шрамы на стали

Сколько бы сама Мэва, генерал Рейнард Одо, рыцарь Эйк из Денесле и множество других достойных, прекрасно образованных людей ни пытались справиться с бесконечной наглостью Гаскона, им не суждено было ничего изменить. Разбойничьи, истинные привычки обитателя большого тракта из него было не вытравить ничем: этот человек совсем не гнушался закидывать ноги на стол в присутствии королевы, ругался такими словами, каких Мэва никогда и не слышала, панибратски похлопывал Рейнарда по плечу, что броня того звенела, а сам он багровел от ярости; еще Гаскон отчего-то чрезмерно упрямо звал Мэву по имени, с явным наслаждением плюя на субординацию, но это была совершенно отдельная история. Некоторые пытались сделать из Гаскона человека, но большинство скоро уяснило, что проще научить Панталона давать лапу по команде и веселым волчком крутиться за собственным хвостом при особом посвистывании, чем привить Гаскону хотя бы немножко такта и вежливости. Но Мэва не отчаивалась: иногда ей казалось, что она имеет на этого упрямца какое-то особое влияние, в котором ни один из них не признался бы. Однако встречала она только насмешки, язвительные выпады; это была их собственная игра: не то искусная партия в гвинт, не то фехтование на остро отточенных, колких шпагах. Иногда Мэва даже не понимала, отчего размышляла над этим так долго и подробно, точно это было нечто важное: обращение нагловатого разбойника. Успокаивала себя тем, что заняться ей было по большей части нечем, лишь трястись в седле верного коня, прошедшего с ней долгий путь из махакамских гор, да наблюдать величественно проплывающие мимо ривийские равнины: местечко было спокойное, практически нетронутое нильфгаардцами, не растерзанное, как многие села и города, которые Мэва встречала на пути. За тишиной и свободным временем всегда следовали мрачные размышления, надкусывавшие ей душу еще с давних пор, не ослабшие после того, как дела ее удивительным образом пошли на лад и ссора с Виллемом счастливо разрешилась, и просто необходимо было отвлечься на нечто легкое, обыденное. Подумав немного, Мэва в изумлении обнаруживала, что в чем-то ей даже нравится, когда ее зовут по имени; когда ты королева, можно и забыть случайно его, плотно прирасти к «величеству», произносимому на разные лады, и к стальному этикету, стискивающему надежнее самых узких корсетов. Хотя Гаскон, конечно, иногда звал ее и королевой; это странноватое, совсем не типичное для его развязной манеры речи «моя королева» проскальзывало призраком, изредка, почти незаметно, если не прислушиваться. Если бы Мэва считала, она бы вряд ли дошла до двух десятков. То была не издевка, не пренебрежительно брошенный титул, будто выплата дани, долг; нет, Гаскон, иногда, казалось, просто забывался, вид у него бывал немного отсутствующий, и он мимоходом звал ее королевой. Иногда Мэва не могла и поручиться, не послышалось ли ей это. «Моя королева», — задумчиво повторяла она про себя, наблюдая, как несколько разведчиков вскакивают в седла пофыркивающих быстроногих лошадей, как залихватски торчит знакомое перо на шапке одного из них. Определенно, это было приятно; она помнила, что Гаскон говорил одной долгой бессонной ночью об уважении разбойничьем, и ей лестно, по-настоящему почетно было осознавать, что она его добилась. — Ваше величество, все в порядке? — вопросил идеальный до зубовного скрежета Рейнард, заметив ее задумчивое выражение лица. Они только что отправили вперед разведчиков, и теперь Мэва слишком долго смотрела им вслед, на клубящуюся еще дорожную пыль. — Только размышляю, нет ли в этой деревне какой-нибудь крупной нильфгаардской птицы, — призналась она. — Помнишь, что говорили те крестьяне в десятке миль к западу, за мостом? Проезжали тяжело вооруженные, с флагами, «с сонцами на полотнах-то», — передразнила она без злого умысла; вздохнула: нахваталась. — Не зря их так много. «Альба», не иначе; должны были послать нам наперерез. Но, возможно, это только россказни мужиков, так будет