шрамы на стали

Дорога вилась, аккуратно юркая между деревьев, протоптанная, старая. Много человек по ней когда-то прошло в издыхающий болотистый край — сколько из них вернулось?.. Там не жили, там помирали. Кто-то быстрее, кто-то медленнее, и ни один не мог сказать, что хуже. Граница растянулась совсем близко, и Гаскон мог бы домчаться верхом и сгинуть где-то там, в топкой земле, что отхапал Фольтест после Второй Северной. Кажется, сколько лет ни пройдет, а все равно Гаскон не забудет клятый Ангрен. Эту грязь, в которой они едва не утонули — чудом выплыли, захлебываясь в тине. Не забудет чудовищ, одичавших отчаявшихся людей и больных, падающих в лихорадке. Признаться по правде, Гаскон со временем научился брести по колено в воде, спать, сжавшись на сухих клочках мертвой почвы, которые с трудом отыскивали для лагеря; он сумел драться с тварями, выныривающими из вязких глубин: вгонять им кинжал меж битых пластинок хитиновых панцирей, порубать сплеча склизких мерзких упырей. Но было то, что казалось страшнее всего: королевское презрение, каким его от души окатила Мэва, яростная обида, жгучее клеймо предателя. Гаскон никогда не слушал, что ему вслед кричали те, кого он обманывал. От нее же принимать те слова было особенно неприятно, они впились куда-то в грудь, царапались, крутились сухой листвой, гонимой ветром. Мерзко — и на душе, если она осталась, и вокруг. Он знал, что память, неотвратимая, как судьба, настигнет. Вернется разменной монетой — в деньгах он понимал больше, чем в жизни, иногда казалось. Частенько Гаскон задумывался, куда бы его дорога привела, если б он не тот выбор сделал, вручил ее прямо в рученьки нильфов. Он мог стать сказочно богат — возможно, если бы проклятущие Черные не передумали и не всадили ему тут же длинный кинжал под ребро или стрелами не истыкали в спину. Ну, да что за потеря — бандит с большой дороги, головорез, предатель. А вот мир бы не знал про подвиг Мэвы, что сумела вышвырнуть захватчика из своих земель. Не пели бы барды о ее отваге и красоте, не судачил бы народ, не неслась бы слава по землям. Ничего бы не было. И Гаскон всегда выбирал ее. Приходил, приносил ей головы врагов и взятые крепости, бахвально крича о подарках королеве; готов был умереть ради той, что всковырнула черствое разбойничье сердце — там в нем еще текла горячая живая кровь. Он, наивный мальчишка (теперь, с высоты прошедшей парочки лет-то виделось!), безнадежно полюбил королеву всем своим надорванным сердцем. По-песьи преданно — и едва ли кто-то, кроме ныне покойного Рейнарда Одо и Панталона, мог поспорить с ним в этом. Что ж, пара лет мира — вот что они выкупили. И боялись заглядывать в будущее, спрашивать гадалок и ведьм — Мэва всегда гнала их прочь от себя. Им не нужны были пустые предсказания: она сама творила судьбу, упрямая и самоуверенная… В этом они были похожи. Очередной поход возвращал во Вторую Северную, а все они никак не могли из нее вырасти. Напоминал душной погодой болотистый лес, граница с Ангреном была близка, и Гаскону изредка чудилось, что он узнает места. Все они одинаковы, как зеркала. Маленькие деревеньки, города, где дома ютились друг на друге… А может, все дело было в том, что они ехали близ Спаллы. Идею объехать все земли, отходящие от войны, Мэве подкинул сам Гаскон; Виллем неожиданно выступил за него. Пусть это и значило, что мальцу придется оставаться в летней лирийской резиденции и разгребать все государственные дела, в которых — Гаскон точно знал — тонула Мэва, он радостно поддержал мысль, что королева должна интересоваться жизнью своих подданных, всех до