Взгляд тёмных дьявольских глаз потускнел, как и красивое бледное лицо с пролёгшей меж густых бровей морщинкой, а юношеский голос звучал хрипло, бесконечно тревожно, чуть дрожал, точно осиновый лист на ветру. Он отдавался где-то на задворках помутневшего разума неутихаемым звоном тысяч огромных колоколов. Виднелся где-то на передних полках пахучего дубового шкафа с ветвистой надписью, отливающей золотом, на его дверках: «Пак Чимин. Мемуары». В голове снова отчаянный гул голосов, да, точно громкий гулкий набат, они звучали, ни на секунду не замолкая. Будто на широких улицах церковный праздник и тысячи верующих с самого утра собирались у массивных врат заново отстроенного храма. Они молились. Молились так сердечно, так искренне, прося благословения. А Чимин слышал их. Слышал каждого. И сердце давило под натиском, словно он делал что-то не так, словно не он должен был слышать это. Голоса, сливающиеся воедино. Тихие нежные звучания женских молитв или басистый шёпот мужей, стоящих чуть поодаль от жён, реже писклявые высокие детские. Они перетекали бурным потоком в бушующую реку и накрывали, кажется, по самую макушку. Больше ничего не разобрать, ни единого слова. Кроме хриплого и одного единственного «ты как?», звучащего упрямо, чётко, звучно. Оно бесконечно надоело, оно преследует. Не первую морозную ночь с бушующей за потускневшими стёклами вьюгой откликается в чиминовых мыслях громким колокольным звоном. Оно следовало повсюду, точно всадник без головы, готовый безжалостно отсечь чужую. Надоело. Пугает. Заставляет вспомнить то, что так отчаянно и до дрожи хочется забыть. То, от чего учёный прятался который день в своей маленькой комнатушке с удушливо терпким запахом смолы и уже ушедшим вместе с жарким летом запахом цветов.
Отчаянно не хотелось снова видеть перед светлыми глазками тот чёртов день, когда парень всё-таки решился отправиться на поле в разбитой тачке и компании темноволосого мальчишки. А ведь того теперь сложно назвать таковым. Чимин не хотел снова воскрешать в памяти красочные кадры белого израненного лица с мраморной кожей, что щерилось и не отводило неживых глаз, покрытых туманной поволокой, точно животное. Дикий необузданный зверь, готовый сожрать целиком и ещё долго переваривать в желудочном соке. Тогда учёный поистине испугался. Греховно и по-детски испугался за себя, за парнишку рядом, за тех, кому так и не успел помочь совершенно ничем. В те мгновения снова, совсем как в детстве, захотелось забраться в старый, пахнущий прогорклой стариной отцовский платяной шкаф и уткнуться пухленьким личиком в мамину песцовую шубу. Сидеть тихо-тихо, глотая горючие слёзы, пока брат бегает на улице, а бабушкина экономка готовит обед. Было страшно. Очень страшно до дрожи, до побелевших костяшек, и горькая удушающая желчь рвалась наружу. А после твёрдой ровной походкой следовал безбожный душащий стыд. Не только за оленьи глаза, так отчаянно цепляющиеся за красивое лицо, не только за обжигающие слёзы, катящиеся по пухлым щекам. Учёному было так безмерно стыдно за собственную слабость, бездействие, невозможность сделать, чёрт его дери, хоть что-то! Тогда он действительно понял, насколько немощен, никчёмен, слаб. Обуза для лидера и Чонгука. Он — мальчишка, а далеко не темноволосый. Пак возомнил себя героем, тем, кто, точно сам Бог, сможет абсолютно всё, поможет страдающим жителям. А что на деле? Сжался, словно пушистый трёхцветный котёнок перед испепеляющим взволнованным взглядом дьявольски красивых глаз. Он смотрел на парня напротив, кажется, слишком долго, словно пытался запомнить каждую плавную черту на знакомом лице. Пытался разглядеть всё, даже тот маленький шрамик на левой щеке, что раньше и вовсе не замечал. А после перевёл припухшие глазки за широкое крепкое плечо, что всеми силами пыталось загородить от Чимина уже точно настоящий труп.
Тщетно. Все трепетные старания пошли впустую, а селекционера стало мутить в разы сильнее. Сдерживаться попросту не осталось сил, а желчь отчаяния рвалась наружу, раздирая глотку, кажется, в кровь. Чуть пухлые щёки пожелтели, а парень лишь смог безвольно отползти на пару метров от Чонгука, что всё ещё не отрывал взгляд широких глаз от хрупкой фигуры. Желудок больше не сдерживался. И Чимин не мог собрать остатки сил в железный кулак, дабы прекратить это. В мыслях красочными картинками всплывала оторванная голова с чёрной макушкой и всё тем же кровожадным взглядом и гниль, сочащаяся из всего мраморного бледного тела. Тот труп давно изнутри жрали черви, а личинки копошились в прогнивших мышцах. Хотелось стереть это из многострадальной памяти, уткнуться в мощное плечо Чонгука и просто посидеть пару минут. Успокоиться. А не безбожно рвать всё сильнее от одного лишь до жути яркого пестрящего масляными красками воспоминания, всплывающего в сознании карминовыми бутонами нежных анемонов. Чимину стыдно и хотелось провалиться сквозь ту самую землю, пробу которой так яро мечталось заполучить. Чонгук тогда смотрел слишком жалостливо, нахмуренно, без крохотной доли того напускного тщеславия, что всегда переливалось глянцевым сиянием в чёрных глазах. От этого становилось хуже. Хуже и противнее от самого себя. Чимин не мог оторвать светлых глазок от потускневшей травы, зелёным ковром окутавшей всё поле. Так отчаянно и бесконечно сильно хотелось раствориться на морозном воздухе, упрямо покалывающем кончики коротеньких пальчиков и чуть розоватые нежные щёки. Хотелось, чтобы сильный ноябрьский ветер схватил в свои пылкие объятия и унёс куда-нибудь далеко-далеко, где нет совсем никого. Нет лидера, возложившего на острые плечи такой тяжёлый груз. Нет Хосока, прощающего абсолютно всё. Нет Чонгука, неотрывно смотрящего на вздрагивающую фигуру с толикой детской наивности и бесконечным желанием увести учёного подальше от поля. Откуда взялось это странное дурманящее чувство — неизвестно. Темноволосому хотелось лишь уберечь бледноватого селекционера, строящего из себя «самого-серьёзного-в-мире-человека». А Чимин и рад бы скорее уйти, сесть в побитую тачку и, точно по мановению волшебной палочки, навсегда забыть всё, что здесь произошло. Его уже не первую ночь мучили упрямые яркие воспоминания, что и по сей день резали острым лезвием измотанную душу. До одури мечталось стереть или пусть просто приглушить броские цвета воспоминаний. Чтобы надоедливо не лезли. Не занимали собой все мысли. Дали спокойно работать, сосредоточившись на куда более важном. Пак был не в состоянии так быстро всё проглотить, будто ничего и не было, он не мог занять себя. Не мог банально даже прикоснуться к обсидиановому микроскопу, просиживая перед небольшим окошком в своей комнатке зад.