даже лучше. Но россказнями это, конечно же, не оказалось. Когда солдаты Мэвы с грозным ревом ворвались в деревеньку, все было уже почти кончено: полыхали хаты, святилище Вечного Огня чуть дальше тоже занялось, приносимое в жертву своему богу. Солдаты в черном с золотом, ругаясь на своем лающем наречии, почти все побросали оружие, увидя несущуюся на них силу, блеск оружия, раззявленные в крике рты копейщиков, услышав свист стрел и пращей. Мэва сама пролетела по улочкам на опьяненном скачкой коне, грозно взмахивая мечом; к сожалению или к счастью, но его не пришлось искупать ни в чьей крови: нильфгаардцы сдавались, отступали, роняли в грязь и копоть оружие. Отряд Гаскона потрепало не так сильно, как ей подумалось сначала, когда картина горящей деревни и чадящего столба дыма бросилась в глаза: многие были на ногах и несли раненых товарищей на себе, упрямо таща их на горбу — с отборной руганью и проклятиями. Лежащие нифгаардцы ежились колючками стрел, их было больше — на первый и очень беглый взгляд. Среди людей, браво приветствующих ее, Мэва так и не увидела Гаскона, подумала было, что он уже исчез в гудящей солдатской толпе по каким-то своим, командирским, делам, но вдруг столкнулась с ним, бредущим среди раненых. И остолбенела, глядя на покрытое кровавой коркой лицо. — Мэва, — слабо улыбнулся он бледной тенью своей ухмылки. И не смог произнести больше ничего. Язык Гаскона совершенно заплетался, как не было и после крепчайшего краснолюдского пива; он вцепился в угол дома, пытаясь не сползать по нему вниз, едва не занозив ладони. Костяшки побелели, Мэва уловила скрежет — или ее воображение подрисовало его в кипящем и бурлящем криками месте. По мутному взгляду она поняла совершенно отчетливо: бредит. Кликнуть медиков нужно было две минуты; им быстро занялись по настоянию самой королевы… — Мэва, не отдавай меня этим коновалам, они мне ампутируют что-нибудь не то! — приходя в себя ненадолго, брыкнулся Гаскон. — Сотрясение, ваше величество, — отрывисто рапортовал крепкий медик, усмехаясь в седые усы. — По голове чем-то тяжеленьким задело, может, гардой кто дал с размаху. Шапку б свою не нацепил — черепушка бы, наверно, и треснула… — По голове, значит, — повторила Мэва, чувствуя облегчение, отрезвляющим льдом растекающееся по венам, закипевшим кровью. — Хуже уж точно стать не должно. И с чистой совестью дала добро на определение его в палатку медиков, вместе со всеми ранеными, калечными и не вовремя залихорадившими, — для лучшего присмотра и лечения, начисто игнорируя выкрики Гаскона, которые становились все обреченнее и отдаленнее. Нахмурившись, Мэва успела отойти, начать разговор с каким-то командиром: теперь нужно было распорядиться насчет пленников — породистых нильфгаардцев из «Альбы», — а еще следовало заняться яркими пожарами, жадно пожирающими дерево и сено… Она зашла навестить Гаскона только под вечер, сама и не надеясь застать его у медиков. Он сбежал в собственную палатку, в которой Мэва никогда не была, хотя и не опасалась заглядывать в «разбойничью» половину лагеря, несмотря на предостережения Рейнарда. Шагнула внутрь так решительно, как только могла. Странное чувство накрыло ее: когда-то Гаскон заглядывал к ней, сторожил верным псом, пока она лежала в горячке. Учителя из детства звали его дежавю — слово, которое Мэва и не должна была помнить, но оно взялось откуда-то в ее голове, легко вытащенное за хвост. Чудеса творит человеческая память… И еще она знала, что история любит повторяться, идя бесконечными кругами в омуте судеб. Гаскон был бледен после ранения, но бинты с головы стащил упрямо. Мэва заинтересовано рассматривала его, взлохмаченного, с клокастыми темными волосами, находящимися в беспорядке, — точно дворовый пес, залезший в репейник. Гаскон, сидя на полу, на каком-то линялом коврике, деловито натачивал наконечники стрел, но определенно заметил ее появление. Скосил взгляд, дернул уголком губ в болезненной улыбке. — Мэва, — приветствовал он. — Пришла пожалеть раненого