Мальчик резвый кудрявый, влюблённый Адонис, женской лаской прельщённый, Не довольно ль вертеться, кружиться, Не пора ли мужчиною быть.
Женька, разминая плечо, уставился в потолок. Будто всё ещё борясь с ящиками в Stack Attack, он двигал горящие и негорящие лампы, чтобы удовлетворённо схлопнуть одинаково сложенные ряды. Задержался взглядом на самой яркой люминесцентной лампе, потом на другой, не такой ослепляющей. После пения музичке как-то сразу полегчало, от инструмента она отошла с похожей на улыбку гримасой на лице. И Женька поднял руку. Из туалета, как только он открыл туда дверь, пахнуло смесью запахов: толчка и ядерного зелёного яблока. Тот, кто перед ним был, наверняка взрослый, приходил с личным освежителем воздуха. Довольный, Женька устроился на унитазе и открыл Stack Attack. В этот раз Марио чересчур прытко двигал ящики – тренировка на лампах принесла свои плоды. Женька не успел израсходовать все жизни, а спина уже устала. Засунув телефон в карман, он подошёл к раковине. «…Не пора ли мужчиною быть». Включив воду и глядя в квадрат плитки перед собой – туда, где в его туалете висело зеркало, – Женька пообещал себе, что придёт домой и разберёт этюд, исполнение которого они с Элеонорой так и не довели до вменяемого, не успели. Мелодия ему в общем-то даже понравилась, так почему нет? Пусть Элеоноре показывать результат не придётся, так хотя бы для себя разберёт. Женька медленно завернул кран. А если подрочить, чем он хуже? Он тоже может. Женька взялся за болт на джинсах и закрыл глаза – плитка, отвлекая, насмешливо пялилась ему в лицо. Он стоял на площадке перед лестничным пролётом на четвёртый этаж и разговаривал с Максом. Женька никогда не встречал ни его, ни Макса в музыкалке по понедельникам. Понятно, что сольфеджио и фортепьяно были и в другие дни, но всё же. Пришёл специально! Пришёл потому, что его не было вчера?! А ещё он разговаривал с Максом. Женька видел, как он болтал чуть не с каждым в оркестре, но с Максом… Они вообще всегда вели себя так, словно один другого не видел в упор. Сначала это казалось странным – посрались, что ли? Но потом Женька привык и перестал обращать внимание. А теперь они стояли рядом и мирно решали какой-то вопрос. И Женьке почудилось, что всё это имеет невероятный смысл. Да если бы Женька знал, что он здесь!.. Если бы знал, давно был бы в туалете и ждал его. Они мешали всем, кто спускался и поднимался, но всё равно не уходили. Женька застыл на площадке между четвёртым и третьим и не мог решить, что делать: поздороваться или сделать вид, что не заметил, и пройти мимо? Хорошо, что у него так и не хватило смелости передёрнуть себе в туалете. Взмыленный и красный, хорош бы он был. Решив, что торчать на лестнице глупо, Женька пошагал по ступенькам вниз. Дурацкий пакет, оглушительно шурша, сразу же начал путаться в ногах, будто специально делал всё, чтобы Женька не смог пройти незамеченным. Рюкзак сох дома на батарее: козёл Баранов, освобождённый от физры, пока все были в зале, налил туда воды. Пришлось в музыкалку взять прозрачную майку-пакет, дома белого не нашлось. Он увидел Женьку и, кивнув, бросил: – Привет, я щас. – Перевёл взгляд на Макса и спросил: – Андестенд? Женька поражённый его прилюдным приветом, решил, что «щас» – это про их туалет, и начал подниматься. – Жек, куда! Стой! Женька озадачено обернулся и тут же вспомнил, что он что-то хотел от него, связанное с пианино. Радость от встречи мгновенно испарилась и ноги ослабели: если он сейчас потащит его в другое крыло, придётся позориться. Макс, смерив Женьку презрительным