шрамы на стали

— Я надеялся увидеть тебя в придворном платье с декольте хотя бы в этот день, — горячим шепотом опалило ухо, и Мэва нестерпимо захотела обернуться, но только увереннее стиснула пальцы на ножке кубка с крепким, сладким вином. Укор она готова была принять справедливо, ведь и правда предпочла не обнажающие плечи украшенные корсеты, а позолоченный легкий доспех — так, бесполезная в бою декорация, слишком изящная. Мэва не отступила от себя ни на шаг; королевская мантия укрыла плечи, венец железно стиснул виски. — А я тебя — в приличном камзоле, Гаскон, — проговорила она негромко, сдерживая улыбку. — Похоже, мы оба немного разочарованы. Он устроился по левую руку от нее, и Мэве на мгновение показалось, что неисправимый Гаскон сейчас закинет ноги на стол, точно как привык делать, но, к счастью, это была лишь ее фантазия. Праздник набирал обороты; звучала музыка, кто-то танцевал. Кругом — сплошь высший свет, слетевшийся коршунами на торжественный королевский прием, да ее соратники, решившие присоединиться к трапезе, хотя многим из них, да и ей пока что, привычнее была походная столовая, чем обширная зала замка с высоким потолком и ослепительным блеском висячих люстр. Справа от Мэвы сидел напряженный Виллем, не отваживающийся притронуться к вину: он чрезвычайно быстро пьянел. Король Демавенд, так и не покинувший пока Ривию, устроившийся напротив за другим концом мощного длинного стола, окруженный приближенными аристократами, ничем не смущался, был пьян давно и безнадежно. — Ты все-таки улыбалась им, — мимоходом произнес Гаскон, ловко впиваясь в жареную птицу посередь стола ножом и утаскивая себе на блюдо аппетитные куски. — И сияла ярче клятых нильфгаардских солнц. Что ж, доспехи в чем-то выигрывают. — Ты был очень убедителен в просьбах, — аккуратно ответила Мэва. Прикусила губу, словно хотела уловить горько-пряный привкус того прикосновения. Она до сих пор не была уверена, не наваждение ли это; они о той ночи не говорили, а Гаскон исчез в тенях коридора, как только вернул ей корону. Мэва не хотела признаваться, что ей стало легче, что на сердце, рваном, истерзанном, искалеченном, было почти тепло. Она уже забыла, что оно может чувствовать что-то, кроме выжигающей ярости и отчаяния, она забыла, когда заживо приколотила к своей душе стальной щит, поглубже вогнав штыри. А тут кто-то решил ее отогреть пылающими пальцами, искренне, надеясь на удачу и только на нее: Гаскону всегда везло. А Мэва не привыкла сдаваться, и упрямство не позволяло ей покориться. Она оглядывалась по сторонам в немного скорбном молчании: война окончена, нужно как-то жить дальше. Нужно начинать все заново и учиться миру. Пока не придет новая битва, а за ней следующая и следующая; Мэва устала, Мэва истово желала, чтобы теплый пьяный вечер никогда не заканчивался, но она чувствовала, что это не итог, не конец. Черная громада Нильфгаарда разбилась о них, как волна о гордый острый мыс, — но надолго ли?.. — Ты снова где-то не там мыслями, — укоризненно заметил Гаскон, точно лично его задевало, что Мэва недостаточно весела. — Думаю о будущем, о чем же еще, — покачала головой она. И проговорила, поддавшись внезапному порыву: — Скажи, ты ведь ни за что не стал бы оставаться в этом несчастном поместье?.. — Конечно, не стал бы, — разулыбался Гаскон. — Разве я предназначен для мирного существования? Способен провести жизнь в визитах к соседям да заботах о хозяйстве? Мне приятно твое желание отплатить, но нет, не налезет на меня шкура приличного дворянина. Я… мог бы остаться при тебе, знаешь? Не нужен тебе сторожевой пес у трона? В голосе звякнула надежда; Гаскон говорил, с трудом из слогов собирая слова. Там, за самодовольной, но мягкой ухмылкой он боялся, что ему откажут, щурил темные хмельные глаза, глядел внимательно. — Что же, хочешь быть генералом? — неловко уточнила Мэва; подступал смех, стоило вообразить Гаскона при генеральских доспехах, с серьезным выражением лица, которое — тоскливо прострелило сердце — было так свойственно Рейнарду. — Наемником, — предложил Гаскон. — Я знаю своих людей, они уже давно стали частью твоего войска, и многие тоже не захотят уходить. Кормят нормально, платят прилично, с муштрой почти уши не проедают… Так и пускай. Границы всегда неспокойны, тебе нужны будут… как это у вас говорится… мобильные отряды. У меня много конных, а в деле ты их видела — охотничьи собаки, а не люди. Объявится снова шайка где-нибудь в Лирии, так что же, пойдешь сама их бить? Еще и свяжешься с каким-нибудь другим разбойником, знаю я… Нет, лучше уж сам. Несмотря на все паясничанья, было понятно, что Гаскон хорошо обдумал свое предложение. И смотрел необычно серьезно, дожидаясь ее решения, точно Мэва приговор выносила, снова его на плаху отправляя. Не отступит: упрям, ей под стать. Если дать ему поместье и проклятую мирную жизнь, сбежит вовсе, затеряется в лесах да на больших дорогах, и — снова тревожно стало — больше никогда Мэва его не увидит; а то и оскорбится до глубины своей разбойной души и свергнет ее ненароком — у Гаскона бы хитрости и удали хватило… — Когда-то мы с Рейнардом обсуждали наемное войско, — призналась Мэва, действительно вспоминая давний разговор, начавшийся еще