шрамы на стали

Ночью на Беллетэйн над Лирией повисла яркая луна, круглая, светящаяся, точно начищенная монета, но часто скрывающаяся за облаками; мягкая темнота заботливо укутала землю, снисходительно пряча всех, кто выскальзывал из домов поздним часом, стремясь к уже разгоревшимся в полях кострам — там мелькали тени и звучала незатейливая музыка. Лунный свет позволил бы особо внимательному глазу рассмотреть, как из-под быстро поднявшихся ворот королевского дворца выскальзывают две тени — конные, быстрые, ловкие. Теплый майский воздух, полнившийся ароматом буйно цветущего чубушника, хлестко разрезал короткий ликующий выкрик и частая дробь отлично подкованных копыт. Случайный стражник, тоскливо маявшийся на посту, вздрогнул, загромыхал железом, пытаясь приосаниться и схватиться за алебарду удачнее; его точно оглушил громкий хохот, ошеломил вид мелькнувшей под плащом золотой косы — каждый лириец по ней мог бы узнать королеву… Приникнув ближе к шее пышущего жаром коня, Мэва увлеченно оглядывалась по сторонам: ночью собственные земли казались ей чудными и магическими — особенно сегодня, когда и дышалось, и чувствовалось иначе. Даже дышать было сладко, а свобода ударяла ей в голову получше вин, запертых в королевском погребе. В изменчивом серебряном свете все виделось иным, только человек, ехавший с ней рядом, почти притираясь боками бодрых, еще совсем свежих лошадей, был прежним. Год при дворе, должный воспитать и научить приличиям, нисколько не умалил ни его наглости, ни умения подбивать ее на безумные авантюры вроде этой ночной вылазки. И Мэва была благодарна за это всем богам. — Наперегонки до тех деревьев? — прокричал Гаскон весело, едва не подавившись ветром, когда они прилично отъехали от дворца — чтобы никто не увидел их глупого ребячества. Порывом с него сорвало просторный капюшон плаща, разметало лохматые волосы. Не отвечая, Мэва вдарила по бокам лошади — немо принимала вызов, увлеченно вперилась взглядом в деревья с пышными темными кронами, криво изогнутые на перекрестке; смотрела только на них, не отвлекаясь на Гаскона, который подгонял свою лошадь залихватским воем — как в старые добрые времена. Сердце заходилось, пытаясь вырваться из груди ожившей птицей, колотилось чуть не в горле. Они едва не влетели в деревья — пришлось крепко хватать поводья, вынуждая лошадей встать на дыбы и заливисто заржать. Как бы там ни было, Гаскон был не из тех, кто стал бы оскорблять ее и нарочно поддаваться, и Мэва гордилась собой и породистой королевской кобылкой, которой она ласково трепала гриву и шею — тонконогая легкая лошадь будто и была создана, чтобы бежать быстрее ветра. Воодушевленная рывком, в котором она в последние мгновения вырвала победу, Мэва и не заметила, как они ненароком, продолжая путь, свернули в сторону одного из селений. Она и знать не знала, куда Гаскон ее повел; Мэве в голову не пришло послать следом эскорт, даже спросить она забыла. Рядом с деревушкой стояла старая покосившаяся мельница, тревожно поскрипывавшая, поблескивала мелкая река, через которую был переброшен небольшой мосток. А издалека доносились крики и отзвуки песен, мелькали огненные искры; деревня была почти пуста, окна темнели провалами, но собаки забрехали громко и яростно, стоило им, сбавив шаг, проехаться по главной улице мимо корчмы. Беллетэйн — Мэва потерялась в днях, забылась, чтобы очнуться прямо посреди разгульного праздника. — Решил взяться за старое? — подначивала Мэва, все еще часто дыша, широко улыбаясь в полутьме — зная, что никто ее не увидит. — Мы станем грабить бедных крестьян, пока они празднуют эту дикость? Вынесем ложки и сковородки? Знаете, милсдарь разбойник, я вынуждена вас остановить… — Мы тоже будем праздновать эту, как ты говоришь, дикость, — серьезно