товарища? Мне запретили драться и пить, представляешь? Звери… Дальше Мэва как-то не слушала: она тут же вспомнила, как точно так же Гаскон обратился там, посреди взятой деревни, среди тяжелого кровавого запаха и едкой гари. Может быть, это могло стать последним, что она услышала бы, — собственное имя… Мэва замерла, пораженная этой мыслью. Почему-то в голове ее не укладывалось, что и Гаскон может умереть. Он, самый, пожалуй, живой из них. — Ваше величество, — поправила она наконец, когда молчание стало совсем неудобным; себе самой Мэва напоминала чопорную старуху, — оставалось надеяться, что ей это лишь казалось. — Ты никогда не запомнишь? — Отчего же, станешь и меня звать по титулу, и я сразу же начну обращаться не иначе как «ваше величество» и в пояс кланяться, — ехидно ощерился Гаскон. Ушиб головы ничуть не сбавил градус его желчности, и Мэва, по правде сказать, была рада видеть его привычным и прежним. Делать вид, что ничего не случилось, — все, что ей оставалось. Война всегда уносит жизни; сегодня это безымянный солдат, который отдал жизнь за тебя, погиб со знаменем Лирии в руках, и в трупном окоченении мертво впиваясь в древко, а завтра смерть заберет твоего ближайшего советника, и ты ничего не сможешь поделать. Абсолютно ничего: перед судьбой склоняют головы все, даже короли в золоченых венцах; ведьмак тот на Яруге что-то говорил, кажется, о Предназначении и Пути. Должно быть, им не отмерено слишком-то много времени… — Так как же тебя звать, Кобелиным князем? — невинно спросила Мэва, отгоняя тяжелые мысли. — Или как там еще было… Принц плутов, Барон бандитов и Маркиз мерзавцев? Гаскон, я впечатлена твоей фантазией, — выговаривала она, глядя, как несколько перекашивается его самоуверенный оскал. — Ты сам все это придумывал? Очень… мило. Слово Мэве совершенно не соответствовало, выбивалось немного, почти смущая, но она внутренне торжествовала, глядя на замешательство Гаскона — тщательно скрываемое, конечно же, но прекрасно видное той, кто провел с ним в пути столько времени, кто выучил все его повадки и ухищрения. Наверное, ей тоже было бы немного стыдно за такие мальчишеские титулы, примеряемые с невыразимой серьезностью. — Где ты это взяла? — удивился Гаскон. — Еще давно, когда мы были врагами, — нерадостно сказала Мэва, с глухой тоской вспоминая о тех далеких днях, когда все, как казалось, было гораздо проще. — Мои люди перехватили какие-то твои приказы, кажется. Я почти не могу понять, что это было, край обтрепался… зато подписи видны прекрасно. — И ты хранила записку все это время? — недоверчиво переспросил Гаскон. — Внезапно нашла теперь, она была в подкладке моего дорожного камзола. Должно быть, сунула случайно и забыла, а бумага там и пролежала. — Сожги, — отмахнулся Гаскон. — Разве этот огрызок бумаги что-то значит? Мэва промолчала, чуть царапая ладони ногтями. Наверное, им обоим хотелось верить, что это что-то значит. Встретились взглядами; Мэва сдалась первой. — Предлагаю соглашение, — улыбнулась она легко. — Я сжигаю бумагу и не показываю каждой душе в лагере — а они наверняка оценят все твои собственноручно придуманные подписи, долго еще будут болтать о твоей светлой персоне… А мы забываем об этом, и ты зовешь меня так, как следует. Хотя бы недолго, три дня. — Как все серьезно… А ты хороша в переговорах, — признал Гаскон, вертя между пальцев острый наконечник. — Напала на раненого, а, Мэва? — Это война, — совершенно строго подтвердила Мэва, радуясь, что голос не подводит ее: страшно хотелось расхохотаться. — И никакой Мэвы. Так что, принимаешь условия? — Ладно, посмотрим, попробуем, — он покачал головой. — Всего три дня я готов потерпеть. А как прикажете величать? Моя королева? Она отчего-то смутилась этого бархатно мурлычащего голоса, почти кошачьего. И бездумно кивнула, уже чувствуя волчью яму, неотвратимо проваливающуюся под ногами. В глазах Гаскона плясали не чертики — откормленные демоны; и что-то Мэве подсказывало, долго она не выдержит, но попытаться стоило.