до того, как завозилась на юге черная рать. — Нельзя зависеть только от своих вассалов, иначе они обнаглеют, как Колдуэлл, захотят пошатнуть трон, ножки раскачают. Но перекупить таких солдат — много ли сил… — Сколько можно об одном и том же? — простонал Гаскон, привлекая ненужное внимание к их тихому разговору. — Да, я запросто продавался когда-то, но был ли хоть раз, когда ты усомнилась в моей преданности? То есть… после тех чертовых болот? Мэва, я сдох бы за тебя. Я и мои люди! — А кроме того… Такой удар по казне, — вслух продолжила размышлять Мэва, бестактно перебивая его. Слишком велик был соблазн согласиться без достойной битвы; вино горячило кровь и вынуждало спорить до исступления. Ей это нравилось, что таить; ей нравилось состязаться с Гасконом на словах. — Ты ведь знаешь, я многого не прошу, — мимолетно усмехнулся он. — Сдалось мне твое золото. Мэва правда надеялась, что не зарделась, как девчонка. Что щекам не оттого стало горячо, что все дело в пышущем жаром камине. Заметила, как пара придворных дам шушукается украдкой, ладошками рты прикрывая; как же все просто было на войне, — тоскливо подумалось ей. — Какие слухи пойдут… — продолжила она, стремительно теряя доводы. — Уже ходят, Мэва, это чертов двор, тут всегда — слухи, — теряя терпение, выпалил Гаскон. — Плевать на это. Не нужен — так говори прямо, пинками гони, что там, в шею, — стерплю, шавка безродная! — Думаешь, я способна быть такой неблагодарной?! — возмутилась уже она, чуть не привставая со стула. — После всего… всего… Кто-то сдержанно дернул ее за рукав, раз, другой, с трудом вынуждая Мэву отвлечься от спора. — Матушка, — несчастно позвал Виллем, нервно кусая губы, — вы не могли бы потише… выяснять отношения, все ведь смотрят… Негоже королеве на разбойников с кулаками бросаться, и верно. Она оглянулась немного дико, словно ее застали за чем-то неприличным, краем глаза увидела мягко, по-матерински улыбающуюся Исбель, Эйка, задумчиво поглаживающего усы, что-то довольно крякнувшего Габора, другие знакомые лица… Гаскон бессовестно хохотал, что так и хотелось опуститься до рукоприкладства. — Мэва, ненаглядная моя, — вальяжно протянул он, наслаждаясь ее замешательством. — Лучше не сопротивляйся. Боги послали меня к тебе в наказание, прими его с достоинством. Вдруг он порывисто поднялся из-за стола, отодвинув стул со скрипом, и, не потерпев никаких возражений, утянул за собой ее; руку дал, а Мэва не смогла отказаться почему-то, возмущение кололо горло, но никак не могло обрести слова. Она только смотрела на их руки, глубокими царапинами, еще не зажившими ссадинами исчерченные, полученными в общих боях ранами. Все примолкли ненадолго. Была победа — было время сдаваться. Танцевать. Мэва всей душой желала мстительно оттоптать ему ноги, но как-то… случая не выдалось. Легкий доспех совсем не утяжелял шаг, юбка цвета бирюзы взвихрилась. С хищной силой ее повлекли к танцующим, прямо в центр, под величественную громаду люстры, прочь от стола, в кипящую жизнь. — Наглец, — прошипела она рассерженной кошкой, уведенная в резкий поворот. — За то меня и держат, забыла? — оскалился Гаскон близко-близко. — Думала, так просто отделаешься от меня, а, Мэва? Я бандит, нам свойственно тащить к себе все красивое, блестящее и золотое… — От твоих выходок совсем скоро я поседею, — сквозь зубы проговорила Мэва. — И перестану быть золотой и красивой. — Да брось, я все равно буду тебя любить. Даже старой и страшной. Она задохнулась словами. Это должно было прозвучать странно. Нелепо. Не к месту совсем — какая еще, боги, любовь… Никто в здравом уме не сказал бы ей такого, — в том, в порядке ли с головой у Гаскона, Мэва начинала все сильнее сомневаться. Он, кажется, тоже слишком поздно сообразил, что выпалил; как и всегда: прежде говорил, потом думал. — Так что, я могу остаться? — с кривой ухмылкой уточнил Гаскон. — Разве я могу тебя прогнать? — в тон откликнулась Мэва. Не согласилась, не отказала, хотя Гаскон все читал по ее лицу, перечеркнутому шрамом, — смотрел на нее и не видел страшных отметин, не видел тяжелой короны. Ничего этого. — Мэва?.. Она не ответила. Но кивнула. Доверилась, позволяя вести. Сердце стучало такт танцу, музыка взвывала, необычно яркая, громкая — или это ей так казалось. Что ты в нем нашла, Мэва, как же тебя угораздило в нем потонуть, точно в йисгитской топи; хамоватый разбойник, дворовый пес, который, играясь, пальцы прикусывает и смотрит с хитрым прищуром, и не прогнать его, не отпустить. Мэва знала: искры жизни она в нем различила, искры, солнцами блестевшие на стали. Гаскон улыбался ей всегда, даже когда проще было выть и проклинать темные бессловесные небеса; он рассматривал за королевой Мэву, вечно шутил что-то глупое, едкое или непристойное — или все сразу, готов был помочь словом, точно подставленным плечом, иначе Мэва бы сгинула если не в резне с нильфгаардцами, так в тоске своей непроглядной. Она не представила бы свою жизнь без его царапающих насмешек, дающих силы стискивать меч в руке и стискивать зубы — и идти дальше. Она хотела быть живой. Живой, а не каменным изваянием, памятником самой себе, в войну закостеневшим, погибшим под стальным доспехом. И теперь — теперь у нее был шанс.