взглядом, пошёл в раздевалку, а они и впрямь направились в другое крыло школы. Действительно, на первом этаже, под лестницей, накрытое плотным куском ткани стояло пианино – чёрное, облупленное. Женька откинул крышку – «Ноктюрн». Чёрные клавиши на скруглённых углах выглядели потёртыми, белые – смотрелись как грязно-жёлтые зубы покойника. Женька легко провёл пальцем по «зубам» и вздрогнул – утробный, словно потусторонний звук нехотя заколыхался в воздухе. – Вот. – Он вытащил из кармана сложенный лист, развернул его и, разглаживая, пристроил на подставке. – Стула нет, тебе стоя норм? Тут немного. – Что это? – Женька, надеясь на чудо, всё оттягивал и оттягивал момент истины. – Ничего особенного, но пробирает. Щас сам увидишь. – Он достал телефон и начал копаться в меню. Вздохнув и положив на крышку пианино свой пакет, Женька зачем-то взял листок в руки. Можно подумать, он и так не видел, что сыграть это не сможет. Чтобы смочь, надо час разбирать, а потом на следующий день ещё час, добиваясь беглости. – Ну? Он положил телефон сбоку от клавиатуры и с силой нажал на вытертый до серого си-бемоль. Внутри корпуса молоточек глухо ударил в струну – Женька услышал даже шуршание войлока, и грустная нота взметнулась, ударившись о свод лестницы над их головами, потом рванула вверх, потянув за собой истончающуюся нитку звука. – Оно настроено? – Женька сделал последнюю попытку откосить, хотя си-бемоль был безукоризнен. – Его ж не зря сюда поставили, небось сломанное. – Думаешь, я как его нашёл? Играл кто-то. Такой звук, закачаешься! Прям как этот... орган. Хочу записать для Костика… поцик один. Он, конечно, чмошник, но музыку сочиняет нормальную. Дам ему послушать, как с эхом заебись. Ну, чего завис? Женька закрыл крышку пианино, повернулся к нему спиной и для верности придавил задницей, скрестил ноги. – Я не смогу. – Непонятно написано? – Он забрал у Женьки листок и вгляделся. – Вроде нормально. Это его ноты, я свистнул. Он по ним играет. – Я не смогу, – повторил Женька, не зная, как сказать иначе, чтобы было не так стыдно. – Я плохо играю. – Как это? – Он медленно опустил руку с зажатым листком и смешно открыл рот. – Ты же… – Да, я же, я! – Женьку взбесило его удивлённое лицо. – Хожу в музыкалку и не умею играть на этом чёртовом фано, доволен?! – Не умеешь? – Теперь у него и челюсть отвисла. Он сел на крышку инструмента рядом с Женькой, не переставая пялиться на него. – Сам не хочешь сыграть, раз такой умный? – сказал Женька уже просто потому, что не мог остановиться. Он жалел, что сорвался, но назад не отмотаешь. С улицы в щель под дверью задувал холодный воздух. Свет через грязное, зарешёченное стекло падал им на ноги мутным прямоугольником. – У тебя какие-то траблы с пальцами, я не понял? Женька молчал. А что он вообще умеет делать? Зачем ходит в музыкалку, убивая время на ненужные, ненавистные занятия? Смысл? – Ты ж ходил на уроки… – Он не унимался. – Или поэтому бросаешь, из-за рук? – Ну ходил. – Женька почти успокоился. – Просто… Да нет, я умею играть, но не сразу и что-нибудь лёгкое. А это, – он ткнул пальцем в ноты, – одной рукой только смогу. – Одной? – Он посмотрел на Женьку. – Да, той, что мелодию играет, правой. Типа… Дай. – Женька забрал листок и промычал несколько тактов из первой строки. – Вот это – правая рука. Левая, та, что делает тымс-тымс, она аккомпанирует правой. Вот здесь. – Женька ткнул во вторую строчку, присоединённую линией к первой. – Типа сопровождение мелодии. Ты разве не знаешь? – Теперь Женька с удивлением смотрел на него. – Мне оркестра хватает с сольфеджио выше