мокрое ледяное лицо.       – Я часто вспоминаю тебя маленьким. Ты был таким тихим и ласковым, улыбался постоянно. Когда мы приходили на детскую площадку, ты не знал, что делать. И я сажала тебя в песочницу, показывала, как лепить куличики, как строить гараж для машинок. Я качала тебя на качелях, мы собирали веточки, шишки, шли в овраг кидать камушки в ручей. Ты, словно маленький медвежонок, переваливаясь, топал куда угодно, главное, чтобы держали за руку, чтобы говорили, что делать. Ты не хулиганил, не требовал покупать игрушки, чипсы или киндеры, не устраивал истерик. Все родители мечтают о таких детях, уж поверь мне.       Мама всё стояла, глядя в небо и прижав футляр со скрипкой к себе: она была похожа на беременную кенгуру.       – Почему мы не гуляем все вместе зимой? И вообще не гуляем. – Она перехватила поудобнее скрипку и, медленно переступая, всё так же глядя наверх, на выныривающие из темноты неба снежинки, сделала круг на месте. – Красиво, правда? Или просто вечером, когда фонари? Раньше гуляли. Посадишь тебя на санки… Так удобно, когда у тебя послушный ребёнок. Спокойно спит ночами, не дерётся с другими детьми, ест, что дают. Но потом начинаешь понимать, что это странно, когда ребёнок такой смирный, даже неправильно. Особенно мальчик. Воспитательница мне все уши прожужжала, что у тебя аутизм и нужен врач. Представляешь, как я обрадовалась, когда ты вздумал жениться на Тамаре? Ты наконец что-то сделал сам. Глупость, конечно, но тогда я успокоилась – как гора с плеч, перестала думать, что неправильно воспитываю, что зря не веду в поликлинику, не ищу отклонения.       – Ну, мам…       – А ты помнишь? Тебе лет пять было. Её все называли Труськой, даже воспитатели. Странная девочка, если честно. Шарахалась от всего… С ней ещё Гена дружил. Его родители всё смеялись: сын нашёл себе невесту. Гена и впрямь от неё не отходил: и играть, и гулять, и шкафчики рядом, и на горшок тоже рядом. Гена Сла… Слан…       – Славнов, – машинально поправил Женька. Он понятия не имел, что мама столько помнит про детский сад, сам же он – ничего. – Жениться в пять лет, круто, ага. Пошли уже. – Говорить о Славнове хотелось меньше всего. Тем более с мамой.       – В школе вы не выносили друг друга совершенно. Странно. – Мама двинулась вперёд. – Хорошо, что в один класс не попали. Для меня твой седьмой класс… Мне тогда казалось: наступила расплата за то, что в детстве ты был идеальным ребёнком.       Женьке разговор не нравился. Он прибавил шаг, надеясь быстрее дойти до дома, чтобы всё скорее закончилось. Но мама положила руку ему на плечо, вынуждая идти медленнее.       – Эта самая Труська-Тамара… Надо же так назвать девочку? Она вроде потом училась в «А» вместе с Геной. Я тогда ждала тебя в раздевалке, ты тащишь её ко мне, она вырывается, а ты всё равно… В конце концов она пропахала носом пол, расплакалась, а ты твердишь как заведённый: «Хочу с ней жениться!» Картина маслом: то ли смеяться, то ли ругаться, что девочку толкнул. До конца садика вы так и ходили втроём: Тамара, Гена и ты. Ты всё хотел за руки держаться и плакал, когда воспитательница заставляла становиться парами. Правда не помнишь? Да-а-а… Тоже драма: быть третьим непросто, сколько бы лет ни было.       Женька смутно помнил, как ему влетело дома за то, что девочек в садике обижает. Но Тамара изгладилась из памяти полностью. Зато отлично помнил, как он, «бэшка», пытался в рекреации затесаться к «ашкам», чтобы поиграть с Генкой хотя бы на перемене. Но у того были свои друзья. И белобрысая девчонка всё время тёрлась около них. Ей, с дыркой на месте двух выпавших передних зубов и в дурацких толстых колготках, висящих складками на коленках, Женька бешено завидовал.       – Тебе всё это неинтересно. – Мама сжала Женькино плечо и убрала руку. – Но когда-нибудь у тебя будут свои дети, и ты поймёшь…       – Ма-а-а-а, – взвыл Женька, – ну хва-а-а-тит.       – Я с тобой, как со взрослым… Другой бы спасибо сказал. Разве это сейчас не ценится у подростков?       – Ну коне-е-ечно…       – Ты никогда не умел заводить друзей. – Мама останавливаться не собиралась. – Мы на музыку тебя с папой отдали только для того, чтобы ты смог с кем-нибудь подружиться. В школе я уговорила Сашу Коваленко и Диму Зенцова… У них ещё были одинаковые рюкзаки, которые они постоянно путали, помнишь? Я уговорила их принять тебя в компанию. Но потом родители перевели их в гимназический класс, и ты снова застрял в своём мирке. Ноги не промокли? Ой, электричество дали.       Мимо них один за другим с шелестящим по проводам гулом ползли троллейбусы.       – Хорошо, Гена переехал, а то бы вы с ним друг друга переубивали. И диабет, я уверена, у тебя тогда не просто так вылез. Повезло, что пришёл Алекс, что оказался хорошим мальчиком. Твой тогдашний классный руководитель – Юлия Аркадьевна – нам очень помогла. Она так и сказала, что с новеньким подружиться легче лёгкого, а с таким тем более. – Мама замялась. – Его национальность… Алекс переживал из-за этого, сильно стеснялся: нам всё было на руку. Наверное, это цинично, но родители всегда думают о своём ребёнке: у тебя появится друг и всё наладится. Мы тогда совсем опустили руки, были в шаге от обследования у психиатра. Ты не представляешь, как…       Если детский сад и начальную школу Женька почти не помнил, то Алекса, каким он пришёл, его несчастный испуганный взгляд, видел, как сейчас. Новенький Саша Пак действительно комплексовал из-за фамилии, разреза глаз и на полном серьёзе ждал насмешек, даже травли. Но вместо этого сосед по парте предложил ему дружбу. Алекс закивал так, что чуть голова не отлетела: кто ж захочет быть одиночкой в новом классе? Одиночки вызывают много вопросов и повышенное внимание, кто-кто, а Женька знал это лучше всех.       Они с Алексом сидели за одной партой, ходили вместе в столовку, на перемене стояли рядом у окна или носились по лестницам, после школы шли до перекрёстка, а после расходились в разные стороны – каждый к себе домой. Женька догадывался, что вся эта дружеская эйфория временная, да и Алекс дураком не был. Зато она делала их нормальными в глазах других и своих собственных. Подпирая друг друга, точно костыли, Женька и Алекс отлично ковыляли по жизни, пока он не ворвался к Женьке в туалет. И Алекс стал больше не нужен. Нет, Женька был ему благодарен, но теперь тяготился их ущербными отношениями.       – …Забылись драки, ты стал спокойнее.       – Всё понятно. – Женька стал расцеплять мамины пальцы, чтобы забрать футляр со скрипкой. – Я ничего сам не умею, я – чмо и даун. Только и могу, что шишки собирать.       – Словечки у вас. – Мама поморщилась. – Я не говорила, что ты чмо. А шишки здесь при чём? Обязательно надо всё вывернуть наизнанку? Я всё это тебе рассказываю, чтобы ты понял: слушаться родителей и совершать правильные поступки – не плохо, и стать личностью это всё не мешает. Но и необязательно драться и колоться по подворотням, чтобы начать разбираться в людях. Хамить родителям тоже необязательно. Вам вечно крайности подавай. Нужна середина. Уважать тех, кто тебя воспитал, и всё равно уметь настаивать на своём, показывать зубы. Вот как сегодня, например. Ты был груб, даже агрессивен, но слушая Игоря Леонидовича, я вдруг увидела в этом всплеске агрессии другое: ты перестал быть ведомым – где посадили, там и сидишь. Как мать я поняла, что справилась, что всё делала правильно, но ты же понимаешь…       Женька не рассчитывал, что вся эта нудятина сведётся к такому. Дурея от собственной, теперь уже разрешённой наглости он перебил:       – Значит, ты больше не будешь ходить со мной в музыкалку? И в школу тоже не пойдёшь выяснять отношения?       – Если ты не хочешь…       – А можно я вообще брошу музыку? – Женьку несло. – Это же тоже будет по-взрослому.       – Не наглей. – Мама отвесила подзатыльник, сбив капюшон Женьке на нос. – Осталось доучиться всего-то...       Женька потом приходил в музыкалку. Года через три после её окончания навестил и альма-матер, и Тенсэна, наврав охраннице на входе, что забирает младшего брата. Тенсэн всё так же преподавал, правда теперь на четвёртом этаже, в маленьком кабинете – в школе сменился директор, а значит, многое стало по-другому.       Женька попал прямо на урок. Сел на стул у стены… и будто вляпался в параллельную вселенную. Он увидел себя безразличного, стоящего около учителя с презрительной гримасой. Тенсэн, как всегда не торопясь, играл что-то – несложное и незнакомое, – показывая ошибки наглой девчонке лет двенадцати. Женька поражённо разглядывал её капризное, даже злое лицо… Она, точно так же, как Женька когда-то, закатывала глаза и, едва скрывая раздражение, совсем не следила за объяснениями. Закончив, Тенсэн ласково назвал девчонку балбеской, коснулся смычком её волос, делая вид, что сердится и хочет стукнуть (как раньше, всё как раньше). Потом сыграл ещё раз, для закрепления. Девчонка, выслушав, снова трагически закатила глаза, забрала скрипку, рывком села на стул и заиграла, как получается. Тенсэн не пошёл к столу, а постояв, взял у неё скрипку, медленно поднёс к подбородку...       Раньше Женька считал, что учителю не видно ни их недовольства, ни пренебрежения, граничащего с презрительностью, и именно поэтому Тенсэн, объясняя им их ошибки, не сердится в ответ. Но теперь понимал, что очень сильно заблуждался – этот театр одного актёра, плохого и сопливого актёра не заметить было нельзя. Женька ощущал невероятной силы стыд: его, как щенка, ткнули носом в давнее дерьмо, которое кто-то секунду назад выгреб из-под дивана.       Перед уходом на перекур Тенсэн рассказал своей ученице про него, Женьку: и хороший мальчик, и без пяти минут талант, но, к сожалению, так и не избравший скрипку своей профессией. Тенсэн так хвалил Женьку, что тот и сам уже не понимал, почему не пошёл в Гнесинку, раз подавал такие надежды.       Когда они остались одни в кабинете, девчонка резво подскочила с места и рванула к Женьке. Он едва справился с желанием отпрыгнуть назад вместе со стулом.       – Сыграй! – Она протянула ему скрипку.       – Я ничего не помню, – попробовал отбрыкаться Женька.       – Врёшь! – не поверила девчонка, даже не подумав уменьшить напор. – Чего тебе стоит, сыграй.       Решив рискнуть – ему и самому уже стало интересно, вдруг получится, – Женька взял скрипку – в голову пришло только «Непрерывное движение» Шлемюллера. Он медленно расставил пальцы на грифе, коснулся смычком струн, провёл, пробуя звук – странно глухой, словно простуженный, – и заиграл. Несколько тактов Женька выдал исключительно на фантомной памяти мышц и поправляя чуть не каждый палец – фальшиво! – и в растерянности остановился.       – Погоди-погоди. – Девчонка метнулась к папке, вытащила Шлемюллера, поставила на пюпитр сверху своих нот и ткнула пальцем: – Вот, играй! – Публика хотела зрелищ.       Женька посмотрел на смычок, на чужой инструмент с неудобным мостиком и запорошенной канифолью красно-коричневой декой: ничего не осталось ни в голове, ни в руках – пальцы позиций не помнили, и сыгранные несчастные полстрочки погоды не делали. А партитура выглядела для Женьки настоящей китайской грамотой. Он отдал скрипку – бесполезно. Всё закончилось.