***
Не в силах поверить в произошедшее, Алья ещё раз осмотрела всю сумку, но, похоже, страшное всё-таки случилось: за переживаниями она умудрилась забыть телефон у Агрестов. Чертыхнувшись, она торопливо пошла назад в дом, чувствуя себя так, словно потеряла часть себя. Звонить не стала — копию ключей и коды доступа она знала: они все выучили, когда первое время сидели с Маринетт и Эммой. Правда, едва она дошла до гостиной, в которой только что пила чай, как в один миг поняла, что забытый на столе телефон — это наименьшая её проблема. Потому что в приоткрытую дверь открывался вид на картину, не предназначенную для посторонних глаз. Маринетт крепко зажмурившись, целовала чуть ссутулившегося Габриэля Агреста. Мужчина не сразу отстранился, и Маринетт, не открывая глаз, пробормотала имя мужа. От выскользнувшего из уст Маринетт имени сына Габриэль Агрест вздрогнул, но выпутываться из рук невестки не торопился. Более того: болезненно поморщившись, погладил её по плечам, пропустив пальцы сквозь светлые пряди. Габриэль Агрест сжал вторую руку, безвольно висящую сбоку, в кулак и тихо произнёс: — Нам нужно остановить это, Маринетт. Маринетт наконец перестала жмуриться, часто-часто заморгала, сморщив нос и отпрянула: — Не хочу. Это ведь почти на самом деле, как ты не понимаешь?.. — Маринетт мотнула головой — и встретилась взглядом с всё так же шокировано застывшей на пороге Альей. Маринетт побледнела. Сглотнула, облизнув губы, а Алья тем временем успела столкнуться взглядом с Габриэлем Агрестом. Мужчина на мгновение помрачнел. Алья перевела взгляд на подругу: чем думал этот человек, она не знала и знать не хотела, но Маринетт… у неё-то что творилось в голове?! Алья хватанула ртом воздух, пытаясь подобрать слова, но Маринетт опередила её: увидела оставленный на столе телефон и, сцапав его, протянула подруге: — Держи… и что бы ты ни собиралась сказать — молчи, пожалуйста. И тут Алья не выдержала, наконец отмерев: — Молчи?! Маринетт, ты вообще в своём уме?! Ты… вы… — Сезер снова перевела взгляд на Габриэля Агреста, но тот с безучастной тоской смотрел только на Маринетт, очевидно вообще не желая принимать участие в диалоге, и что-то подсказывало, что примерно с тем же успехом можно надеяться на задушевную беседу со скульптурой Бернини: вроде почти как живые, но не ответят. Маринетт устало вздохнула, всё ещё протягивая телефон: — Алья… мне кажется, это не твое дело. Держи. — Не моё? Маринетт, это ненормально и… — Не твоё, — неожиданно жёстко отрезала Маринетт, самостоятельно сократив расстояние до Альи и всучив злосчастный телефон подруге прямо в руки, Алья даже растерялась от неожиданности и чуть не уронила его. Алья неверяще смотрела в голубые глаза, когда-то бывшие невероятно живыми и красивыми. Холодные, почти незнакомые и наполненные тщательно запрятанным отчаянием. Маринетт не была в порядке, это была ни разу не её Маринетт, которую Алья знала с подросткового возраста. Поломанная девушка с выбеленными волосами и мёртвыми голубыми глазами — не больше. Все видимые улучшения за последние пару недель вмиг исчезли, словно их и не существовало, разве что худоба не вернулась, оставив нормальную фигуру единственным напоминанием о том, что время не повернулось вспять. Алья покачала головой. Она действительно не знала, что сказать. Женщина в полуметре от неё казалась незнакомкой, и Алья решительно не могла это принять. Только молча развернуться, чтобы исчезнуть из этого дома и хорошенько всё обдумать. Желательно — в одиночестве и с хорошей дозой алкоголя. Останавливать её никто не стал.***
Алья продержалась неделю. Она не общалась с подругой неделю, мучаясь воспоминаниями об увиденном. Сомнений в том, что это началось уже после смерти Адриана, у Альи не было: ту Маринетт из прошлого она знала достаточно хорошо. И, кажется, догадалась, что скрывалось за тем странным подслушанным разговором. Маринетт пыталась найти замену исчезнувшему из её жизни Адриану, но такую, чтобы Адриан как будто и не исчезал. Алья не была экспертом в психологии, но подозревала, что ничего здорового в этом нет, но с Маринетт всё было ясно. Вот только какого чёрта Габриэль Агрест поддерживает подобное?! Он всегда производил впечатление рассудительного и рационального человека — не того, кто закрутит интрижку с женой покойного сына, и Алья искренне недоумевала, что такое произошло за закрытыми дверями дома Агрестов, чтобы вылиться в… это. Но рассказать всё Алья решилась только когда Сабина и Том пожаловались ей, что крайне обеспокоены новым странным поведением дочери. И, рассказывая об увиденном, Алья отчётливо чувствовала себя предательницей. С безэмоциональной точки зрения закона всё было приемлемым, но здравый смысл противился принятию подобного. И вот Алья сидела в гостиной Дюпэн-Чэнов и, осторожно подбирая слова, предавала подругу в надежде хоть как-то ей же помочь. И потом смотрела в шокированные лица родителей подруги. Сабина уткнулась лицом в ладони, качая головой. Том Дюпэн молча сжал кулаки. Алья потупилась, словно это её вина. Хотя, может, это она не доглядела? Может, ей нужно было проводить с подругой больше времени в столь непростой для Маринетт момент?.. Может, это безумие бы и не началось?. И родители Маринетт не смотрели бы на неё сейчас так отчаянно?.. Алья прежде считала себя способной найти ответ на любой вопрос. Что ж, кажется, не в этот раз.***