Почти неделю он не выходил из дома, из комнаты, снова закрывшись от всех. Почти на неделю Пака объяла тревожная удушливая хандра и липкий раздражающий стресс. Парень не мог сделать ничего. Только сидел на скрипучей постели, а мысли постоянно уносили его на то самое поле, где всё ещё хмуро стояла крепкая широкая фигура внезапно возмужавшего парнишки. Где на холодной желтеющей траве лежала неподвижная нежить, по которой в бесчисленном множестве ползали противные жуки. Где молодой учёный потеряно сидел под массивным клёном, стыдливо пряча красные глаза и розовые щёки от парня напротив. Ему снова хотелось исчезнуть, точно пылинке. Больше из-за стыда, режущего по ветвистым венам острым серпом, чем страха. Чимин тихонько посматривал на Чона, а тот лишь стоял и хмурился. Старался не смотреть на оторопелого учёного, который каких-то жалких пару минут назад чуть не стал обедом очередной твари. Не хотел смущать? Возможно. В те секунды Пак безбожно благодарил темноволосого за такую нужную догадливость. Тот не лез, не утешал, как с навязчивой заботой делал бы Хосок. Кажется, он, как никто, знал — сейчас учёному важно, буквально жизненно необходимо, уразуметь всё самому. Сколь бы не было тяжело. Чон знал это по себе. Помнил это удушливо липкое чувство. Оно преследовало на каждом шагу в лабораториях под стенами, оно было при первой встрече с живыми монстрами. Кажется, тогда ему не было даже одиннадцати, тогда он ещё не дружил с таким странным, но самым преданным пареньком, что всем напоминает изящного кота. Тогда он не знал, что такое База, и не бежал наперегонки, поспорив с Тэхёном, до старой скрипучей площадки.
Чимин хмурился, старался успокоить нервы. Как-то слишком скоро пришёл в себя или, быть может, банально скрывал, прятал, запирал на тысячи железных замков пожар, так отчаянно полыхающий в груди. Тот безжалостно сжигал все эмоции, словно лесную чащу в самый знойный день лета. Пак молчал, поджимал искусанные обветренные губы, смотрел только под ноги — больше никуда. Будто безмерно страшился увидеть ещё одного вмиг ожившего мертвеца. Учёный сжал ровные зубы и просто, как и хотел с самого начала, вскопал небольшой участок на месте будущих посевов. Он приехал лишь за этим. Хотел забрать только небольшой клочок почвы в лабораторию. И всё. Больше ничего не стоило делать. Сам виноват. После он лишь тихой затравленной походкой прошёл к машине. А Чон стоял на месте, вспоминая тот самый день, что был, кажется, вечность назад, когда Пак шёл так же, только на пути в трущобы за стены старого дома-клетки. Младший встряхнул чёрной макушкой. Чимин так рьяно хотел уехать, хотел скорее оказаться дома со старым другом, а Чонгук только медлил, смотря на хрупкую фигуру за стеклом чёрного внедорожника. После пошёл следом, сам мечтая очутиться скорее в родных стенах своего дома.
Они снова ехали молча. Долго и нудно тряслись на побитой трассе, объятые удушливым напряжением. Учёного больше не привлекали ни красочные пейзажи, ни медленно заходящее ярко-оранжевое светило, ни синяя гладь, запавшая в ранимую душу ещё в самом детстве. Та переливалась, кажется, всеми оттенками красного, жёлтого, оранжевого, изредка розового, буквально всеми немалыми силами манила к себе. А Чимин лишь сидел, уперев потускневшие глазки на панель намджуновой тачки, и вовсе не замечал, игнорировал мерцающие волшебные волны, тихой рябью движущиеся к песчаному берегу. Он не отводил глаз от бардачка, куда Чонгук снова часы назад засунул гагатовый пистолет. Тихо сжимал коротенькие пальчики, всеми фибрами души чувствуя свою беспомощность. Снова. Снова это щемящее чувство расползалось ядовитой жидкостью по венам. Снова душило, точно плетёная веревка, что оставляла на тонкой шее красные следы. Пак не мог смириться с этим. Он до одури слаб и никчёмен, всего-то учёный, просидевший большую часть жизни за микроскопом. Селекционер не мог даже банально постоять за себя, спасти свою жизнь, а не хлопать чёрными ресницами, глупо раскрыв в ужасе рот. И ведь если бы рядом не было темноволосого, его короткое пребывание в трущобах оборвалось, точно гитарная струна. Как, собственно, и жизнь.