единого, даже грязных кметов из приграничных деревень. Так принц, конечно, не говорил, это Гаскон сам додумал. Война научила Мэву не верить аристократам, готовым тут же переметнуться к врагу: не один Колдуэлл был таков, ворота нильфгаардцам открыл весь совет, испугавшись за свои деньги. Гаскон, немного издеваясь, громко предлагал перевешать их всех, но Мэва решила не портить праздник видом опухших тел на виселицах. Однако согласилась с ними, что лучше не выслушивать доклады графов, а лично проехаться по своим землям и узнать жалобы, принять челобитные… Конечно, все эти напыщенные ублюдки не соглашались поначалу, твердя про опасность королеве. Мэва была непримирима. Не одна неделя верхом. Наплевав на все лордские титулы, какими осыпала его щедрая Мэва, умеющая быть благодарной и отчаянно желающая наградить за то, что платы не требовало, Гаскон лез со своими людьми вперед, на разведку. Королевский кортеж тащился следом за наемниками и медлительной пехотой, и Гаскон мог поклясться, что слышит громкий командный голос Мэвы, не желавшей прятаться за стражей. Улыбался, свободно проезжая рядом. В один из дней они, чуть изменив маршрут, наехали на разрушенную деревню, о которой болтали крестьяне, — на ту самую, где угнездилась плохо сколоченная банда, и сражались бок о бок, как в старые времена. Глаза у Мэвы, не пожелавшей оставаться за спинами солдат, горели хищно и увлеченно, точно она тоже скучала по этому сладостному, кипучему чувству, разгоняющему кровь. У этих несобранных идиотов не было ни шанса против разъяренной королевы, чей клинок разил без промаха. О, если бы Гаскон умел слагать поэмы, он непременно занялся бы в один из скучных зимних дней… Вечером была рыжая заря и шепотки среди солдат, что не к добру это вовсе; суеверней их Гаскон никого не знал. Прищурясь, он поглядел в ржавое небо, покачал головой. В суетливом лагере ему некуда было идти, но ноги сами принесли в королевский шатер. Стражи молча стояли в отдалении, кивнули ему… Мэва напряглась, как знакомый родной лук, готовая вырваться и клинком встретить врага; и сосчитать было невозможно, сколько она напоминала ему не подкрадываться со спины, уверяла, что однажды дрогнет рука… Тихо смеясь, Гаскон притягивал ее к себе, горячей шеи касаясь губами. — От меня несет конским потом и кровью, да? — прямо уточнила Мэва, надежно опираясь на него спиной. — Проклятье, как я ненавижу походы: чтобы чувствовать себя женщиной, нужно так ухитриться… — Еще не распробовал, погоди, — озорно хмыкнул Гаскон. От нее пахло живо, теплой кожей, немного — верно, кровью, горечью и, отголоском, той душистой водой, что была модна при дворе. Мэву он выучил наизусть. — Моя королева, — вздохнул упоенно. И больше ничего не смог произнести. Им было не привыкать: не королевское ложе с балдахином, а походный шатер. Ничуть не мягко, но зато привычно. Мэва обжигала раскаленной кожей; он привык к ее хищным замашкам, к ощущению ее рук, впившихся ногтями глубоко в кожу, все было Гаскону знакомо. Рисунки старых шрамов, подчеркнутая не-идеальность, белые рубцы — выступы кости и бархат кожи; в Мэве было столько силы и затаенной ломкости, что Гаскон не мог ей не восхищаться, глядя прямо в сияющие глаза, читая по ним, говоря что-то в ответ… Потом Мэва не отпустила его, конечно; ночью — несобранного и растрепанного в лагерь, на глазах у сменившихся часовых. Мэва полагала, что хранит чей-то секрет и репутацию лорда Броссарда — и свою, конечно. Знала б она, сколько человек спрашивало у Гаскона полушепотом, какова она. И ни одному он не ответил — а что тут было говорить?.. — Мэва, — позвал он