***

Полуденное солнце слепило взгляд, жарило в спину неожиданно рьяно. Воздух был студенистый, смоляной — густой до невозможности. Впереди где-то маячила битва, там, где скрылся нильфгаардский караван с награбленным в ее землях, но Мэва оглядывалась на свое разморенное войско и думала, что бой — не лучший исход. Впрочем, мертвая тишина была внезапно разрушена: из леса, на опушке которого они встали, вылетел отряд. — Моя королева! — патетично и отчаянно возопил Гаскон, изображая на своем лице такое истинное рвение, что Мэве стало немного не по себе. Хрустнули ветки, в небо взвились птицы. Заржали лошади; кавалеристы недалеко от них ушли, разразились тяжелым и гулким совиным уханьем. — Заставь дурака богам молиться… — вздохнула Мэва обреченно, не в силах сдержать широкую улыбку. Шел третий день; Гаскон совершенно изводил ее своими выходками. Он подъехал ближе, оживленно заговорил, рассказывая обо всем, что его люди успели вынюхать. Восторженно-щенячий блеск глаз удивительным образом сочетался с по-военному четким докладом — все же, чему-то сосуществование с Рейнардом успело его научить. — Прикажете принести головы Черных к вашим ногам, моя королева? — наигранно-серьезно уточнил Гаскон, внимательно глядя на Мэву. Она не могла быть точно уверенной, что у нее не дергается глаз, — а то и оба. — Ладно, хватит, — сдалась она. — Жутко слушать. — А мне, может, нравится, — ухмыльнулся Гаскон. — Никогда не думал, что ты способна покраснеть. Поразительное зрелище. — Это жара, — сквозь зубы заявила Мэва. — Печет, как в горне кузнечном. Но если так уж хочешь, веди своих людей в авангарде, они, кажется, больше всех рвутся в бой. — Конечно, караван-то тяжело груженный, вон как в землю вдавило! — Гаскон указал на следы колес на дороге чуть поодаль. Он был совершенно бодр и здоров, удивительно быстро оклемавшийся. — Нас ждет чудный бой… Позвольте ручку поцеловать на удачу, моя королева? — Заканчивай, сказала ведь, к чертям это соглашение, — отшатываясь на всякий случай подальше, возразила Мэва; конь от этого броска едва слышно заржал и чуть не оступился. По глупой неосторожности предложенная ей самой роль Гаскону слишком уж нравилась, учтиво-издевательская, и он никак не мог от нее отлипнуть. Если б был он при дворе, мельком подумала Мэва, совсем отвлеченно, очень издалека, все придворные дамы висели бы на нем гроздьями, восторженно смеясь на каждое ехидство. Нет, какое же счастье, что Гаскону этикет и все эти правила приличия совершенно дики… С поразительно пустой головой Мэва все же протянула правую руку, которую аккуратно подхватили; она всего лишь желала подыграть да поставить точку в этом детском споре. Ей показалось, стало еще жарче; по крайней мере, тыльную сторону руки опалило чужим дыханием. Касания она почти не ощутила, как будто запястье отнялось. Рассеянно смотрела вперед и только вперед, точно на дергающиеся конские уши. Возможно, это она больна головой, если позволяет все это… Гаскон развернул коня к войскам, к своим отрядам, и лихо вдарил по бокам, пуская во весь опор. Лицо его было до неприличия довольным.