***
О, эта встреча была для него вполне ожидаема. Скорее он бы удивился, если бы она не состоялась. И Габриэль не питал особых иллюзий, что встреча закончится мирно. Может, какая-то его часть, активно требовавшая самобичевания и расплаты за все грехи, даже надеялась на это. Что никакого «мирно» не будет, что ему наконец вмажут хотя бы отрезвляющую пощёчину. Ничего подобного. Чёрт. Том Дюпэн был, несомненно, зол, раздражён и неприкрыто мечтал о том, чтобы популярно объяснить, что некоторые вещи Габриэлю Агресту делать с Маринетт всё же не стоит. Тома Дюпэна что-то остановило. Габриэль подозревал, что видок у него сейчас был не ахти, но это уже мало волновало; он с болезненной усмешкой затянулся второй сигаретой подряд. В другой момент он бы ни за что не стал курить, не в гостиной, по крайней мере, хотя бы чтобы обивка мебели, да и вся комната не пропитались этим мерзким ароматом. Габриэль вообще давно не курил: бросил, когда в жизни появилась укравшая его сердце женщина. Но её рядом не было, Габриэлю было хреново, а объективные причины не закурить его мало интересовали. — Ты, — Том Дюпэн поморщился, — и моя дочь. Что между вами вообще происходит и чем ты думаешь?! Отец Маринетт говорил обиженно и зло, и, пожалуй, Габриэль вполне мог его понять. Более того, задавался Габриэль теми же самыми вопросами. Стараясь не смотреть в глаза, он выдохнул очередную порцию дыма и заговорил, тщательно подбирая слова: — Между нами… Я не знаю. Маринетт, кажется, искренне и безнадёжно любит Адриана, — голос дрогнул. О, разумеется, она любила Адриана. Она произносила только это имя, она крепко жмурилась и наслаждалась приятной иллюзией, а Габриэль просто не смел разбить вдребезги этот стеклянный мирок, которым окружила себя Маринетт. Что-то подсказывало, что лишишь её этой иллюзии — и она окончательно сломается. — А я… прокладываю себе дорогу в ад, судя по всему. — Отнюдь не благими намерениями, — не удержался от шпильки Том Дюпэн, а Габриэль только поморщился, делая очередную затяжку. О, именно ими, именно этими долбанными намерениями! Если бы ему было плевать на эту женщину, если бы Маринетт всё ещё была ему посторонним человеком, то… Маринетт была не посторонней. Он честно включил её в свою семью, когда Адриан сделал предложение, а семья для Габриэля — это то, ради чего он готов поступиться всем. — Никаких нас нет, и это, возможно, ещё хуже. Если бы были мы, то можно было бы ещё хоть как-то оправдаться, что чувствам не прикажешь, или что там говорят… но нет. Есть Маринетт, всё ещё любящая Адриана. И есть я. Том сощурился, складывая два и два: — Её волосы… это ведь связано с тем, что вы… с вашими отношениями, да? Есть не только ты, но и твоя жена, и… Габриэль едва сдержался, чтобы не заставить Тома замолчать, всего лишь прошипев сквозь зубы: — Не смей… впутывать в это её. — Ты посмел впутать в это мою дочь, и ты ещё что-то мне говоришь! На этот раз Габриэль промолчал. Со стороны Тома упрёк был справедливым, но Габриэль не хотел оправдываться, рассказывая, что это всё Маринетт. Что это её инициатива, её идея фикс, что он и сам ненавидел эти в итоге выкрашенные в идеальный — правильный — блонд волосы. Габриэль не хотел рассказывать о её истерике, о том, какая она бывает безапелляционно настойчивая. Сколько боли — очень знакомой, удушающей — спрятано в голубых глазах. В конце концов, его дорога уже ведёт в ад, какой смысл делиться этой неприглядной правдой и очернять Маринетт в глазах её родителей? Никакого. Всё слишком сильно смешалось, спуталось, переплелось в его жизни в какую-то странную мешанину, из которой Габриэль уже не мог выпутаться. — Знаешь… если бы у меня был шанс это остановить — я бы сделал это. Но если я просто оборву всё сейчас… — Габриэль зажмурился, — я боюсь, что это её точно сломает. Габриэль, открыв глаза, уставился в стену, стараясь не замечать, как вздрогнул Том. И стараясь не замечать, как с губ соскользнуло то, что он старательно отрицал. Габриэль сделал очередную затяжку. Что ещё скажет Том Дюпэн — уже решительно всё равно.