негромко, касаясь губами за ухом. Она откликнулась, разлепив сонные, но живо горящие глаза; глядела почти недовольно. Поежилась, натащила на себя плащ, которым укрылась… — Спишь? — шепнул Гаскон. — Устала, сам понимаю… Не жалеешь о всей этой затее? — Вовсе нет! — неожиданно бодро заявила Мэва. — Если бы я осталась в замке, кто бы мне доложил об этой шайке? А они продолжили бы грабить местных селян… Это не дело, требующее королевского внимания, так думают графы, это ерунда, но почему-то они не смогли собрать отряд и разобраться… Тратить время и деньги, еще бы. — Да, конечно. Мэва, а ты не думала… — Он мерно перебирал ее золотистые волосы. — Что у этих людей тоже есть какие-то причины так поступать? Как были у меня. Но мы видим то, что привыкли видеть, как нас учили: они — зло, уничтожению которого благоволят боги. Ты бы… убила меня? Тогда, когда мы встретились? — Я хотела казнить, не стану скрывать, — кивнула она, крепко ловя его пальцы, переплетая со своими. — Еще в тот миг осознала, как ты несносен. Я рада, что не решилась, что-то меня остановило: ты и твои люди на редкость неплохо сражались, я не могла это не уважать. Но не сравнивай себя с этими людьми, они пьяницы, убийцы и насильники… — Ты научилась видеть во мне хорошее, за это я благодарен. Но я Кобелиный Князь и всегда им был. Разбойник. И делал мало хорошего. — Лорд Броссард, — поправила Мэва. — Гончий пес королевы. Когда-то ты поддевал Рейнарда за похожее прозвище, как забавно. Не думай об этом, не нужно. Все так, как случилось. И он когда-то готов был убить ее, эту женщину, доверчиво позволяющую касаться страшного шрама, пересекшего щеку. Заводить разговор об этом не хотелось, но Гаскон снова вспомнил Ангрен, плескавшийся где-то неподалеку. — Мне снятся болота… Что смешного? — оборвала себя Мэва, чутко уловив его тихий смешок, грозно глянула; для этого ей пришлось неудобно вывернуть шею. Сердитый взгляд королевы впивался больнее всех клинков. Она редко говорила о слабостях; ценила, когда ее слушают. — Мне тоже. Тоже снится, — рассказал Гаскон. — Когда мы ехали там, я слышал у местных: эти болота если однажды схватятся за человека, так никогда его и не отпустят, но мы не слушали их болтовню, у нас был враг страшнее… По ночам я вижу битву у Красной Биндюги — обе битвы. В одной я боялся за свою жизнь, в другой — за твою. Это был… кошмар. — Да — весь Ангрен. Жарко, как в лихорадке, не знаешь, из каких чахлых кустиков на тебя кинется голодная тварь… Ты сторожил меня, — вдруг вспомнила Мэва. — Первым, кого я увидела, проснувшись от этого ужаса, думая, что мне отрубили пол-лица, был ты. Я никогда не благодарила… — Ерунда. Мы с Рейнардом сторожили по очереди. Я сидел рядом, пока ты спала, слушал дыхание. Если б я верил по-настоящему хоть в одного бога, попытался бы молиться. Ты была слишком важна для нашей борьбы. Все не могло окончиться… так. — Не закончилось, Гаскон. Мы живы. — Живы, — зачарованно повторил он. Сколько их было, развилок-дорожек, неровных, тоненьких, текущих по болотному лесу человеческой судьбы. Случайные выборы, партия в карты, разыгранная богами… Они могли погибнуть, Гаскон мог ее предать, другой он, не этот, что клялся никогда, никогда в жизни, что дважды завоевывал ее доверие и — больше того — веру в себя, а Нильфгаард мог бросить больше сил. Кто-то другой мог бы ласково перебирать золотые нити волос Мэвы — граф Одо, хотя бы… Если бы Гаскон знал, кому, он бы и правда молился за данный ему шанс, за тысячу крохотных выборов, которые он сделал, чтобы оказаться здесь и сейчас, где он нужен, где может быть собой настоящим.