Розовенький не чувствовал, кажется, последних в этом году тёплых солнечных лучей на щеках, а назойливый свет, бьющий в глаза, и вовсе точно не замечал. Тот яркими лучиками бегал по салону, ютился в тёмных лохматых прядях юноши, сидящего напротив, пытался согреть замёрзшие пальцы. Пак не замечал даже коротких встревоженных взглядов, что чуть ли не каждую минуту летели в его сторону. Он хотел только скорее оказаться дома, где Хосок, где тепло и безопасно, где нет и малейшего напоминания, кроме старой площадки за окнами двух спален. За весь немалый путь, полный тревоги и безмерного отчуждения, Чимин лишь единожды поднял опухшие глаза на крепкую фигуру Чонгука. Тот сидел неестественно ровно, волком смотрел на побитую трассу и обочины, заросшие полевой травой или колючими кустами. Крепкая спина и красивые шероховатые руки напряжены, а взгляд тёмных глаз был готов спалить в адском пламени, кажется, любого, кто даже неосознанно встанет на пути. Парень глубоко, размеренно дышал, а костяшки давно побелели, сжимая в крепкой хватке кожаный руль. В глазах учёного больше не тот временами милый мальчишка, что заглядывал во все щели чиминовой лаборатории, пока тот отворачивался или открывал новенькие светлые шкафы, а настоящий мужчина. Почти лидер. Праведный и стойкий. Он точно не прогибался ни перед кем, даже перед рассудительным и до одури строгим Намджуном, что вёл себя с ним, словно отец. Чон скорее сам нагнёт всех и каждого, чем станет выслуживаться или терпеть нападки. Не станет лизать задницы других, даже если так нужно, даже если так будет лучше для него. Пошлёт к чертям всех, но будет собой. Он и раньше казался странным. Тёмной лошадкой, что одиноко скачет по туманному полю под самой луной. И о ней Чимин не знал совсем ничего. Даже возраста. Только имя, что впервые услышал, кажется, в лабораториях под стенами или из уст чуть раздражённого Намджуна.
— Чонгук, сколько тебе лет? — Пак говорил хрипло, тише, чем обычно, и неотрывно смотрел на юношеские красивые черты. Неожиданный вопрос внезапно, даже для самого учёного, сорвался с уст. Он давно хотел это узнать, но сейчас спрашивать было как-то глупо. Не вовремя. Да и Чон немало удивился, приподнимая чёрные брови, но не отрывая взгляд от дороги.
— Двадцать один, — он ответил не сразу. Упрямо молчал, не зная, стоит ли говорить, рассказывать что-то о себе.
— Давно?
— Пару месяцев назад, — снова тугое молчание повисло во влажном воздухе. — А тебе?
— Двадцать четыре. Исполнилось в тот день, когда вы пришли в карантин, — Чимин отвернулся, поджал розовые губы, устремив покрасневшие глаза в треснувшее стекло. Удивительно. До дрожи удивительно, что младшему тоже стали интересны, пусть и незначительные, подробности жизни молодого селекционера.
Время точно неслось в отчаянной бесконечной скачке по светлому циферблату. Стремительным потоком час сменялся другим, а они всё ехали вдоль заросших кустов или старых торговый районов. Чимин будто не заметил, не хотел замечать, когда солнце скрыло свои яркие лучи за горизонтом, а вместо него настал черёд царствования другого светила на мрачном иссиня-чёрном небе. За поблёскивающими окнами землю слишком быстро окутала тёмным покрывалом морозная ночь, и холод ударил с новой неистовой силой, точно старался за какие-то жалкие часы заморозить каждую грязную лужицу или покрыть инеем тусклую траву. Парень лишь тихо сидел, сжавшись на морозном воздухе. И ведь не спасала даже старенькая печка, что еле согревала небольшое пространство авто. А Чонгук же, казалось, и вовсе не замечал пробирающего до самых костей холода. Всё также сидел, следя за почти скрывшейся в ночи дорогой, только покрытые мурашками жилистые руки кричали, буквально вопили об обратном. Чимин издали видел, как они въезжали в небольшой городок, заметил тот покосившийся указатель и запомнившиеся ещё утром окрестности. Он почти дома. Странно, что учёный так быстро начал считать это место действительно домом. Домом, куда хочется вернуться, куда так отчаянно рвалось сердце, тая в себе, возможно, самые тёплые воспоминания о здешних местах. В трущобах давно стало как-то уютно, зная, что поблизости всегда стойкий лидер и его правая рука, Хосок и до боли странный коллега Джин-хён. А ведь последний всегда вызывал липкую упрямую неприязнь, хотя сейчас Чимин был готов расцеловать зазнавшегося паренька, лишь бы скорее оказаться на подъездной площадке своей квартиры. Хотелось точно знать, что он под защитой Базы, и больше не терзать ни себя, ни Чонгука.
Машина резко затормозила возле серого кирпичного здания, что мирно стояло в ночи. Только в некоторых окнах ещё виднелись неяркие светильники, пусть и те стремительно угасали.
— Приехали, — коротко, чуть тихо проговорил Чон, выходя на морозный ветреный воздух и тяжёлой, немного усталой походкой обходя машину. Чимин только вылез следом, кутаясь в старый шарф. Теперь машина не казалась такой безбожно холодной, даже наоборот. Парень быстро пошёл прямиком к знакомому подъезду, а сзади за ним всё также тихо следовала тёмная фигура, что снова любопытным хвостиком преследовала на каждом шагу.
В квартире тихо-тихо, только неяркий свет зажжён на старенькой кухоньке. Часы показывали начало одиннадцатого, а Хосок будто и вовсе не хотел засыпать. Упорно ждал возвращения Пака, выпивая чашку за чашкой спасительного крепкого кофе, что ещё хранилось в малых запасах трущоб. Он лишь выглядывал в узенький коридор, будто боялся пропустить ту самую секунду, когда Чимин незаметно проскользнёт в свою комнату или, быть может, и вовсе не вернётся. Потому, только услышав чуть уловимый скрип входной двери, со всех ног помчался к той. В дверях стоял мрачный Чонгук, провожая взглядом осунувшуюся удручённую фигуру уходящего к себе учёного. Тот лишь прошёл мимо друга, подняв на него неживые бесцветные глаза. В миниатюрных ладошках парень сжимал небольшой сверток. Кажется, то, что он так долго мечтал заполучить. Почва.