крыши. Для тупых можешь объяснить, в чём дело-то? – Да чего объяснять. Руки должны играть одновременно, а у меня с этим не особо. Они опять помолчали. Женька крутил в руках бесполезный листок, не зная, что с ним делать. – Ты во всём криворучко или правой всё-таки могёшь? – Правой – проще, она как раз за мелодию отвечает, и ей я отлично… – Женька осёкся. – А-а-а, а то я уж подумал… – Он улыбался. – Совсем идиот? – Женька всунул ему в руки ноты и встал. – Так можешь? Это ж не пианино, – продолжал уговаривать он. – Опять же твоя очередь, не? – Совсем идиот? – беспомощно повторил Женька, прикидывая, как свалить, не потеряв лицо второй раз за день. – У меня и салфетки есть. – Он указал глазами на свой карман. – Сюда всё равно никто не ходит. Что, мы зря сюда пёрлись? Женька посмотрел на его правую руку, опиравшуюся на крышку пианино, и покраснел горячо, стыдно. Обстановка и правда располагала: перекрытая лестница, тишина. Вечером по понедельникам ближайшие к лестнице классы пустовали и некому было шляться вверх-вниз даже ради забавы. Сюда и уборщица носа не казала – грязи вокруг было как на улице. Если кто-то всё-таки пойдёт, то пока спустится до них с четвёртого этажа, раз десять можно успеть привести себя в порядок. Наверное, он действительно собирался сделать запись для Костика, но вдруг всё же… Женька не хотел думать, что всё было подстроено и что на самом деле нет никакого чмошника-сочинителя, и одновременно хотел, чтобы было так. Но страх, как всегда, вытеснил желание. Единственное, что он желал сейчас, так это убраться отсюда. «Скорость догона, скорость догона», – вертелось в голове и заставляло сердце захлёбываться ударами. Он ему, конечно, ничего не сделает, да и не боялся его Женька. Но и оставаться здесь после такого предложения, не соглашаясь на него... Женька часто представлял себе, что в один прекрасный день сделает всё в точности как он: сядет в туалете у стены, расстегнёт джинсы и даже, может быть, не станет отводить глаз: «Видишь, мне пофиг, я тоже могу, мне не слабо! И плевать, что ты будешь думать». Женька растравил, измучил себя разными сценариями, как всё это будет, что изменится потом в их отношениях и насколько быстро, но как дошло до дела… – Ноу проблем. Не хочешь – не надо. Значит, не дорос. У него был такой голос – до противного понимающий, – что Женьке стало стыдно за своё малодушие. Он медленно, взявшись за ручки, стянул с пианино оглушительно зашуршавший пакет и, глядя перед собой, шагнул к лестнице. Поднимаясь через ступеньку, Женька изо всех сил старался не сбиться на бег. Он чувствовал между лопатками почти физическую боль, настолько боялся услышать в спину что-нибудь похуже позорного «не дорос». Домой Женька решил пойти пешком. Пиная мыском ботинка кусок смёрзшегося снега, он представлял, как однажды зимним вечером в параллельной вселенной Моцарт поставит на клавир горящую свечу и напишет сюиту про его, Женькину жизнь. И у всех частей будет общая тема : «Не смог, не сделал, всё просрал». После сегодняшнего садиться за пианино, чтобы чисто для себя разобрать Черни, было уже бессмысленно. Когда Женька сдавал выпускной экзамен по сольфеджио, чудесным образом получил четвёрку. Как ему тогда казалось – чудесным. Он вышел из кабинета с вытаращенными глазами, свято уверовав во внезапно прорезавший талант узнавать ноты и, что ещё удивительнее, целые аккорды на слух. И только через много лет, услыхав в каком-то старом фильме мелодию и узнав в ней ту самую колыбельную, что играл во время экзамена, всё понял. Тогда одним из заданий было заранее дома подобрать