***

Яруга поблескивала вдалеке, серебряной лентой изгибалась. Отвлекшись от доклада разведчика, Мэва долго и молчаливо поглядывала в ту сторону; Гаскон видел, как ее руки комкают поводья. Конь стоял смирно и прядал ушами. Войска впали в неясное оживление. Многие из отряда Гаскона бывали тут во Вторую Северную, среди них он слышал воодушевленный шепот: новичкам травили байки о великой победе, разбавляя такими легендами, что выходило, будто в Красной Биндюге стоял весь «Восток» целиком и еще проклятый Эмгыр мимо проезжал. Что уж говорить о лирийских солдатах… И лишь королева оставалась мрачна и нелюдима, в одиночку пытаясь пережить тревожные мысли. Гаскон уверенно направил коня к ней. — У вас где-то неподалеку поместье, лорд Броссард? — церемонно уточнила Мэва, пытаясь отвлечься. На глазах у солдат и лордов они играли в титулы и этикет. У Мэвы было недурное чувство юмора: она вручила ему кусок земли в соответствии с прозвищем. Но если это была попытка навязаться в гости, Гаскон мог ее разочаровать. — Бываю там полтора раза в год, — сознался. — Не домашний я человек, моя королева, вечно в разъездах. Мэва кивнула: запомнила, и они двинулись дальше. Этим же днем заехали в крупное село, где она долго разговаривала с солтысом — куда как проще оказалось в городах, где часть населения хотя бы умела карябать свои грамоты. Вернулась задумчивой, но и обнадеженной. Под ночь они ускользнули из лагеря без охраны; Гаскон сумел убедить, что бояться в его доме Мэве нечего: если только какой-нибудь коряги в разросшемся саду, но лунного света было много, споткнуться трудно. Что-то больно увлекательное было в том, чтобы забраться в собственное поместье через забор, это возвращало его в лихую молодость, а Мэву попросту веселило. Гаскон нередко замечал, как его королева наслаждается чем-то… порицаемым. Немного разбойничьим. Его всегда забавляло, как она меняется ночью, словно прячась за мраком, прикрываясь им, чтобы никто не смог укорить королеву. Гаскон однажды лично слышал, пробегая по замку, так и не ставшему для него знакомым, как Мэву за глаза называли «разбойничьей королевой». Он остановился и подумал, что лорд Броссард вызвал бы наглеца на поединок прямо сейчас, а разбойник Гаскон врезал бы по зубам за честь своей королевы. Но, обернувшись, он с изумлением обнаружил, что это судачили какие-то придворные дамы, которые, почувствовав его взгляд, зарделись и спрятали носики за веерами. В тот раз он не впервые задумался, какую репутацию ей создает. И все же малодушно рад был идти с Мэвой рядом вновь. — Раньше, когда был совсем молодой и дурной, я частенько влезал к кому-нибудь, — рассказывал Гаскон, когда они пробирались по саду, вертя головами, чтобы действительно не попасть ногой в какую-нибудь незаметную яму и не исхлестаться ветками. — Иногда от голода — яблоки воровал, иногда — просто так. Хотел вспомнить, каково жить под крышей. Тем более, такой роскошной. Оглядываясь, он сознавал, какой великолепный подарок ему сделала Мэва, когда нашла это поместье. Дом белел между деревьев, окна не горели; если тут и оставались какие-то слуги, они видели десятый сон и не догадывались, кто забрался в сад… Буйный сад, точно лес. Гаскон почти не удивился, когда они вышли к небольшому озерцу — справа виднелась беседка, погребенная под тоннами плюща. — Здесь у тебя… приятно, — призналась Мэва. Она подошла к воде, присела, коснулась кончиками пальцев натянутой водной глади и тут же отдернула руку. — Холодно! — охнула. — Студеная, как в роднике. — А ты хотела освежиться? — усмехнулся Гаскон. — Не стану останавливать, но и лечить королевскую простуду тоже не мастер. Они долго сидели, глядя, как звезды дрожат в удивительно чистом озерце; Гаскон устроил голову на коленях у Мэвы и всматривался в небо — так вид был куда лучше. Мэва запуталась пальцами у него в вихрах, словно отыгрываясь за все время, пока он ходил в излюбленной шапке с острым козырьком; вопреки прозванию, хотелось мурчать