Розовенький не сказал и слова ни Чонгуку, устало облокотившемуся о дверной косяк, ни удивлённому Хосоку. Просто закрылся в своей тёплой комнатке и не подпускал никого, точно дикий зверёк в железной клетке. Чон-старший встревоженно хмурился и только молча следил за худеньким парнишкой, уже подозревая, что могло произойти на поле несколько часов назад. Казалось, Чимину хотелось исчезнуть, испариться, провалиться сквозь скрипучий пол в самую бездну, где кипящий котёл и сотни тысяч таких же грешников. Ему стыдно, и сердце нещадно щемило от собственной глупости и тягучего страха. Селекционер бесконечно сильно не хотел, не мог рассказать, что так ужасно тревожило его в эти часы или что всё-таки произошло на заросшем поле. Хотелось одного. Самого бесценного и важного — остаться одному. Одному с собой, мыслями, воспоминаниями, режущими не хуже ножа. Хотелось снять с себя тяжёлые тёплые вещи и закутаться в пуховое одеяло, что, точно кокон у гусеницы, защитит, укроет, заставит забыть и непременно превратит в прекрасную бабочку, на которую всем будет безмерно приятно смотреть. Хосок лишь видел осунувшиеся плечи и крайне удручённое, потерянное лицо друга, что снова закрылся вместе с деревянной дверью от него. Химик перевёл пытливый острый взгляд на невесёлого паренька, что всё ещё устало стоял возле входа и упрямо смотрел на него. Темноглазый глядел в упор, не взирая на безбожную усталость, когда Хосок, наконец, перевёл своё внимание. А после только тихо хрипловато произнёс:
— Он знает, — коротко, чётко, в манере Юнги говорил парень, заставляя Хоупа вздрогнуть. Всё-таки Чимин столкнулся с нежитью на поле.
— Что именно? — нервно сглотнул.
— Он видел ходячего. Тот чуть его не сожрал, но, к счастью, я успел выстрелить, — младший виновато потупил чёрные глаза в дощатый пол. Он знал — ему непременно достанется. Влетит от рассерженного главного, от мечущего молнии Шуги. И безмерно повезёт, если Хосок не начнёт истошно вопить во всю глотку, ещё больше пугаясь за Чимина. А ведь учёный отреагировал не так плохо, не истерил или ревел всю дорогу. Спокойно переваривал, даже лучше, чем другие жители трущоб.
— Чёрт! — в сердцах выпалил красноволосый, запуская тонкие бледные пальцы в яркие пряди. — Ладно, не грузи себя Кукки, ты его спас. Ты — молодец.
— Но?..
— Это уже моя забота, — худощавый снова в упор посмотрел на Чона, понимая, что ему предстоит сложный разговор с одним упёртым мальчишкой. И он явно не будет одним из лёгких. — Спасибо, можешь идти домой. Тоже отдохни и позаботься о себе.
Младший медленно, лениво, будто нехотя вышел за дверь, спустился по грязным серым ступеням, засунув широкие ладони в карманы джинсов. Хосок же только глубоко, почти безнадёжно втянул в лёгкие тёплый воздух, провожая чуть тусклым взглядом понурую мощную фигуру. Он следил за ним из небольшого начисто вымытого Чимином окошка. Издали видел, как Гук медленно садился в чёрную тачку, слившуюся с ночным мраком, и умело выруливал в сторону базы, после только неясный желтоватый свет фар виднелся вдали от дома. Хотя и тот потом стремительно померк, точно отживший своё светлячок. Красноволосый стоял, потирая длинными красивыми пальцами переносицу, а сердце будто сдавливало в железных тисках. Ещё немного, совсем чуть-чуть, и разорвётся на мелкие кусочки прямо в груди. Хосок всеми своим естеством чувствовал, что ему нужно, необходимо немедленно поговорить с Чимином. С Чимином, что всё время стремился сбежать ото всех, упорно копался в себе, ища лишь одного виноватого. Химик отошёл от тёмного, почти чёрного окна, где не видно ни округи разрушенного района, ни старых железяк или изредка показывающихся встревоженных, кажется, всё время людей. Он тяжёлой, неупругой походкой, несвойственной самому себе, прошёл вдоль узенького коридора, мимо зала со старым протёртым ковром и собственной закрытой комнаты. Прошёл к Чимину, чья обитель была чуть дальше, в самом конце, где лучше видно ржавую площадку и соседские, такие же серые многоэтажки с местами выбитыми оконными стёклами. Худощавый неуверенно встал напротив светлой накрепко закрытой поверхности, за которой слышались тихие шаги и еле уловимое копошение друга. Хосок мялся, дышал часто-часто, кажется, ещё глубже, чем раньше, и только тихонько постучал. Звуки в мгновение стихли, парень больше не шуршал полами одежды, будто и вовсе застыл на месте.
— Чиминни, это я. Впустишь? — ласково, негромко говорил красноволосый. Знал, друг чётко слышал каждое слово за дверью, хотя безбожно упрямо продолжал сидеть взаперти. Отчаянно пытался переварить всё произошедшее в одиночку и не сойти с ума. Хосок чувствовал себя в такие минуты далеко не другом. Скорее заботливой матерью или личным психотерапевтом, чей пациент постоянно выдумывал какие-то небывалые, волшебные, обманчивые сказки. Пак будто чахнущий подросток, лишённый драгоценного цветущего детства. С ним было нужно говорить и принимать таким, каким являлся этот несносный мальчишка с бесконечно противным характером, но до боли добрым и трепетным сердцем.
— Давай поговорим, — теперь химик говорил уверенней, строже. Хотя, казалось, очередная брошенная в надежде призрачная попытка снова не сработает. Друг так и будет сидеть и точно мантру твердить, что сделал что-то не так, что он виноват во всем. Он — не такой, неправильный, грешный и ненужный никому мальчишка. От этого Чон никогда не понимал его. Уже несколько лет пытался вбить в розовую, на вид умную, но на самом деле бесконечно глупую, голову, что это не так. Пак лишь придумал это ещё ребёнком. Порой могло помочь. Но чаще тот, будто рогатый баран, стоял на своём. Начинал безбожно злить улыбчивого друга и всегда в итоге получал океаны подзатыльников. Лишь после прекращал, успокаивался и немного скромно виновато улыбался. Возможно, понимал, какие беспросветные глупости упорно твердил чуть ранее, а возможно просто делал вид, отходя дальше от химика.