и выучить аккорды, чтобы, придя на экзамен, сыграть и спеть эту вот колыбельную. (Её он выбрал по совету учительницы как относительно простую, но всё же не слишком примитивную для выпускного экзамена.) Следующим заданием, дабы продемонстрировать комиссии свой слух, нужно было назвать аккорды, которые брала на пианино Инна Михайловна. И он их назвал. Все. И терцквартаккорд, и доминантсептаккорд, и другие, ошарашенно растягивая слоги, искренне не понимая, почему он слышит всё, что играла учительница. И вот, глядя в телевизор и бездумно подпевая – слова вспомнились сами собой, – он вдруг сложил два и два. Инна Михайловна просто по очереди брала все те аккорды, которые он несколькими минутами ранее использовал для колыбельной, когда играл для комиссии. Их-то он мог и назвать и сыграть даже среди ночи, если разбудить. По музлитературе в аттестате красовалась тройка. Единственная незаслуженная тройка среди четвёрок. Потому что там должна была стоять пара.10. Понедельник
10 ноября 2021 г. в 22:58
Сольфеджио. Вроде нормальный предмет: ни тебе репетиций дома, ни тягомотного разбора партий, ни наводящих тоску автобиографий композиторов. И учительница по сольфеджио Инна Михайловна, добрая и спокойная, нравилась Женьке больше всех в музыкалке. Она никогда не кричала, правда двойки ставила, не колеблясь. Впрочем, Женькина симпатия объяснялась вполне буднично: именно благодаря Инне Михайловне ему всегда были обеспечены десять минут отдыха. И ещё Женька помнил её слова: «Нет ничего стыдного в болезни». Она ещё что-то говорила тогда, но дальше он уже не слушал.
Одним словом, в сольфеджио было всё идеально, кроме одного – Женькиного тотального неумения писать диктанты. Выше двойки он оценки почти никогда не получал. Однажды непостижимым образом Женька умудрился написать аж половину диктанта, заработав честный трояк, ещё и с плюсом. Но это было исключительным исключением. Поэтому диктанты Женька всегда списывал у своей соседки, Светки, тоже скрипачки, но на оркестр почему-то не ходившей. Её два-три такта, добавлял к своим, в которых хоть несколько нот, да угадывал. Но в этом году Светка вдруг стала загораживать тетрадь ладонью, и надо было ещё постараться что-то у неё разглядеть.
Сегодня, как и каждый понедельник, начали с домашнего задания: спрашивали не просто чтение с листа, что было легкотнёй: пой себе, смотри в ноты и води рукой на две четверти. Дирижирование тоже было фигнёй – Женька даже ловил кайф. Особенно прикольно было дирижировать на шесть восьмых, хотя такое попадалось лишь однажды. Сегодня спрашивали наизусть, а Женька не учил.
Инна Михайловна всегда вызывала по домашке двоих и сейчас пела своим надтреснутым голосом Катька Шохова. И пела правильно – Женька следил по учебнику. Она (конечно, с Леной) каждый год попадала в группу сольфеджио на понедельник вместе с ним. Если бы Женька постарался, то, глядя на Катьку, смог бы запомнить и начало тактов для нового взмаха руки, и саму мелодию. С последним у него никогда проблем не было: напеть он всегда мог что угодно, мог отстучать любой ритм, услышать фальшивую ноту с закрытыми глазами, вверх ногами, даже, наверное, с заткнутыми ушами, но назвать... Именно поэтому он и писал диктанты на двойки. И эти самые диктанты завершающим трагическим аккордом бахали за пять минут до конца урока. По всему выходило, что если Женьку всё же вызовут, то его ждёт пара и за домашку, и за диктант: Светка, соседка по парте, не пришла. А две двойки за один урок уже перебор. И, пусть мама назвала взрослостью его недавний наезд на неё, увлекаться не стоило.