большим диким котом… — Тебя когда-нибудь ловили? — с легким вызовом спросила Мэва. — Во время таких набегов. — Меня никто никогда не ловил! — рассмеялся Гаскон. И так глупо и нелепо было кричать об этом, покоряясь ее ласковым рукам; Гаскон гордился свободой, служил ей полузаконно, шел, куда хотел. Если бы он пожелал, мог бы сорваться со своей оголтелой бандой в лес, Мэва не из тех, кто станет останавливать или гнаться… Кого он обманывал: не захотел бы. Ошейник на него не надели, на цепь не посадили. Он сам остался и шел за ней след в след. — У тебя здесь волосы растут в другую сторону, — поделилась Мэва, нащупывая короткий шрам на затылке — от того оглушительного удара по голове. — Не болит? — Ноет в плохую погоду немного, терпеть можно. В лунном свете лицо Мэвы казалось совсем бледным, мертвенным, а ее шрам выделялся черной полосой. — Расскажи мне что-нибудь, — попросила Мэва. — Сказку на ночь, моя королева? О благородном разбойнике и прекрасной даме? — Сказок мне на старости лет и не хватало… — Гаскон собирался заспорить, расхохотаться, отвлечь всеми силами, заплутать в веренице бесконечных усмешек, но Мэва остановила величественным и твердым взмахом руки. — Ты никогда не рассказываешь о прошлом, но я… хочу знать. Что бы там ни было. Почувствовал, как дрогнула Мэва, а сам напрягся, подумал, что стоило бы вскочить, но не смог, уморенный долгим днем. Он никогда не смог бы вырваться из ее рук. — Это плохая сказка, Мэва, страшная, ты не захочешь ее слушать. Ты знаешь обо мне достаточно. Это не тайны, но… не люблю вспоминать. — Мы можем сделать честно: один вопрос задаю тебе я, а другой можешь спросить ты… Мы говорим о чем угодно, часто — обо мне. Но про себя ты не рассказываешь. Даже правды про прозвище мне пришлось добиваться так долго. — Согласись, выдумка про таксу куда приятнее правды. Ты улыбалась, я помню. Закатывала глаза и улыбалась, потому что я не стал говорить с тобой о проклятых нильфах, а болтал свою чушь. Так значит, ты предлагаешь… Игра, конечно. Они играли в слова, играли в карты, и Гаскон не помнил сколько и чего ей должен: Мэва хороша была и на настоящем поле боя, и на расчерченном — для гвинта. Даже в покер пытались — от отчаяния и скуки, наверное, путаясь в стареньких костях. Игра в титулы и придворные маски, что они искусно разыгрывали в бальных залах. Настоящим было то, о чем они даже не говорили, что промелькивало ненароком. — Ладно, пускай. — Гаскон обреченно стиснул зубы. — Тебе интересно про мою молодость?.. Я был один, совсем один. Мой род — пепел, моя семья — безутешные призраки. А я… совсем не умел выживать, но вдруг оказался на улице, без знакомых. Те немногие, к кому я пытался обратиться, делали вид, что не знают, — и это самые верные друзья, другие бы отдали на растерзание Регинальду. Я отчаялся, но не сдался, стал учиться. Начинал с воровства, закончил — грабежами. Что ж, он обманчиво думал, что Ангрен — самое болезненное, что хранилось в его голове. Как давно Гаскон в себе не копался, не лез в туманные обрывки дней, сливавшихся в недели и месяцы. — Я мало помню, если честно. Человеческая память устроена так, что плохое затирается до дыр, а хорошего там было немного, поверь… Самое четкое, что я сейчас могу нашарить, — холод. Стояла зима, меня выгнали на улицу из очередной корчмы. Там окна светились, пили, танцевали с девками, а я замерзал, загибался. Тогда и пошел — залез в окно к кому-то, тощий был, одни кости. Беднейший дом, выносить нечего, всех денег — горстка крон. В ладони уместится. Знаешь, что меня больше всего поразило? Я ничего не почувствовал. Ни угрызений совести, потому что людей без последнего оставил, ни радости. Ничего! Вымерзло. — А потом… — Снял комнату, поел, оставшееся немного приберег. Просыпаюсь, а у меня остатки-то вынесли! Все, что смогли украсть, украли! — его задушил безнадежный, истерический хохот. — И сапоги мои тоже. Да они все равно дырявые были, надеялся, подавились… Через пару дней