Хосок снова хотел постучать, привлечь внимание, но светлая дверь сама тихонько отворилась. На пороге, чуть приподняв светлую макушку, стоял невысокий парень в белой застиранной футболке с маленькой дырочкой на правом рукаве и растянутых домашних штанах. Тот не глядел затравленно или крайне высокомерно, даже маленькие светлые глазки не поблёскивали под лампой от рвущихся слёз. Он просто стоял. Стоял и смотрел, будто ничего не произошло, будто не знал, зачем пришёл Хосок. Хотя старший был почти уверен, что внутри того точно взорвался тысячелетний вулкан, и лава беспощадно текла по его склонам, уничтожая всё в окрестностях. Чимин посторонился. Отошёл дальше и шире открыл дверь, без ненужных слов приглашая друга войти в комнату. Впервые. Красноволосый и раньше в ней был. Случайно заглядывал, пока Чимин упрямился, сидя в старой каморке с крысами под самым боком у Намджуна; или во время генеральной уборки, когда парни вдвоём чистили все комнаты. Хосок тихонько заходил, пока Пак неугомонно носился по гостиной, педантично отмывая каждый сантиметр с горой хлорки и другой бытовой химии, любезно предоставленной накануне Шугой-хёном. Но никогда он не заглядывал в крохотную обитель по приглашению самого розововолосого владельца, что всё время обижался, дулся, точно мыльный пузырь, и, кажется, только сейчас лопнул. Понял, насколько сильно был глуп. Химику приглянулась маленькая комнатушка, пусть она и была похожа на его собственную. Здесь даже отдающие желтизной обои с цветущей павлонией не отличались новизной и окно такое же старенькое, с небольшими щелями, что мыши годами прогрызли. Здесь уютно. Не только из-за книг, грудами лежащих на коричневой полке, столе или полу рядом со скрипучей кроватью. Не только из-за тёплого желтоватого освещения и запаха хвои, смешанного с чем-то ещё. Здесь Чимин. Чимин в домашней удобной одежде и уставшим сонным видом. И он не смотрел враждебно. Наоборот. Добродушно, с толикой какого-то сожаления. Хотелось остаться вместе с ним вплоть до утра. Согреть, защитить и не выпускать из дружеских объятий хрупкую фигурку с острыми плечами и чуть пухлым по-детски милым личиком.
— Ты как? — химик не отводил пытливых глаз от розовенького.
— Нормально. Не переживай, — тот лишь угрюмо пожал худенькими плечиками и сел на жёсткий деревянный стул, гостеприимно указав другу на пока застеленную скрипучую кровать. — Не знаю, что тебе рассказал Чонгук, но со мной всё хорошо, — высокий голосок еле уловимо дрогнул на последнем слове. Чон нахмурился, заметил предательскую неуверенность и светлые забегавшие по стенам и полу глазки.
— Чимин, я знаю тебя. Знаю далеко не первый год, — друг подбадривающе, по-доброму улыбнулся. — Если не можешь рассказать, сам задай вопрос. Я почти уверен, что ты многое хочешь узнать, — красноволосый не шутил. Говорил серьёзно, гарантировал полную честность. Хотя Пак это знал. Знал, что Чон никогда нагло не лгал ему. Разве что единожды. И правда больше месяца как всплыла на поверхность мутной глубокой реки.
Чимин замолчал. Неверяще смотрел пару секунд на худощавого бледного паренька и лишь потом тихо выдал осипшим голосом такой волнующий, тягучий, душащий вопрос. Он не давал покоя с того самого часа, когда в светлую лабораторию ворвался пугающий парень с приятным глубоким голосом и орлиными мудрыми глазами. Казалось, столько воды утекло и столь многое изменилось в обыденной жизни Чимина. Она стала цветной, приобрела другие совершенно новые яркие краски на белом полотне.
— Ты… почему? В смысле, трущобы и карантин, — язык упрямо заплетался, не хотел слушаться, завязываясь на тысячи узлов и не позволяя внятно высказать то, что отчаянно хотелось выведать. Выяснить хоть у кого-нибудь, кто знает настоящую истину. Хосок же только по-доброму улыбнулся. Давно понял, что младший так нервно и тревожно хотел донести.
— Всё просто, Чиминни. Намджун — мой друг. Уже очень и очень давний.
— Но как вы?..
— Познакомились? — Пак кивнул. — Это долгая и нудная история. Не стану рассказывать подробно. Я тогда был лаборантом при отце. Совсем ещё синий, только заканчивал вуз, а отец пристроил меня к себе и вскоре ушёл на заслуженный отдых, — Чон добродушно усмехнулся, замечая широкие недоумевающие глазки, что, кажется, вовсе не моргали. — Мне было лет семнадцать-восемнадцать, наверное. Точно не помню. Я возомнил из себя героя, и пока никто в лабораториях не видел, тихо вылез через люк за стену. Дурак, действительно думал, что смогу выстоять против этих тварей. Ха! Меня чуть не сожрал один из них в первые же три минуты моей самовольной выходки. Благо рядом был Намджун. Он помог, — красноволосый мечтательно опустил глаза, а мысли уносили его на годы назад. Всё дальше и дальше в те дни, когда он ещё не красил волосы в яркие броские цвета, когда только-только сдружился с полноватым мальчиком на пару месяцев младше. Тогда тот лишь мечтательно твердил, что станет главным в Базе. Добьётся успеха вместе с загадочным Мин Юнги. Поднимет трущобы и заставит уважать. А главное — истребит живых трупов, а вместе с ними инфекцию. Но как — он не знал. — Не буду углубляться, Чиминни. В общем, на протяжении многих лет я старался помогать ему. Выносил планы здания, информацию, перевозки оружия, а после вакцину. От неё вирус перестал распространяться. Правда, тогда я не…
— Что?! — селекционер поражённо раскрыл пухлые губы и неверяще уставился на смущённо краснеющего друга. То, что он только что услышал — невероятно. Удивительно. Почти невозможно. — Ты изобрел её?! Люди годами не могли сделать это! А ты смог всего за пару лет!