Женька смотрел на плакат с музыкальными интервалами – всегда почему-то на секунду и терцию, – висевший на доске за Катькой, и знал, что следующим будет он. У него получалось угадывать, когда он попадёт под раздачу: вызов к доске, недобрый взгляд Баранова «к кому бы прицепиться?» Угадывал, когда пора побыть пай-мальчиком для родителей.
Выждав, пока Катьке объяснят недочёты и объявят оценку, Женька сразу поднял руку: отпрашиваться в туалет, когда твоё имя уже назвали, не айс. И вообще, лучше перебдеть, чем, обтирая влажные ладони о штаны, пока Инна Михайловна ведёт ручкой по журналу, надеяться на чудо.
– Да, Женя, иди. – Инна Михайловна снова склонилась над журналом: – Тогда мы послушаем...
Туалет в другом крыле школы, где проходили занятия по понедельникам и четвергам, совершенно не походил на Женькин. Огромная квадратная комната без перегородки – хотя здесь она была бы к месту, – без зеркала, высоченный, почти дворцовый потолок – спасибо последнему этажу, – и унитаз чуть не по центру. Сидишь как дурак на троне. Или как умный на очке. Именно в этом туалете создавалось ощущение, что любой, кто дёрнет дверь, зайдёт сразу, невзирая на замок, а ты сидишь тут – типа сбежал, чтобы не отвечать. А ещё здесь мощно воняло канализацией. Женька сперва пробовал ходить и в понедельник в свой родной туалет, но пробиться туда не получилось ни разу – кто-то прочно обосновывался там в это время.
Нет, всё-таки как дурак. Потому что, как ни крути, всё равно не спрятаться.
Женька ещё раз дёрнул дверь, проверяя замок, дошёл до унитаза – целый три шага, он считал – и сел. Больше некуда: бачок крепился чуть не под самым потолком. Сидеть без опоры для спины и согнувшись в три погибели, было неудобно, и из-за этого Марио настучали блоками по башке быстрее обычного. Женька закрыл Stack Attack, оглянулся: нет, откинуться на стену всё-таки не получится, тогда бы пришлось сидеть, свисая задницей в толчок – крышек на унитазах в музыкалке отродясь не было.
Женька встал, походил. Здесь слой побелки на стенах был не такой толстый, и чертить, наблюдая, как стекает вниз белый ручеёк мела, никакого удовольствия. Женька поиграл в Star Wars стоя, потом сидя на корточках. Попросил папу купить, чтобы как у Дениса. Когда из-за долбаной камеры сорвался уже пятый прыжок, Женька плюнул, закинул PSP в пакет и вернулся на урок.
Инна Михайловна объясняла вводные септаккорды. Что-то настолько непонятное, что Женька даже тему смог выговорить, лишь вычленив слово «септима». Аккорды на доске напоминали клонированных снеговиков, только не из трёх кружочков-нот по терциям, а четырёх. Каждый начинался с до. И вроде на первый взгляд ничего сложного, но вот диезы и бемоли, напуская тумана, громоздились рядом безо всякой системы.
Пока Женька усаживался, поднимал упавшую ручку, объяснение закончилось – пришло время ненавистного диктанта. Инна Михайловна заставляла писать его на каждом уроке, ну за что? Перевести звуки в ноты и распихать их по линейкам – хуже не было! Дождавшись, чтобы все открыли нотные тетради, Инна Михайловна, загородив собой пианино, проиграла коротенькую мелодию. Оглядела класс и проиграла снова. Все, кроме Женьки склонились над своими тетрадями. Он пытался понять хотя бы тональность и размер. Смело нарисовав бемоль на средней линейке у скрипичного ключа – мелодия точно была печальной, Женька добавил двойку с четвёркой – не вальс, значит пусть будет две четверти. Или всё же четыре четверти? Решив, что это максимум, на который он способен, Женька подпёр голову рукой и закрыл глаза. Инна Михайловна сыграла мелодию ещё раз, медленнее, делая акценты на отдельных нотах. Поводив в воздухе рукой, Женька уверенно исправил две четверти на четыре. Когда Инна Михайловна проиграла мелодию в последний раз, то в женькиной тетради появились несколько первых тактов и в последнем такте одинокая нота до. Вот в ней он точно был уверен.