опомнился. Там кожа была, я бы их и так сожрал. Мэва прижала ладонь к его лбу — Гаскону тоже казалось, что у него жар, лихорадка. В голову ударило, точно хмельное. — Не надо меня жалеть, — грубо огрызнулся он, почувствовав что-то в ее взгляде. — Я ведь говорил, тебе не понравится. Королев нужно не так развлекать, я слышал. Спроси меня о последнем приграничном походе. О том, как мы поспорили с Виллемом, я великодушно простил долг… — Нет, твоя очередь спрашивать. — Она покачала головой. Остывая, Гаскон долго размышлял. И согласился-то лишь потому, что сам мог бы спросить у нее что угодно, но ни единого вопроса не успел придумать. Может, потому что Мэве для честности не нужен был уговор?.. — Почему ты не выгнала меня после Красной Биндюги? Почему позволила идти рядом? Она изумилась, но не промолчала. — Я ведь сказала: нам нужны были все силы и твои люди тоже… — Мэва не могла ему лгать, так же, как и он — не мог. — Я не могла поверить. Думала, что в свои годы научилась разбираться в людях, пусть и не углядела за собственным сыном… Ты рискнул своей жизнью, чтобы принести нам победу. После такого нильфгаардцы тебя повесили бы сразу — ты… сделал выбор. Но вмиг простить за весь заговор, зревший у меня за спиной, я не была способна. — Что ж, все и не могло быть так просто. Вернуть доверие было куда сложнее, чем его заполучить впервые, под гнетом обстоятельств, а я… ты знаешь, я люблю трудности. Он ожидал, что Мэва примется расспрашивать дальше про самые ранние годы, про семью или вспомнит многие его грехи, но она в очередной раз не оправдала мрачных ожиданий. — Расскажи про Кобелей. Я только и знаю, что из брехни Колдуэлла и слухов. Знакома с твоими… офицерами, но они говорят не больше, это… какая-то круговая порука? Я для них чужая. Удобнее устраиваясь у нее на коленях, Гаскон рассмеялся: своих людей он любил, ценил их верность, такую переметчивую на большой дороге, почти не связанную долгом — искренним желанием. — Все хорошее в моей жизни начинается с тюрьмы — забавная закономерность. Дважды — это не случайность, согласись? — веселясь, начал Гаскон. — Впрочем, с Кобелями все началось еще задолго до этого… Одному выжить трудно, люди сбиваются в стаи, заводят если не друзей, то полезных знакомых. Постепенно я стал дорожить ими, так, что попал за решетку… — Ты был в тюрьме? — изумилась Мэва. — Ах, да, подземелья Спаллы… — Это два вопроса, не забывай про правила, ты же сама их придумала, — строго напомнил Гаскон. — Да там забавная история, случайно вышло… Несколько моих товарищей попались, я должен был их вытащить… Можешь смеяться, но для нас дружеская честь была не пустым звуком. Я уж не помню, как все случилось, но они пошли за мной. Пожалуй, самое ужасающее и потрясающее, что я испытывал в жизни… Они поверили в меня, пусть убийцы, пусть подлецы и головорезы, но они поверили! В никому не нужного мальчишку, потерянного сына несуществующего дома. — А дальше… тебе понравилось. Верно? Мэва изобразила какую-то вымученную улыбку — Гаскон знал, что она-то отлично его понимает. — А кому бы нет? Разве ты не чувствуешь то же, когда твои подданные с благоговением смотрят на свою королеву? Власть увлекает. Но на самом деле я понял, что хочу сыграть с судьбой. Не вышло бы — что ж, ладно. И я выдумал это все, я устроил бал-маскарад. Сочинил себе прозвища, легенды. Со временем мы набирали силы, а я забывал, кем был. Одиноким мальчишкой, следившим за весельем с улицы. Теперь я сам его устраивал. — Грабить людей — это не весело, Гаскон, — укоризненно напомнила она. Ее правильность невозможно истребить. — Я не отбирал у бедняков последнее — больше никогда. А постой! Сбегать по ночам с разбойником — весело? Залезать в чужой дом? Где эта зыбкая грань того, что можно, а что нет? — Это твой вопрос? Она шкодливо улыбалась, довольная игрой; подловила, и верно… — Нет, постой, я придумаю новый. Ночь медленно клонилась к рассвету, но вопросов у них хватило бы на тысячу — и еще на одну.

***

Следующий день подкрался внезапно, на мягких неслышных лапах, и вынудил снова влезть в седло и следовать подле королевы, наблюдая за неотвратимым приближением города, выросшего впереди. Города обычного, в меру грязного, в меру чистого, в базарный день — нашептали разведчики — разгульного, громкого, точно захмелевшая девка. — Узнают или нет? — Гаскон прикинул насмешливо, точно разыграл монетку. — Было бы так неловко снова оказаться за решеткой… Придется в этот раз вашему драгоценному величеству меня вызволять… Стены Спаллы виднелись впереди, освещенные ярко полыхавшим солнцем. Гаскон окинул долгим взглядом свой отряд, разом посерьезневший, молчаливый. Они сохранили память об этом городе и его тюремных подземельях навечно, вписали в собственное имя. И не могли не знать, что однажды придется вернуться: боги водили их за поводок. — Они не посмеют тронуть моего человека, — решительно заявила Мэва, и что-то в ее тоне подсказывало, что она готова отбивать его от прошлого сталью. — Но, пожалуй, ты прав. Держись подальше, не лезь вперед. — Как прикажет моя королева, — на удивление смирно согласился Гаскон. Она улыбалась. Несмотря на бессонную ночь, Мэва была бодра и уверенно держалась в седле, с прямой спиной, словно что-то в рассказе о его долгом пути дало ей сил. Смотрела вперед, редко оборачивалась, зная, что там, за ней, Гаскон, готовый прикрыть щитом. Он опасался, что после всей правды о разбойничьей жизни Мэва отвернется, но она слушала с искренним интересом, точно девчонка. Память о кусках его жизни, ярких и страшных, они поделили между собой… Гаскон глядел на нее, не желая отрывать взгляд. «Моя королева» — как давно это стало не издевкой, а неявной ни для кого, кроме них двоих, клятвой, он бы не сумел ответить. Когда он привык, прижился, присмирнел… Ностальгия по прошлой жизни драла сердце иногда, но у него по-прежнему была дорога, добрый лук, знакомые люди, которые прикрывали его в битве. Было что-то, ради чего он сражался: не ради бездушных звонких монет, но ради златовласой королевы. Она ехала впереди, Гаскон мог рассмотреть Мэву, ее знакомую косу, которую он любил расплетать. Женщин принято считать очаровательными. Прелестными. Обворожительными. К Мэве он не мог подбирать таких слов — и не умел никогда, не хотел ей глупо льстить и лить липкую патоку фраз. Он знал Мэву разной, но такой, собранной, в королевском венце, горевшем на гордо поднятой голове, восхищался больше всего. И рад был, что впервые ее увидел в бою, яростную и лихую. — Лорд Броссард… — позвал кто-то, молодой наивный голос, так похожий на голос Виллема, к которому он привык. Он играл эту роль впервые, иногда казалось — сил не хватит, не вытянет; разбойником быть куда проще… Но награда манила блеском золота. Город распахнул ворота, и руки не дрогнули, когда он чуть поторопил коня. Жить настоящим, а не прошлым — он обещал. Клялся королеве без слов.