— На самом деле, тогда я не был уверен, подействует ли она вообще. Нам чертовски повезло, что всё получилось. Правда, она так и не вылечила уже заражённых. Мы пытались вколоть им инъекцию, но, как видишь. Их всё ещё очень много, и они спокойно ходят по улицам, — химик виновато поджал тонкие губы. — Однако, сейчас моя цель — избавить мир от живых мертвецов. Твоя — помочь не погибнуть живым.
— Так ты… работаешь над этим?
— Да, — уверенно кивнул красноволосый. — Помнишь, когда мы встретились, ты так сильно напомнил мне меня самого в юношестве? Ты был такой же белой вороной среди всех этих людей. Жутко ненавидел трущобы и по-детски мечтал сбежать от стен. Мы стали почти как семья. Прости, что раньше всего не рассказал.
***
Учёный загнанно просидел почти всю долгую, ветреную неделю дома. Безрадостно смотрел в оконные стёкла, инфантильно слоняясь по нешироким комнаткам. Каждый вечер трепетно ждал возвращения Хосока из лабораторий. Парень чувствовал, будто находится в железной клетке, где темно и нет ни единой живой души. Мысли точно маниакально царапали, раздирали, резали острыми лезвиями чиминово тело на крохотные части. Было страшно. До одури страшно вспоминать тот пугающий туманный взгляд нежити, что до сих пор снилась в ночных кошмарах. А в голове тогда звучало только одно: «Если бы не Чонгук». Если бы этого парнишки не оказалось рядом, Чимин давно не лежал бы морозными ночами под тонким одеялом, видя третий сон. Учёный бы только молча наблюдал с пушистых облаков за монстром, что обгладывал его кости, измазавшись в запёкшейся крови. Розововолосого нещадно объял предательский стресс, уныние, гнев. Конечно, тот коротенький спасительный разговор с другом привёл его в норму. После него стало чуточку легче, свободнее. Ненадолго. Той ночью он, кажется, последний раз спал нормально. Полуночные кошмары отступили, дав волю спокойному безмятежному сну. Не было ни жутких видений, ни тревог, ни до жути странных сновидений, что почти каждую ночь приходят вместе с теплым покрывалом Морфея. В те часы было тихо. Однако утром всё повторилось вновь: страх, ужас и бесконечный поток воспоминаний. Пак вздрагивал каждый чёртов раз, когда перед глазами вырастала долговязая фигура и колючие кусты. Отчаянно хотелось стереть себе память и безмятежно пойти на работу. Но, увы, ничему из этого не суждено было сбыться. Мысли, будто наперегонки, метались в голове, а на работу категорически не пускал Хосок. Красноволосый, точно гарпия, смотрел на сжавшегося Чимина и лишь отправлял в свою комнату, а удивлённого, чуть заспанного Чонгука выставил за дверь. Тот был даже рад, и чёрные глаза жизнерадостно загорелись. Хотя Пак потом ещё долго упирался, стоял на своём, говорил, что всё хорошо, но на друга не действовало ничего. Так продолжалось неделю. Чёртову неделю селекционер не мог убедить Хосока отвязаться, не вести себя, будто чересчур заботливая мамочка, и просто отпустить его на родное место. Там спокойней, тише, безопасней. Там Чонгук.
Чимину чертовски повезло лишь вечером пятницы. Ветер тогда успокоился, перестал гонять опавшую с высоких деревьев листву по захламлённым дворам и пустующим дорогам, а ближе к ночи ударил мороз. Резкий, колючий, но не такой сильный. Лужи наутро не покрылись ледяной коркой, и трава всё также желтела, преданно дожидаясь наступления сильных холодов. Тем вечером Хосок пришёл домой на несколько часов раньше. Пытливые глаза лишь радостно горели, а настроение поднялось точно до самых небес, где его улыбка светилась вместо самого́ ярко-жёлтого горящего светила. Тот ничего не говорил, только хитро молчал, поглядывая на закрытую дверь. А Чимин сидел на старом диване с какой-то до жути интересной книгой в руках, нацепив ненужные очки, и поверх дужки изредка поглядывал на счастливое лицо. Селекционер понял всё ближе к восьми. Понял слишком радостное настроение и внезапную жажду приготовить что-то необычное из оставшихся продуктов, понял лукавую улыбочку и нежелание что-либо говорить.
Без двадцати трёх минут восемь в железную дверь постучали, а друг на всех парах помчался её открывать, сияя, кажется, ещё сильнее серебряной монетки в летний знойный день. Чимин лишь сидел в любимой футболке и спортивных брюках, всё также держа в пухленьких пальчиках книгу, и недоумённо хмурил ровные брови. В коридоре слышались мужские голоса и два радостных хохота. Один, Пак в жизни ни с кем не спутает его, хосокова, а другой высокий, незнакомый, какой-то скрипучий. Затем шаги, глухие, но усиливающиеся, и шум разговора становился громче. Гости шли не в гостиную. На кухню. Маленькую, светлую кухоньку с окнами, выходящими на запад в сторону уже давно зашедшего солнца. Пак встал, засунул ладошки в карманы домашних штанов и нехотя пошёл туда же, убедиться в том, кто же пришёл так поздно. И вообще, это первые люди, не считая темноволосого молчаливого Чонгука, кто за столько времени заглянул к Хосоку в гости.