поправил Гаскон, и что-то подсказало Мэве, что спорить с ним бесполезно и бессмысленно. — Почти прибыли! Да ладно, не хмурься ты так, не красит. — Луна как раз выглянула из-за рваного облачка и наверняка высветила ее серьезное строгое лицо. — Ты обещала — иначе ради чего я гонял с Виллемом всякую шваль на границе?.. — Обычно наемники выбирают в награду мешок золота в их собственный вес, — напомнила Мэва. — Уютное поместье. Ночь с королевой, в конце концов, встречались и такие… — Надеюсь, ты их повесила. Впрочем, вот тебе ночь, — Гаскон широко взмахнул рукой, опоясывая притихшую деревеньку, — а вот и хмурая недовольная королева. Кажется, я все делаю правильно, нигде не ошибся! Он прекрасно угадывал дорогу, точно бывал здесь не раз — должно быть, возвращаясь из походов, в которые рвался первый, не мысля оставаться при дворе дольше необходимого, все стремясь на свободу — точно как сегодня. И Мэва готова была признать: оно того стоило. Стоило побега из-за неприступных, но душащих стен, из круга дам, машущих веерами и щебечущих разговорами, и важных графов, от которых у Мэвы частенько начиналась мигрень — об этом она вечерами рассказывала или писала, небрежно порхая пером (разберет, не привыкать!), Гаскону. И по правде рада была вырваться ненадолго — хоть бы ночью, когда ее отпускали цепкие лапы государственных дел. Музыка и хохот становились все отчетливее, Мэва уже могла различить хороводы теней в поле, в любопытстве вытягивая шею. Она рывком спешилась, забыв принять протянутую руку — Гаскон ничуть не обиделся, будто бы не заметил; оглядел ее долго, но спокойно. — Снимай, — повелел решительно. Гул голосов, громкие визги и крики не позволяли Мэве сосредоточиться. — Все снимать? — ледяным голосом уточнила Мэва, мучаясь с пряжкой плаща, которая никак не желала поддаваться. — Мы ради этого ехали?.. — Сапоги, Мэва, так принято, — расхохотался он. — Негоже в таком танцевать и хороводы водить — маршировать только что… Да, и плащ, пожалуй, тоже: там жарко от костров. Быстрее, ну чего ты стоишь?.. Порядком наивно с его стороны было полагать, что она вообще решится на танцы, но Мэва, пожав плечами, стянула обувь. Трава непривычно холодила ступни — она отшагнула назад, зашипела сквозь зубы, наступив на неудачно подвернувшийся камень — Гаскон наблюдал с полуусмешкой, стал бы говорить про белоручек — белоножек, скорее, — и Мэва с чистой совестью огрела бы его снятым сапогом промеж глаз — и ни единая живая душа не смела бы ее осудить. — Моя королева, — церемонно заявил он, чуть склоняясь, глядя искоса и хитро — точно на танец приглашал в наполненной придворными зале. Гаскон любил так над ней подшучивать, зная, что Мэва просто не способна отказаться: не отдавать же его в руки придворных дам… — Лорд Броссард, — в тон откликнулась Мэва, принимая руку и позволяя вести себя к пылающим огням. — Кажется, мы опоздали? — Не страшно, тут принято праздновать до утра. Лошадей они оставили у деревьев на краю деревни, привязали некрепко, почему-то не боясь, что праздничной ночью кто-нибудь решит их увести — а ведь было бы так жаль… Трава не только обжигала ноги холодом, но и кололась нещадно; а Гаскон шел по-эльфски тихо, крадучись, и в сапогах, и без них. Косился на нее, точно мучился каким-то смутным желанием. Бережно обнял, теплой рукой прижимая, подстраиваясь под ее чеканный шаг, и Мэва не стала ничего говорить. В поле горели огни и стоял грубо срубленный помост, несколько столов, заваленных снедью. Было много людей — пестрых, шумных и пьяных ночью или крепким пивом и вином, которое здесь хлестали прямо из горла; сразу стало трудно дышать. Жаром пыхало от них и от высоких костров, в которые подбрасывали еще и еще хворосту и дурманно, сладко пахнущих трав. У Мэвы закружилась