Отстояв в очереди к Инне Михайловне за оценкой по диктанту и получив заслуженную пару (зато он угадал и с до, и с фа мажором), Женька убрал тетрадь и сразу двинул на музлитературу – урок начинался через несколько минут. До кабинета приходилось идти по тёмному узкому коридору, ответвлявшемуся от основного, вполне себе освещённого. Сам кабинет, как и коридор, кишка кишкой, длинный, узкий. Лампы в нём всегда горели через одну, а свет из единственного окна упирался в спины сидящим. Подойти к нему и посмотреть на улицу было невозможно – последняя парта стояла впритык к подоконнику.
В музыкалке вообще в плане архитектуры многое было странно. Помимо совсем крошечных классов встречались кабинеты ещё более чудно́й конфигурации – угловые. Причём углом они начинались: от двери пространство расширялось, превращаясь в нормальную комнату. Школа же располагалась в обыкновенной блочной коробке – если не знаешь, ни за что не догадаешься, что музыкалка. А вот ближе к лету ошибиться было сложно: открытые окна позволяли звукам вырываться на улицу.
Из четырёх этажей школа занимала часть третьего и целиком верхний, где Женька учился в понедельник и четверг. Остальными этажами распоряжалась английская гимназия, чьё кирпичное здание стояло вплотную. Но, несмотря на тесное соседство, голосов из гимназии, да никаких, в общем-то, звуков, оттуда не доносилось: ни с перекрытой правой лестницы, ни через стены в классах.
Музлитературу Женька ненавидел всей душой. Словно он возвращался в свою школу, но во вторую смену, и сейчас начнётся история или МХК – биографии композиторов, их сочинения: оперы, балеты, сонаты, фуги, и не просто, а по годам. Но это не всё, нужно было уметь узнавать на слух музыкальные темы этих самых балетов. Зачем, для чего?! Весной училка устроила им контрольную по музыкальным жанрам. И ладно бы письменную – можно было бы списать, – нет, она требовала, чтобы каждый отвечал устно. Женька едва что-то смог расказать на тройку с минусом: в голову этот хлам совершенно не помещался, тем более к скрипке никакого отношения не имел. Впрочем, новые пьесы, выданные хоть Тенсэном, хоть Элеонорой, тоже не торопились в голову, зато школу не напоминали.
Музичка – Женька не давал себе труда запоминать имена учителей, они менялись иногда по два раза в год – продолжала мучить их Моцартом третий урок. Сегодня разбирали оперу «Свадьба Фигаро»: строение, либретто… Делая вид, что слушает, Женька незаметно потянулся – всё-таки классно, что он всегда может свалить в туалет. Только надо немного подождать – музичка уж как-то слишком не в духе сегодня. Бесится, наверное, что самой пришлось всё диктовать, ведь Светка должна была сделать на уроке сообщение по «Свадьбе».
С задней парты, где сидели Катька с Леной, доносились хихиканье и какая-то возня. Женька обернулся: насколько можно быть идиотками и напрашиваться, видя, что училка в бешенстве.
К тому времени, как все арии «Свадьбы Фигаро» были переписаны в тетрадь, перемежаемые невероятно нужной информацией о юморе старины Понте, правая рука Женьки окончательно отвалилась. Боль в плече была такой же, как от долгой игры на скрипке. И слово-то какое дурацкое: «каватина». Наконец теория закончилась, музичка села к пианино и, аккомпанируя себе, напела арию Фигаро: