шрамы на стали

— Я не Рейнард. Мэва на мгновение застыла. Ее невыносимо мучила горечь утраты, глубокий шрам, оставшийся на стальном ее сердце — сердце старом, ржавом, рассыпающемся, кого ты пытаешься обмануть, королева?.. Она не могла забыть ни пустых знакомых глаз, глядящих сквозь нее, ни собственного вопля — он хлынул из горла неудержимо, точно кровь, точно ей перерезали глотку кривым ножом. Мэва смотрела на Гаскона внимательно, чуть прикусив губу, сосредотачиваясь на боли — она привыкла так жить, раны всегда возвращали ее в реальный мир, изнывающий от войны. В голосе Гаскона тоже звучала жуткая полынная горечь — как будто бы совсем иная. — Я не это хотела сказать, — выдохнула Мэва задушенным шепотом. Это выглядело как попытка оправдаться, а она ненавидела чувствовать себя виноватой. Она не умела говорить так, чтобы не ранить никого, хотя и училась упрямо. — Ничего, я понимаю, — отмахнулся Гаскон. — Ты часто так заговариваешься, особенно когда волнуешься. Рейнард был твоей правой рукой, я не могу занять его место… — Глупости, — оборвала его Мэва, чувствуя, что что-то царапает ей горло: стало трудно говорить. — Вы оба мои полководцы и советники… Были. Вы оба важны для меня. Я просто никак не могу поверить, что Рейнард погиб. Она отвернулась. Не было ни единого шанса закончить этот разговор и не сорваться на больной, беспомощный хрип — Мэва не умела плакать, слез у нее давно не осталось, еще до начала этой невыносимой войны. Но глаза горели все равно, как будто их разъедала соль. — Альдерсберг не ждет, — напомнила она, стиснув зубы. И быстрым шагом бросилась прочь, даже сквозь надежный доспех лопатками чувствуя тоскливый взгляд Гаскона.

***

Когда Альдерсберг пал, у нее не оставалось никаких сил: Мэва и представить не могла, что сталось бы, если б ей правда пришлось штурмовать крепостные стены. Война истощила ее и вывернула наизнанку, лишила дорогих ей людей, и хотя армия ее крепла и росла с каждым днем, она вовсе не чувствовала всеобъемлющего ощущения великой победы, о которой все говорили. Слыша, как ликуют солдаты за стенами взятого города, она никак не могла успокоиться, постоянно прислушивалась, ожидая, что запоет грозно рог, возвещающий приближение с горизонта нильфгаардской тяжелой конницы, блистающей золотыми знаменами на флагах. Но ничего не происходило, торжества только набирали силу… Мэва была в кабинете, некогда принадлежавшем аеп Даги. Она уже приказала вышвырнуть прочь все вещи проклятого нильфгаардца, перетащила в другие комнаты его бумаги, слишком ценные, чтобы предавать их очистительному огню, хотя так невыносимо хотелось заставить пылать все, что напоминало о владычестве Черных. Долой чужие знамена, черные полотнища — в костер, а солдат их в колодки, а после — прочь за границы. Ее земля и так настрадалась, пока они по ней ходили… — Демавенд вовсю празднует, — раздался мягкий голос Гаскона от двери — та открылась с тихим скрипом старых петель. — Ты бы видела, как он пьет, любой наш краснолюд удавился бы от зависти. Так и думал, что найду тебя здесь… — У Демавенда от этой войны осталось больше радости, чем у меня, — мрачно проговорила Мэва. Она стояла рядом со столом, взирая в узкое, но ясное, чистое окно. — Хотя его страна сгорела, сам он объявил себя победителем. Да еще сын родился — старый дурак наконец счастлив, получив наследника. Гаскон неслышными шагами прошелся вокруг. Заглянул в разложенные на столе приказы, тронул алую сургучную печать. С любопытством покрутился рядом, пытаясь понять, что Мэва так внимательно разглядывает в празднестве во внутреннем дворе и даже за стенами — ликовали все. — Как там солдаты, почему ты не с ними? — встрепенулась Мэва. — Я не Рейнард, — терпеливо напомнил Гаскон любимую свою присказку; в голосе его опять хрустнул лед. — Я разбойник, Мэва, и многие из ваших доблестных героев все еще не хотят пить со мной за одним столом. Особенно если речь о командирах короля Демавенда. — Я не считаю тебя разбойником, — резко заявила Мэва, разворачиваясь, хлестко взмахивая косой. — Ты прошел больше, чем они, это ты герой, Гаскон Броссард, — не кривись, ты достоин этой фамилии, доказал, что ты не сын предателя и не Кобелиный Князь. Они все не видели, как ты первым кидался со мной в бой, как спускался в Махакамских горах на верную смерть, желая помочь раненым солдатам. Они ничего не знают. Настоящая, печальная улыбка мелькнула на его губах, ни капли не напоминающая привычный резкий и насмешливый оскал. В тусклом свете нескольких свечей и отблесках огней, зажженных гуляющей солдатней внизу, он казался немного незнакомым, иным. Мэва немного неловко отвела взгляд. — Ты что-то хотел? — Не мог места себе найти, пошел, куда глаза глядят, — невинно ухмыльнулся Гаскон. — Прогонишь — уйду. Мне показалось, тебе тоже одиноко сидеть здесь, как принцесса в башне. — Оставайся, если хочешь. Будешь играть роль ужасного дракона. Она кивнула на высокий стул с резной спинкой, больше напоминающий трон; он тоже остался от аеп Даги, и Мэва желала бы изрубить его в мелкие щепки в приступе бессильной ярости, но не стала, понимая, что это ничего не решит. Следы войны нужно было вычищать иначе: издавать новые законы, делить не сгоревшую землю, чтобы не пришел голод в грядущие годы, раздавать награды и жаловать титулы, вычищать предателей, павших к ногам Черных и лобзавших им сапоги… Едва ли это будет просто, но уж явно не хуже бесконечных битв. В стекле Мэва видела свое бледное лицо, перечеркнутое глубоким шрамом. Так и не снятая корона тускло сияла, а глаза были темны, точно впавшие глазницы покойника. Она потеряла слишком многое, чтобы радостно встречать победу; жаль, что нет магии, которая вернула бы ее на месяцы назад, — может, она исправила бы что-то, хотя бы попыталась. Мэва прижала ладонь к стеклу; руку обжигало холодом. — Скажи, ты никогда не жалела, что отправила в бой Рейнарда? — тихо спросил Гаскон. — Может, будь он жив, ты не чувствовала бы столь сильной утраты. Мне тяжело видеть тебя такой, Мэва. Ты снова не спишь, ты не можешь радоваться победе, которую мы заслужили… Иногда мне кажется, лучше бы я… Умер. Она договорила за него мысленно: научилась чувствовать, что Гаскон хотел бы сказать, да и это не было так сложно. Не успел он закончить, Мэва рванулась к нему навстречу, ухватила на воротник, встряхивая неожиданно, со злой силой. Она хотела бы ударить, но руки дрожали. — Не смей так думать, — прорычала она. — Мне тяжело было бы терять вас обоих. Мы не властны над своей судьбой, Гаскон, а мне остается только пожинать плоды своих решений. Ни одно из них не было неверным. Нет меньшего или большего зла. Могла умереть и я, мог любой из нас. — Наконец-то узнаю тебя, — вздохнул Гаскон, улыбаясь. — Такой ты нравишься мне гораздо больше, чем утопающей в своей горечи. Она замолкла. Отняла руки, отстранилась. Гаскон казался слишком искренним, чтобы притворяться, пытаясь ее разозлить, заставить вспыхнуть яростью снова, точно как на поле боя. — Можешь считать меня глупцом, но я сам рад бы умереть вместо Рейнарда, если б это сделало тебя счастливее, Мэва, — покачал головой он. — Это достойная смерть, та, о которой разбойнику, вроде меня, только мечтать. — Я все-таки ударю тебя, — беспомощно проговорила Мэва. Она была рада, что в темноте, даже стоя так близко, Гаскон вряд ли может рассмотреть ее искаженное лицо. — Я благодарен за то, что ты не вздернула меня тогда, очень давно, и что позволила пройти весь этот путь. Я волен был уйти, Мэва, но сам хотел остаться и сражаться за тебя. И мне не нужны ни земли, ни золото, ни слава, ничего, я делал это, чтобы увидеть, как ты будешь стоять перед радостной толпой твоего народа. Она застыла, когда Гаскон порывисто схватил ее за руку — пальцы его, худые, с мозолями от тетивы, чуть дрожали и обжигали лихорадочно, но голос его был серьезен и тверд как никогда. Он не лгал ни в едином слове, здесь, в мягкой полутьме, где не перед кем было отыгрывать свои ужимки. Гаскон был таким, каким знала его и понимала только Мэва, искренним и оттого немного потерянным. — Как благородно, — едва слышно вздохнула Мэва. — Не совсем, не ожидала же ты от самого Кобелиного Князя такой щедрости? — хмыкнул он, точно решился на опасную авантюру. — Одно условие все-таки могу назвать. Позволите украсть еще один поцелуй, моя королева? — немного криво улыбнулся Гаскон. Ей на краткое мгновение подумалось, что если он вздумает издеваться над ней и потянется снова целовать руку, придется приказать немедленно повесить его на ближайшем столбе. — Всего один? — только уточнила Мэва, потому что никаких иных здравых мыслей у нее в голове не осталось. Он ничего не ответил, шагнул ближе. Целовал аккуратно, будто боялся, что это наваждение спадет, сном ускользнет прочь. Мэва прикрыла глаза; в кабинете и так было слишком темно. Она запомнила пряный привкус вина и то, как скользнула рука по виску, по волосам, бережно поправляя ей тяжелый королевский венец. Мэве не хватало воздуха, легкие будто залили расплавленным металлом. Она хотела сказать что-то, но не находила слов. И совершенно забыла, как даме стоит реагировать на поцелуи наглых разбойников; только забытой части ее хотелось, чтобы этот миг не заканчивался никогда, — мгновение, в которое она наконец почувствовала спокойствие спустя столько месяцев. Гаскон так и не отпустил ее руку. — Пообещай кое-что, Мэва, — попросил он. — Забудь на мгновение войну. Ты победила, это твой триумф, так отметь его, как полагается. Все эти напыщенные короли и графы не смогли, а ты своими руками выцарапывала нам победу. Завтра будут праздновать, завтра все солдаты, которые верят в тебя, будут наблюдать. Улыбайся им, гордись тем, что совершила, Мэва. Это единственное, что я могу просить. — Верни корону, Гаскон, — потребовала она, как только смогла говорить. — Сейчас же. Он расхохотался, подбрасывая золотой венец и ловя, ловко крутанув на запястье. И впервые за все дни после смерти Рейнарда Мэва смогла улыбнуться ему в ответ.