голова, и она растерянно застыла, пока Гаскон не потянул дальше. Говорил что-то, но расслышать его было невозможно за хором девушек, одетых в растрепанные венки из диких цветов. Что-то было древнее, развязное в их плясках у огня — совсем рядом, босыми ногами по золе. Ненадолго Мэва задумалась, каких богов они славили, выкрикивая слова, звучавшие заклинаниями, прося себе счастья да хорошего богатого лета. Зачарованная зрелищем, она долго не могла оторвать взгляда от плясуний, поведших дикий хоровод у костра, пока ее снова не увлекли дальше — прочь, в живой круговорот людей… Быстро привыкнув к ошалелым лицам и крикам, Мэва шагала уже увереннее. — О, глянь, это атаман Ольгерд фон Эверек, мой хороший приятель, — обжигая дыханием, зашептал в ухо Гаскон, невежливо тыча пальцем в статного рыжего мужчину, что мелькал среди буйной ватаги, братаясь с новоприбывшими. Фамилия была как будто бы знакома — еще один сын благородного дома, связавшийся с бандитами?.. Перехватив сердитый взгляд Мэвы, Гаскон развел руками картинно, ничуть не виновато: — Да, он — возможно! — разбойник, но разве я не доказал тебе не раз, что и нашей братии можно верить? Брось, Мэва! Сегодня праздник — мы все тут равны. Идем, я познакомлю… Корону она оставила в покоях — золотой венец, который так шел к ее волосам, — но от военной выправки и королевского презрения к раубриттерскому сброду избавиться не могла. Расправляла плечи, привыкла глядеть свысока, точно представляя их закованными в кандалы, как и должно быть — как она привыкла думать… до войны с Нильфгаардом, до Гаскона Броссарда, запросто сломавшего ее представления о чести и верности. Наверное, это благодаря ему она сдалась, смогла ступить на поляну, кивнуть паре человек, счастливых, одурманенных ночью, отмахнуться от пьяных мужиков, которые изумленно на нее уставились, очнувшись от пьяного наваждения, и переметнулись к отзывчивым крестьянкам, даже принять простой деревянный кубок с плещущим о стенки вином с пряностями — и совсем не бояться быть отравленной. Пробираясь к Ольгерду, Гаскон успел ловко увести у какой-то пышной раскрасневшейся девицы новенький, едва сплетенный венок из молодой травы и желтых полевых цветов; не успела Мэва и охнуть, он сдернул с ее волос тугой шнурок, расплел в несколько уверенных движений косу — чуть кудрявые волосы запереливались драгоценным золотом в блеске рыжих костров. Венок слегка щекотал кожу, колол; она глядела возмущенно на широко оскалившегося Гаскона, чувствуя, что выглядит нелепо и неуместно, готовая сорвать его и бросить под ноги, но рука отчего-то не поднялась. — Тебе к лицу цветы, — просто сказал Гаскон, и Мэва тщетно старалась найти в его тоне хорошо знакомую издевку; так же спокойно он сказал бы о любой другой самой очевидной вещи: о том, как чудно видно луну сегодня, например… — Не смей лгать своей королеве, — беспомощно прошипела она. Фон Эверек был плотно окружен галдящими людьми, в лицах которых Мэва не угадывала ничего благородного и возвышенного — то были вполне заурядные бандиты, против которых она — в другое, конечно, время — отправила бы пару отрядов пехоты покрепче. Рядом же гулко хохотали девицы, почти раздетые — то, что на них было, Мэва погнушалась бы назвать приличным нарядом, — разукрашенные синеющими татуировками. Без особой надежды переведя взгляд на их атамана, Мэва еще долго всматривалась во внимательные сине-зеленые, точно осколки бутылочного стекла, глаза, — и лукавые, и безучастно-усталые одновременно. — Да это же Кобелиный Князь, сколько лет! — шумно приветствовал Ольгерд, хлопая Гаскона по плечу, что тот чуть не пошатнулся. — Давно не виделись, а это, верно… — Опасный взгляд переместился на Мэву, Ольгерд оскалился: — Ба, сама Песья Королева! — И заговорщически подмигнул Гаскону, словно Мэвы не было рядом: — Знаешь, ради такой милсдарыни и я нашел бы цепь… — Да разве ж это привязь… деньги есть, кормят, живу как король… — запутанно отмахнулся Гаскон, с явным неудовольствием глядя, как Ольгерд в ответ на протянутую для крепкого пожатия руку падает на одно колено и припадает к ее запястью горячими губами. Мэва надеялась, что лицо ее в этот миг отражало мучение. Они говорили о своем, пока Мэва не прислушивалась; знала: Гаскону хватит чести рассказать, если это вдруг потребует королевского внимания. Но как же трудно было отпустить, забыть себя-королеву, не позволявшую окунуться в нетрезвое веселье, хлебнуть этой необъяснимой радости из горла… — Скажешь, никогда не сбегала тайком, чтобы отпраздновать эту ночь, а? — Знакомый насмешливый тон ее успокаивал. — Ни за что не поверю… Это же почти главный праздник Севера. Мне всегда удавалось выскальзывать. — В молодости, разве что, — протянула Мэва. — Пара моих фрейлин прикрывала перед отцом, они мелькали в окнах покоев, нацепив мои платья, чтобы все уверены были, что я тихо маюсь от скуки и читаю. Или вышиваю. Или что там полагается делать примерным принцессам. Пару раз я… да, сбегала. Танцевала с кем-то, пыталась петь — ты знаешь, у меня отвратительный слух. Потом мне… стало не до того. Как давно это было — и не с ней, не с Мэвой, знающей войну и битву, помнящий предсмертные крики своих солдат и то, как ныло в груди при взгляде на разрушенные города. Разве могла она так легко танцевать, как эти девушки в длинных белых одеяниях — точно сказочные эльфки?.. — Так за чем дело стало? Идем. — Гаскон протянул ей руку. Поколебавшись, Мэва так и не придумала ответа. Они оба знали, что она просто не умеет веселиться; всегда оправдывалась необходимостью, военным временем, королевскими заботами… Глядя на Гаскона, сияющего глазами, жадно оглядывающегося, наконец оказавшегося на своем настоящем месте, она чувствовала, как тоскливо скребет на сердце. Редко когда Мэва чувствовала себя такой старой и измотанной… И не придумала ничего лучше, чем кинуться в круг, первой, ненадолго отрываясь от Гаскона и теряя его среди маскарада теней — нарочно, заставляя себя искать. Ее подхватили, ввели в хоровод с сестринской заботой — руки ее стискивали тонкие девичьи ладошки. Оглядываясь по сторонам, Мэва даже на безумное мгновение позавидовала крестьянкам, всем наперечет таким легким в широких белых сарафанах — таинственными полуденницами они плыли над землей, точно летели. Общий ритм захватывал — в нем была какая-то магия, названия которой не подобрали бы лучшие придворные чародеи; стук сердец — один на всех, песня, звенящая, бурлящая полноводной рекой… Оборвалось. Они порскнули мышами в разные стороны, закончив круг, радостно смеясь, отскочили… Шутливо взвизгивающих девиц хватали в охапку, тащили прочь или к костру — первая пара, схватившись за руки, уже ринулась через огонь, высоко взмывая в небо. Перед ее глазами фон Эверек хищным зверем подхватил какую-то девицу, а та голодной кошкой ухватилась за его плечи, вскрикнула довольно и звонко. Распаленная запутавшаяся Мэва тоже вдруг оказалась прижата к чьей-то горячей груди. — Не мог же я допустить, чтобы ты досталась какому-нибудь невежественному бандиту… А, постойте-ка!.. — жизнерадостно заявил Гаскон. — Прыгнем, о бесстрашная королева Мэва? Огни напоминали жуткое, возвращали воспоминаниями к тому времени, когда такие же села пылали от нильфгаардских набегов — чадили, что можно было заметить издали, пахли горелым деревом и мясом… Крепкие пальцы Гаскона стиснули запястье, играючи погладили выступ кости — немым обещанием удержать. И она взлетела через костер на бегу, хохоча, как девчонка, с широкой улыбкой и по-ведьмински развевающимися волосами — чудом не слетел венок. Когда приземлилась, почувствовала, как ее подхватывают, кружат, поднимая к темному небу — и как у него сил хватило, проклятье, как?.. Гаскон долго взвыл, захлебываясь, задирая голову кверху, ему отозвались неслаженным хором, и Мэва в смятении узнала несколько лиц, искаженных неровным светом живого огня, припомнила их среди Кобелей — самых верных людей Гаскона, и застыла, прижавшись к нему — как и стояла после прыжка, простоволосая, босая, обычная — не королева. — Все равны, — напомнил Гаскон, ненароком, легко касаясь губами ее пылающей щеки, излома брови, виска. — Они приняли тебя в круг — тут всем плевать на корону, и каждая — королева. Твой венец сегодня — из травы и цветов. Веселись, Мэва. Живи. Я знаю, тебе это нужно. Пожалуйста. Ради меня. Его голос сбивался, едва слышался — затянули долгую захлебывающуюся песню. И Мэва правда постаралась забыть обо всем и поддаться общему ликованию, не-человечески дикому. И танцевала, потому что не могла устоять; слыша лихой хор, песни которого пробуждали что-то неясное в душе, никак не могла.

***

Ночь уже близилась к рассвету, когда они устали и, отойдя подальше от пьяного балагурства, просто рухнули в высокую душистую траву. Все тело сладко ныло — так не отзывалось после ни одной битвы. Венок Мэва все же сдернула — он валялся рядом, среди примятой травы. От костров еще слышались крики и хохот, по кустам мелькали тени. — Майскую королеву выбирают — и короля ей, конечно, — растолковал Гаскон, угадывая, что происходит далеко за их спинами. — Зря не осталась, а вдруг… — Мне хватит и одной короны — и та тяжелая слишком, — напомнила Мэва грустно. — Никому я не пожелала бы такой ноши, пусть и на одну ночь. К тому же, это нечестно: не могу я быть сразу двумя королевами… Лениво переговариваясь, они смотрели на небо — Мэве еще думалось, что она так редко глядела наверх. Больше — вперед или назад, на поля сражений, на врага или бесконечно текущую по долинам, блистающую армию — с золотыми остролучными солнцами или с раскинувшим крылья орлом… — Ты помнишь название хоть одной звезды? — зачем-то спросил Гаскон. — У меня как назло все из головы вылетело… Кажется, вон те несколько у эльфов зовутся красиво… Стрелы — чьи? Аэлирэнн? Нет, не ее. Проклятье, забыл. И никто наверняка не помнит, куда там, — мне про это рассказывала одна пьяная «белка» в таверне… Видать, приняла за своего: мне часто девки говорили, что есть у меня в лице что-то эльфское. — Мне казалось, ты не любишь скоя’таэлей… Разговор возвращал ее к войне — да и что не возвращало?.. Мэва помнила жестокую обреченность «белок», помнила, как боялась ступить лишний шаг с протоптанной в лесу тропы, чтобы не засвистели стрелы, проносясь мимо, обжигая — если не повезет, то и вонзаясь глубоко в мясо. Пару раз медики вынимали из ее плеча эльфские стрелы, а Мэва молилась всем богам, чтобы и в следующий раз у лучника дрогнула рука и он не поразил ее в сердце… — За что ж их любить — что не убили нас в Аэдирне? — огрызнулся сам Гаскон. — А впрочем, я их понимаю — если бы меня загнали в угол, я бы продолжал сражаться, пока меня не прирежут, как бездомную шавку… Я бы ни за что не сдался, и они не сдаются. Пока мы не добьем последнего эльфа, найдутся те, кто будет драться и резать от отчаяния каждого человека, что к ним приблизится. Со временем вымрут — останутся от них полузабытые названия точек в небе да кметские гулянья, хотя они — спорим? — и не знают, в честь чего танцуют и тащат девиц в кусты. Прости, это не разговор для праздника, — вдруг спохватился он. — Хотел отвлечь тебя, а сам хорош… Она тихо пожала плечами, тоже зачарованная видом блестящей россыпи на небе. Мэва не помнила названий, но просто любовалась колдовским сиянием, а Гаскон говорил