***

Дни тянулись неделями, а Мэва все неустанно рвалась вперед, зачастую изматывая свою бедную, усталую охрану. Они следовали кругом, ехали по границе, встречая знакомые края, с которыми не виделись с самой войны. С тех пор многое переигралось, карту расчертили заново, но народ остался тот же, внимательно следивший за королевой. А Мэва снова выбирала, казнила и миловала, а Гаскон с увлечением играл в королевского советника, пусть и в одиночку — непривычно, но коль каждое его слово имело какой-то вес, он не мог молчать. Следуя заранее оговоренному плану, они заехали и в замок в Ривии, а Гаскон, хоть и терялся в коридорах до сих пор, прекрасно знал, где искать Мэву: в королевской усыпальнице, навещающей старого друга. Она распоряжалась, чтобы сюда всегда приносили свежие белые цветы, чтобы не гасли свечи, а пыль вытирали начисто. Но стоило ей немного отдохнуть, Мэва уже стояла возле гробницы, опустив голову. Гаскон не любил это место, неуютно ему было среди мертвых, душно, темно, точно и его похоронили заживо где-то неподалеку. Но он понимал, что влечет Мэву приходить сюда раз за разом, почему она часто говорила с тишиной, точно надеялась услышать в ответ мягкий знакомый голос, получить добрый совет. Иногда ему казалось, он не имеет права здесь стоять. Разбойник — вор, укравший чужую судьбу. Хотелось подойти ближе, коснуться, почувствовать тепло кожи, услышать гулкое биение сердца — тут, в окружении промозглой смерти, это казалось особо важным, нужным. Но он не смог, боясь, что Мэва, точно остро отточенный клинок, искромсает все пальцы, сделает больнее. Она не просила честности, но он сам хотел говорить. — Он любил тебя, — тихо подсказал Гаскон, и голос эхом отдался, зашумел. Неслышно подошел, мягко, как он умел — как Мэва привыкла. Она не слышала шагов, но словно чувствовала его взгляд. — Я должен был… раньше сказать. Ты имела право знать. Я жаден, Мэва. Я крал золото — подумал, что смогу украсть твое сердце, моя королева. Я крал всю жизнь. Стоило сказать это год назад. Или того раньше, когда они готовились к штурму Альдерсберга, когда они стояли вдвоем вдали от солдат, ветер выл в ушах. — Я догадывалась, — ровно, ласково улыбнулась Мэва. — Удивлен? Я могу быть упряма, но не слепа и не глупа. — Тогда… почему? Куда делось его хваленое красноречие? «Я не Рейнард». Собственные слова въелись намертво, не растворились. Он жил с ними, с этим осознанием. — Недавно Исбель сказала, что любовь бывает разной. Она мудрая женщина, мне не хватает таких рядом. Его любовь была опорой, тем, без чего я не могла ни себя представить, ни мир. Как любить солнце — за то, что оно есть и светит. Это было… так правильно. Привычно. Мне жаль, что мы так и не поговорили об этом. Мэва скользнула кончиками пальцев по мрамору, едва касаясь, нежно. Отняла руку: камень наверняка жалил холодом. — А ты жжешься, Гаскон, ты непокорней лесного пожара, — неожиданно призналась она. — Но мне нравится играть с огнем. Другой бы смертельно оскорбился на ее слова, на «игру», — но Гаскон понимал, что это единственно верное слово, это их смысл, утаенный от других, возможность ненадолго забыть про титулы. Побег. Он все-таки подошел ближе, надгробию кивнул, поправил цветы, лежащие на краю. — Моя очередь спрашивать, — напомнила Мэва. — Новости от Виллема? Депеши? Он слишком долго молчит — или его гонцы не могут нас догнать. — Это все, что тебя волнует? — удивился Гаскон. — Насколько хорошо справляется малец без твоего чуткого руководства?.. Я не слышал о новых войнах, значит, все не так уж печально. — Пожалуй, да, это все, — спокойно согласилась она и отняла руку от надгробия, кинула на него долгий прощальный взгляд. — В остальном я уверена. — Восхитительная женщина, — по секрету шепнул Гаскон Рейнарду. Иногда ему ужасно не хватало строгого стального взгляда. — Ты что-то сказал? — откликнулась Мэва. Он догнал ее в несколько летящих быстрых шагов. — Ничего, моя королева, — по-лисьи хитро усмехнулся он, ловя ее руку для церемонного, играючи запечатленного поцелуя. Рейнард наверняка вспыхнул бы от недовольства, высказывая ему, отчитывая. И, боги, как же он хотел услышать его голос, но за спинами осталась мрачная тишина подземелья. Впереди вспыхнул свет, лившийся сквозь окна в галерее.