За шатким прямоугольным столом весело теснились три человека. Двое увлечённо рассказывали друг другу историю о какой-то случившейся накануне чуши, не замечая в дверях появления невысокого парнишки. Только третий, немногословный блондин, что угрюмо переплёл пальцы на острых коленках, взглянул на Пака, безмолвно приветствуя. А в ответ получил такой же суховатый уважительный кивок и бесконечное удивление в светлых глазах. Учёный оглядел стол, за которым сидел и мило болтал старший селекционер Ким Сокджин, Хосок, что дружелюбно заливал в уши первому очередную дедовскую историю и недовольный на вид Шуга. Тот будто нехотя встал, чуть сонно подошёл к насупившемуся Чимину. Голоса учёных же мгновенно затихли, а в комнате повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь шепелявым прокуренным басом. Мин стоял напротив, смотрел пронзительно, щуря янтарные глаза, и задал лишь один ожидаемый, слишком очевидный вопрос:
— С тобой всё нормально? — в ответ уверенный чёткий кивок и взгляд направлен точно в уставшие болезненно поблёскивающие глаза. В те секунды молодой учёный был бесконечно удивлён, слыша мягкий, быть может, с какой-то долей заботы и беспокойства бас. Таким голос Шуги не звучал никогда на его памяти. Всегда грубый, дерзкий, ленивый, порой гневный, но не такой. Неужели все, правда, переживали за моральное состояние учёного? Хотя, неудивительно. От него, как и от Хосока, как и от Сокджина, зависело слишком многое.
Блондин поджал тонкие искусанные губы, хлопнув парнишку по плечу. Он будто по-хозяйски приглашал сесть рядом, не давал оставаться весь вечер одному, а главное, не позволял оставлять его, Юнги, наедине с двумя трещотками, что болтают, не замолкая ни на мгновение. Чимин лишь понимающе фыркнул и, кажется, впервые расслабился рядом с вечно уставшим раздражённым блондином. После легонько приподнял кончики пухлых губ, отвечая на дружелюбное приветствие самовлюблённого селекционера, что снова развернулся к Хосоку и продолжил до одури нудный рассказ. Рассказ про неизвестного Паку человека из карантина. По словам Джина, тот напортачил с родословной неизвестного плода, а Джину пришлось три недели выводить нечто совершенно неподходящее условиям выращивания. Конечно, он потом заметил вопиющую ошибку своего помощника, а этот плод так и не получил возможность появиться. Розовенький молча сидел рядом с Юнги, а аккуратные брови взлетали вверх. Он не понимал, как можно пропустить такую важную деталь и, что более удивительно, не проверить старания новичка или, быть может, уже опытного селекционера. Тогда молодой учёный лишь мысленно ликовал, гордясь, что не брал себе в помощники ни одного человека из карантина.
В этом разговоре участвовал только Хосок. Он говорил, вставлял что-то, порой начинал свою историю, радостно сияя на всю кухоньку. Казалось, желтоватые лампочки тускнели ещё сильнее рядом с ним, а луна будто специально пряталась за пушистыми тёмно-серыми и тучами. И если Чимин откровенно скучал и не стремился вставлять и слово в диалог двух приятелей, но понимал практически всё, то Юнги, кажется, витал где-то далеко-далеко. Блондин, как и любой другой, не смыслил ни в химии, быть может, разве что совсем чуть-чуть, ни в селекции. Однако бесспорно знал, что́ это и насколько важно это в жизни людей. На этом его достаточно широкий запас знаний исчерпывался, как и интерес присутствия в разговоре двух увлечённых учёных. И Чимин понимал его в этом. Понимал бесконечную скуку на белом сонном лице, желание уйти скорее и забраться под тёплое одеяло у себя дома, где нет ни учёных, ни заумных терминов, от которых голова шла кругом. Долго Шуга не выдержал, проскрипел ножками стула по кухонному кафелю, на ходу бросая, что скоро вернётся. После обернулся через плечо, без слов, приглашая Пака идти с ним. А он и рад смыться от бесполезного разговора, составив компанию невысокому сонному блондину. Тот хотел курить. Оттого уверенно прошёл в гостиную и открыл чистое окно, вынимая из кармана драных джинсов белую глянцевую пачку. Селекционер не разобрал брэнд, а может, его там и вовсе не было, но он точно знал — такие в карантине не курят. Не курят уже очень давно. Беловолосый зажал в зубах сигарету, затягивая горький противный дым в лёгкие. Смотрел на розовенького, что недоуменно переминался на мягком паласе. За всё время они обменялись лишь парой незначительных фраз. Совсем ненужных и тихих, почти исчезающих в ночной тиши. Чимин понял только сейчас — Шуга любил тишину. Не терпел громких звуков, всегда хмурился, раздражался, смотрел на любого так, будто готов в любую секунду оторвать ему голову, только бы было тихо. В сумрачном безмолвии улицы, когда звенящие звуки голосов доносились совсем глухо, приглушённо, Шуга больше не хмурился, морщинки на сахарном лице разгладились, а глаза, казалось, были ещё более уставшими, мудрыми, спокойными.
Они вернулись на тусклую кухоньку лишь после второй терпкой вонючей сигареты, от которой у Чимина слезились глаза и хотелось болезненно кашлять. Оба замедлились, не хотели входить, вслушиваться в очередную бесполезную болтовню Хосока или Джина. Однако, будто что-то изменилось после их появления. Сокджин словно перестал слушать друга и улыбнулся, не ехидно, даже не злобно, как в карантине, скорее по-дружески. Понимающе. После серьёзно выдал то, чего услышать ни Чимин, ни Юнги не ожидали. А юный селекционер был готов заключить того в самые крепкие радостные объятия и ещё долго говорить, как благодарен успешной попытке старого знакомого:
— Хосок, — перебил. — Мне кажется, вы с Намджуном слишком приукрашиваете состояние Чимина. Не находишь? Может, стоит его снова отпустить на работу?
— Уверен? — взгляд направлен на застывшего в немом удивлении Пака, а вопрос задан скорее ему, чем Сокджину. Задан напрямую, чётко, отчасти недоверчиво, но с безбожной заботой и любовью. Глаза селекционера в тот момент точно сияли безграничной мерцающей надеждой, что переливалась ярким блеском под светом лампочек. Он, казалось, так давно не видел его большую светлую лабораторию с новыми шкафами и оборудованием. Он так чертовски скучал по ним.
— Абсолютно.
***
Уже на следующее туманное утро в чиминову квартиру снова пришёл заспанный, жмущийся от усиливающегося с каждым днём холода темноглазый мальчишка. Он дожидался медлительного паренька, облокотившись о дверной косяк, и наблюдал за мечущейся по коридору фигуркой. Та лишь торопливо натягивала тёплую куртку на худые плечи и наматывала старый шарф, после радостной грациозной походкой выплывая за дверь. Чон только усмехнулся. Не сводил пронзительных глаз с такого радостного селекционера, что, кажется, старался не вспоминать ничего из того дня. Он не вёл себя как карантиновский слишком зазнавшийся учёный, коего Гук видел когда-то на Базе. Он будто обычный парнишка с красивым личиком и простым, но до жути противным характером. Пак не смотрел на Чона, будто специально отводил глаза в сторону. Стеснялся? Возможно.
Они шли недолго. Вышагивали вдоль старых перекрёстков, вскоре останавливаясь возле серого многоэтажного здания, а после на лестничных тёмных пролетах. Поднимались быстро, резво, маниакально рвались к светлой дверце с серебристым номерком. Точнее, рвался Чимин. А Чон только шагал вслед, поспевая за семенящим быстрым шагом. В лаборатории всё также, чисто, светло, только пыль тонким слоем осела на столе и светлых полках. Розовенький, наконец, почувствовал то душевное спокойствие, что было так отчаянно нужно ещё неделю назад, когда он сидел в собственной комнате напротив окна и банально не мог сосредоточиться ни на чём. Даже на простом рассказе, написанном в одной из потрёпанных книг Намджуна. Чимин тогда не запомнил ни названия, ни крохотной мысли, просто бегал маленькими глазками по чёрно-белым страницам, а сам порхал где-то далеко-далеко. Там, где больше не хотелось быть. Селекционер радостно поджал пухлые губы, лёгкой гордой походкой подходя к небольшой раковине, что стояла в самом конце лаборатории. Он достал лишь какую-то глубокую миску и новенькую, ещё чистую тряпку на нижних полках одиноко стоящих неподалёку от массивного стола ящиков. Нужно убраться. Привести в порядок родное помещение и снова начать выводить ту нужную зерновую культуру, которая точно приживётся на прихотливой земле. Розовенький не замечал, казалось, ничего. Был полностью поглощён делом, и пусть это всего-то мытьё рабочего места. Чонгук же стоял сзади, следил за быстрыми ловкими движениями, сам закатывая рукава и подходя ближе. Предлагал помощь. Тихо, но настойчиво протягивал широкую шероховатую ладонь, а Чимин удивлённо разглядывал голубоватую выпирающую паутинку вен, что красиво обвили мужественную руку. Селекционер не смотрел на лицо, знал, чувствовал, дьявольские глаза, прожигающие на его щеке дыру, а та нещадно горела, будто объятая синим огнём. Пак только отдал чистую тряпку, а сам медленно прошёл к светлым шкафам вытирать пыльные полки.
После, день за днём, Чимин снова начал работать. Работать долго, усердно, слишком кропотливо. Засиживался допоздна в лаборатории, наконец, имея возможность проверить действительный состав почвы. Она отличалась от обычной, той, что была в карантине, или той, что всучило правительство месяцами ранее. И если в ней твёрдого и жидкого вещества находилось в пределах допустимой нормы, то живое взяло верх, увеличилось в разы, а газообразное наоборот. Будет сложно привить зародышевому корню нужные качества. Сокджину легче, не придётся долго возиться с клеточным строением прежде, чем браться за практику.
Чимин подолгу сидел за микроскопом. Отвлекался лишь ненадолго. Размять ноющие мышцы или перевести глаза на другой предмет. Однако почему-то этим предметом постоянно оказывался широкоплечий крепкий парнишка, что снова либо занимался, либо читал очередную, по его мнению, нудную книгу, взятую из запасов главного. С той поездки прошло не так много времени. Мысли всё ещё светились где-то на задворках, дожидаясь глубокой ночи, чтобы снова схватить, сжать в стальных объятиях и не отпускать до самого утра вместе с ночными кошмарами. Перед глазами Чонгук. Сильный, мужественный, серьёзный и явно не ребёнок. Кажется таковым на первый взгляд со своим детским личиком и отчасти наивными широкими глазами. Но нет. Он — тот, кто помог Паку. Спас его жизнь тогда. А что сам Чимин? У него банально сдали нервы, и страх накрыл по самую голову. Он — слабак. Ничего не умел, кроме как сидеть за микроскопом или горой потрепанных книг. Не мог банально постоять за себя или просто не растеряться, застыв, точно скульптура Девы Марии работы Микеланджело. Он просто учёный, что, кажется, никогда не перестанет нуждаться в помощи других. Не сможет так же защищаться от ходячих, как Чонгук. И ещё долго будет исподтишка наблюдать за мальчишкой, что тихо и упорно занимался в уголке его, Пака, лаборатории.
Хочется так же. Так же, как и он, быть не только временным нужным мозгом, что совершенно беспомощен, а уметь вступиться и за других. Уметь защитить физически, только бы не считать самого себя таким немощным, ужасным, беспомощным бременем на чужих плечах. Чимин долго думал об этом. Не первый день прокручивал в голове до жути странную просьбу и не решался озвучить. Но в одно морозное утро он просто не выдержал. Тогда было, кажется, самое начало декабря, и снег неожиданно лёг лёгким покрывалом на родную землю. В тот день Чимин всё-таки решился, осмелился, попросил:
— Чонгук, — голос нервный, отдавал хрипотцой, и руки снова предательски потели. Темноглазый же лишь оторвал пронзительный взгляд от комикса или, быть может, манги. Чимин не видел. Всматривался только в вопросительный взгляд и красивое детское личико.
— Что? — спросил резко, громко, уверенно.
— Научи меня… убивать этих тварей. В следующий раз я хочу сам стоять за себя.