за двоих, смеялся и травил байки — с ним можно было молчать, доверчиво лежа бок о бок. И какое же было счастье, что давно прошли те времена, когда Мэва мучилась, в каждом возле себя ища предателя или нильфгаардского шпиона… — Не стала бы я верить этому Ольгерду ни на грош — нет, даже будь я королевой, бегущей из своего дома, изгнанной захватчиком. Странный он человек — другой, есть в нем что-то… Как будто больное и опасное сразу, — размышляла Мэва — и не помнила, как они заговорили об этом. — И смех у него — как будто ножом по костям, я никогда такого не слышала. — Говорят, он душу продал! — оживился Гаскон. — За бессмертие. Я спрашивал, а он хохочет только да головой качает — как будто не хочет рассказывать, где это такие сделки заключить можно. Я слышал, ему голову рубили, насквозь прокалывали, а Ольгерду — хоть бы что… — Шут, — раздосадованно цыкнула Мэва: все Гаскону ребячество, хотя — она точно знала — он и о деле думать умел лучше многих других. — Крестьянские байки, да и только. Слышал бы ты, что про вас говорили — чего я там наслушалась… еще до войны… Черти в масках собачьих, а воют так, что кровь в жилах стынет… — Мы-то так, для веселья, — со странной тоской ответил он. — А про Ольгерда — чистая правда! Откуда, думаешь, у него шрам? После таких не выживают, а он — вот, танцует, с девками обжимается… Только сердце у него каменное. Он сам так говорит. Вспомнив страшный, крест-накрест, рубец на щеке Ольгерда, Мэва, как будто очнулась, провела рукой по своему лицу — в последнее время она забывала об отметине, уже вошедшей в легенды, воспетой бардами — а ведь эти льстецы ее всегда славили за красоту, так пусть теперь попробуют об этом сказать… — Среди разбойников шрамами только хвастаются, — подсказал Гаскон, протянул руку, аккуратно скользнув по ее рубцу тыльной стороной ладони — прикосновение оказалось неожиданно приятно, и Мэва чуть прикрыла глаза. — Я только не слишком отличился, не солидно даже… — Как у тебя все просто, — с тихой завистью сказала она. — А сердце… Демавенд когда-то сказал, что оно у меня ледяное — не каменное, правда, да большая ли разница… Я бы сказала, стальное. — Помнишь уговор: ни слова неправды я тебе в жизни не скажу? — спросил Гаскон, хотя Мэва и не смогла бы вспомнить, когда брала с него это обещание, но кивнула на всякий случай. — А сама себе ты лжешь вполне успешно, Мэва. Сама-то ты веришь в это? Придумала, чтобы было легче жить, спряталась… Разговор сворачивал на что-то слишком личное — на то, о чем Мэва не отваживалась беседовать даже сама с собой, мысленно. — Почему мы говорим об этом, напомни? — перебила она. — Не знаю, — честно заявил Гаскон. — Но я, как ты знаешь, упрямый, теперь мне страсть как интересно. И что, скажешь, никого никогда не любила? Мужа там, детей… — Мужа, — протянула Мэва. — Ты ведь знаешь, как устраивают браки среди королевских отпрысков? Это законная работорговля — так мне всегда казалось. Моим предназначением было соединить два королевства в одно, а потом терпеливо улыбаться королю, раздвигать перед ним ноги и рожать детей — непременно здоровых. У моего мужа было столько любовниц, что я не успевала запоминать их имен — он сразу же приводил следующую хорошенькую девицу ко двору, а мне оставалось стискивать зубы и наблюдать… — Выпитое там, у костров, горячило и подталкивало на ночные откровения, и Мэва не смогла удержаться: никому она не смела говорить такое про покойного короля Регинальда — пусть и не горячо любимого, но все ж немного уважаемого народом. Гаскон глядел на нее задумчиво, и Мэва покачала головой, спохватившись: — Нет, нет, я вовсе не была несчастна, не была бедной молоденькой принцессой, терпящей супруга-тирана… И все же именно тогда я решила, что должна заковать сердце в броню понадежнее. Мне казалось, так будет проще править и судить. Ничего не чувствуя и никого не любя. Гаскон слушал терпеливо и вежливо, ни единым словом не перебивая — наверное, никогда Мэва не говорила так много и охотно о себе, а не о чем-то отвлеченном. — Виллема я готова была повесить на ближайшем суку в начале войны: он меня предал, я не могла это простить. Когда увидела его в Махакаме, злилась так, как не злилась после той лавины, что перемолола всю нашу армию. А со временем поняла, что сама была виновата и никогда не пробовала к нему прислушиваться… Как он, кстати?.. — спохватилась Мэва. — Мы почти поладили, — с гордостью откликнулся Гаскон. — Больше не тянется к кинжалу при виде меня, но все еще думает, что ты приставила меня охранником. А Анси — славный малый, пусть и умом явно пошел в папеньку, ты уж не обижайся. — Ты научишь их дурному, — фыркнула Мэва. — О, я постараюсь. Но ты после войны крайне тепло их принимаешь, не отрицай, — продолжил Гаскон — не стоило надеяться, что он просто так оставит этот разговор. — А Рейнард? Когда он… Я ведь слышал, как ты кричала, да все слышали… — Гаскон! — резко рявкнула она, едва не отодвигаясь в сторону. Год прошел, но эта рана мучила как вчерашняя: все время Мэва, обращаясь к какому-нибудь лорду на совете, ожидала обернуться и увидеть знакомое сухое лицо, услышать голос Рейнарда. Часть ее никак не могла смириться со смертью кого-то настолько близкого и необходимого, и Мэва неизменно продолжала приносить в склеп свежие цветы… — Да, лишнего хватил, сам знаю, — искренне повинился Гаскон, сам как будто потускнев, перекосившись лицом. — Мэва?.. — Ну? — потребовала она. — А какое место в твоем стальном сердце отведено одному крайне обворожительному бандиту? И я, конечно, не про этого фон Эверека… Просто любопытства ради. Должно быть, ее молчание было красноречивее слов — иначе с чего Гаскон так улыбался, как сытый довольный пес, точно доказал — себе и ей — то, что хотел? Она не любила размениваться на слова — Мэва всегда предпочитала действия. Должно быть, потому не умела говорить об этом. — За такую наглость принято прилюдно пороть, — в который раз напомнила Мэва. — А… Помнишь ту тварь из болот? Генрихору? — вдруг тихо спросила она, прислоняясь к его плечу лбом: усталость и легкое опьянение брали свое, ее клонило в сон — или в горькие воспоминания. — Я видела остатки свадебного кортежа… Может быть, это случайность, какую-то богатую девочку везли через болота уже после того, как их облюбовали чудовища… А может, и нет. Может, мы опрометчиво не верим болтовне кметов — а они мудрее нас. И тогда я остановилась и подумала, могла ли я быть на месте нее, если б меня… продали не тому королю. И каким чудовищем стала со временем сама… — Куда более симпатичным, — хмыкнул Гаскон, утыкаясь носом ей в макушку, вдыхая запах цветов и теплой золы — она знала, что он усмехается, но не могла ничего поделать. — Я знаю, о чем ты думаешь, я шел рядом, когда ты выбирала одно из зол. Сколько раз мы спорили, Мэва, вспомни… И, — он вздохнул тоскливо, — Рейнард тоже — проклятье, как же я скучаю по этому старому зануде… Ты не чудовище, иначе я никогда не остался бы рядом. Никто не пошел бы за кем-то настолько ужасным, как ты хочешь это представить, а я помню, что удивлялся: за тебя сражались и умирали, хотя ты даже не была больше королевой. Разве это не свидетельство того, что ты поступала верно? — А как же скоя’таэли — мы только что говорили? Нильфгаардцы, которых принудил сражаться император? Все, кого мы потеряли, пожертвовали по какой-то причине? Теперь, год спустя, я вспоминаю все, что делала, охваченная яростью и обидой. Все они на моей совести, а ты спрашиваешь, почему я не могу просто танцевать — просто жить?.. Как можно жить после такого? — Мне частенько снились те, кто погиб от моей руки — поначалу, — поделился Гаскон как будто неохотно. — Только никому не говори. Я не хотел смертей, я не убийца, но… сама понимаешь. Положение требовало. А с тобой мне стало вдруг спокойнее: я почувствовал, что делаю что-то правильное. Пусть это была безнадежная упрямая борьба, ты смогла вдохновить даже разбойника вроде меня, что уж говорить про твоих солдат. У тебя правильное, справедливое сердце, моя королева. Способное и гореть, и леденеть, когда нужно вынести нужный приговор — без этого все-таки никуда. И любить кого-то вроде меня. Она не стала возражать — ничего говорить не решилась, не желая обидеть то радостное и светлое, что тихо загоралось в его глазах, когда Гаскон так вот улыбался. — Как скоро они вернутся, ты думаешь? — спросила Мэва то, что так долго ее мучило. — Когда Эмгыр соберет новое войско и поставит во главе кого-то поумнее этого наглеца аеп Даги? Я постоянно боюсь, что все закончится, что наша легенда так и оборвется… Забудется со временем: мы вымрем, как эльфы, а Черные построят на наших могилах свои города. — Не говори, что боишься — только не ты. И отвлекись ненадолго — хотя бы на сегодня, станет легче, — вдруг озорно усмехнулся Гаскон и зачастил, как восхищенный мальчишка: — Чему я тебя бьюсь научить: забывай иногда про политику, живи этим днем. Смотри, какая ночь. Костры, люди, пляски — и голова кружится так… — Это все вино, — перебила Мэва с будто бы укором. — А когда мы вернемся?.. — Когда пожелаешь. Кажется, стихает, — прислушался Гаскон. — Ну точно, и костры гасят… Ночь почти закончилась. Рассветает, гляди, как… — Красиво, — подсказала Мэва, приподнявшись на локтях. Тонкая линия горизонта вспыхнула ярко и заполошно, подсветилась алым — кажется, то был добрый знак. Точно боги тоже праздновали Беллетэйн и жгли костры, приветствуя новое лето. Новый цикл — повод забыть и жить заново. Ей хотелось обмануть себя еще и поклясться, что это последний раз, когда она сомневалась… — Как хорошо здесь… В детстве я думала сбежать, — вспомнила Мэва. — Может, после того, как услышала, что меня отдают Регинальду. Но пару раз мечтала, что стану кем-то вроде бродячего рыцаря, буду скрываться от королевских стражей… Нас начнут искать, верно? — На рассвете, — прикинул Гаскон. — Когда ты не проснешься раньше всех и не попытаешься построить народ во дворце, как тебе нравится. Тот стражник вспомнит, что видел нас, за мою разбойничью голову назначат награду — решат, что я подло похитил королеву. — Кажется, ты именно это и сделал, — справедливости ради напомнила Мэва, нашарила его руку. — Спасибо, Гаскон. Нам нужно иногда куда-нибудь выбираться… не в военные походы, я имею в виду. И говорить. Мне правда становится легче. — Всегда к твоим услугам… Красть, говорить — что пожелаешь. И не только это я умею совершенно замечательно! — сияя улыбкой, заявил он. — Мэва… — Прямо в поле, лорд Броссард? — возмутилась Мэва, слабо и шутливо пытаясь отбиться от его рук; спать ей больше не хотелось, она почти хихикнула — и готова была проклясть себя, что вышло так… недостойно: — Как это экстравагантно и неудобно. — Традиция, — убедительно заверил Гаскон. — А традициям нужно следовать. Это важно, знаешь ли… Я думаю, эльфы для того и придумали Беллетэйн, чтобы их женщины, которые больше на снежных баб похожи, никак не отвертелись… — А что бы ты пожелал? — вдруг спросила Мэва, пока ей еще давали говорить; сама размышляла над этим. — Если бы фон Эверек рассказал?.. Золото, славу, свободу? — Золото — это всегда хорошо, это конечно, но… Не знаю. И думать не хочу. Чтобы эта ночь не заканчивалась, — предложил Гаскон. — Тебе ведь было… весело? Хотя бы ненадолго? И Мэва кивнула, сдаваясь. — Я бы тоже пожелала.