ФЕНОМЕН: ИЗБЫТОЧНЫЕ МЕРЫ

Ментальная связь с демоном похожа на лимб, но это далеко не так. Первый порождается самой нечистью, действует и живет по ее правилам. Вторая же представляет собой скорее столкновение двух направленных воль, одна из которых, в итоге, должна спасовать, затухнуть, подчиниться. ▶ Rudi Arapahoe - It Becomes You Беал предстал перед Юнги без ран и следов битвы: умиротворенный, пугающе красивый. Они сидели друг напротив друга посреди пустоты. Это не был первый раз, когда Беала вызывают на мысленный поединок. С одной стороны, паршиво: он знал, чего ждать, и мог противодействовать более умело. С другой — Юнги было точно известно, что, как минимум, однажды демон такую схватку уже проигрывал. — Ты знаешь, кто я? Голос противника достигал ушей Юнги во всей своей полноте. Вокруг них была тишина и темнота, в этой реальности не существовало ничего, кроме их разговора. — Конечно. А еще мне интересно, кто же и когда смог усадить в шкатулку, в каких барышни хранят нитки и мыльце, Великого Герцога тьмы. Демон опять рассмеялся, и Юнги тоже скривил рот в напряженной улыбке. — Не думаю. — Что? — Я не думаю, что это именно то, что тебе интересно. В поединках с нечистью нет правил: шантаж, лесть, искушение, запугивание — это все идет в ход. Демон видит тебя насквозь и наверняка ударит в самое больное. — Тогда, что же? — От крыльев носа до уголков губ Юнги снова прокладывают себе путь морщины. Он хмурится и буравит Беала глазами, боясь упустить обман или трюк. Но он вовсе не выглядит злонамеренным, даром что минутой ранее они увлеченно размазывали друг друга по тронному залу. — Коль скоро ты осведомлен о моем имени — значит, тебе известно и то, какие материи мне подвластны. Например, я умею превращать любой металл в золото. — Многозначительно поведя бровью, демон на мгновение концентрируется на кольцах и браслетах Юнги, которые из стальных тотчас становятся золотыми. — Представь себе, что эта способность появится и у тебя. Вообрази, какое это богатство. Юнги презрительно фыркает, даже не пытаясь сдержаться. Любой из них начинает с богатства. Неужели, есть много желающих тотчас же, подобно портовой девке, отдаться за кошелек с монетами?! Допустим, даже за очень большой. Кого-кого, а Юнги это не интересовало, о чем он тут же сообщил. — М-м, — удовлетворенно урчит Беал, — я и не сомневался. Но ты молод и о многом не думаешь. Например, о том, что будет, когда ты захочешь уйти на покой. Тебе вот еще нет тридцати, а я чувствую внутри тебя множество своих братьев. — К чему ты клонишь? — К тому, что ты не сможешь вечно гоняться за мне подобными. Представь себе, что будет, когда тебе стукнет, скажем, сорок пять. Захочешь ли ты тратить свое время на выбивание дерьма из рогатых уродов по типу вон того прелестного огненного джинна, что сейчас активно взывает ко мне. Будет ли тебе так легко выносить нас всех? Ведь если мы сегодня ни к чему не придем, тебе придется жить со мной внутри. До последнего вздоха. А я, открою секрет, не самый спокойный гость. Ты готов ежедневно засыпать в страхе? — Чего ты хочешь? — Юнги запретил себе думать. Если ты начинаешь думать при встрече с демоном, то можешь считать, что проиграл. Потому что жизнь несовершенна и полна боли, в этом ее неотъемлемое свойство, которое нечисти, конечно же, известно. О тьме они знают всё, в частности, и то, как ее развеять… на время. Чтобы потом обрести нечто, что им нужно и выгодно, ведь у бессмертных существ в запасе вся Вечность, они умеют ждать. — Я хочу пятьдесят лет. Отпусти меня на полвека — и я клянусь, что не потревожу никого из живых или мертвых, пока не кончится этот срок. Ты же проживешь эти годы в спокойствии и роскоши, без надобности рисковать собой, без этой боли внутри. Ведь я, Герцог Беал, могу приказывать любому из мне подобных. Ни один из обитателей твоего тела больше не побеспокоит тебя. А когда срок истечет… Ты будешь уже дряхлым стариком и сам попросишь меня о смерти. Черт. Юнги закусил губу, опять позабыв о ране. Личное и социальное, ну, конечно. Если мир ведет себя как жестокая сука, то зачем его спасать? Не лучше ли сделать свою жизнь легкой и безоблачной, а затем бросить к ногам зла вечность, в которой тебя уже нет? Юнги понял, что Беал его боится. Или, как минимум, опасается. Он никогда бы не дал этого понять напрямую, но отсрочка в пятьдесят лет говорила сама за себя. Обычно демоны обещают максимум пятнадцать-двадцать, наслаждаясь тем, как жертва выбирает между неизвестностью сегодня и патентованным пиздецом очень нескоро. Но его противник бил наверняка: страдать предполагалось не самому Юнги, а всем остальным, что, по идее, делало искушение непреодолимым. — Заманчиво, — признался Юнги. — Но нет. И тут же заорал, срывая голос, потому как невыносимая боль будто расплавленный свинец полилась по венам и прошила внутренности. — Смотри, как я умею, — спокойно подсказал Беал. — Я могу заставить тебя начинать с этого каждое утро. — Не можешь. Тут блефовали оба. Взаимоотношения демона и человека, пленившего его, серьезно зависели от многих факторов и обстоятельств. Безусловно, опытный борец с нечистью знал, как контролировать сущность, сидящую внутри, но и он бывал болен, спал и становился жертвой плохих дней. В такие моменты любой из его квартирантов (или даже все разом) мог попытаться вырваться на свободу или просто улучить шанс отомстить за лишения. — У тебя ничем не получится соблазнить меня, Беал, — выдает Юнги серьезно. — Ты не первый, кто пытается. Демон широко и снисходительно улыбается. — Я даже не начинал. Юнги просыпается. За окном еще темно. По ощущениям — часа три пополуночи, не больше. Очаг не успех затухнуть, по дому расползаются аппетитные запахи баранины и тушеных овощей, что они ели на ужин. Холодно. Юнги натягивает покрывало повыше, чтобы прикрыть плечи. — Почему ты не спишь? Крошечная лапка накрывает его, поправляет край одеяла, нежно трогает прядку на виске. Юнги поворачивает голову — и внутри нарастает тупая нервная дрожь. ▶ Brendan Perry - Medusa — Что случилось? Суран лежит рядом с ним, обнаженная и прекрасная: острые девичьи лопатки, изгиб спины, ямка на крестце и едва виднеющийся разрез ягодиц… Ее лицо, целое и свежее, но безумно заспанное, смотрит с любовью. Юнги протягивает руку и касается ее щеки, ощущает теплую мягкость под костяшками пальцев, невольно открывает рот, часто дышит. — Эй, ты чего?! — восклицает Суран. — Жива… — шепчет Юнги одними губами. Звука не выходит, получается только воздух в форме слов. Девушка пугается. Привстает на постели, совсем не пряча подтянутую белую грудь с маленькими сосками, сплошь покрытую гусиной кожей из-за прохлады. Юнги хочется выть. Хочется закрыться одеялом и не видеть ее, но, в то же время, он готов выколоть себе глаза и остаток жизни провести слепым, лишь бы задержаться на ней взглядом еще хотя бы на секунду. — Ты пугаешь меня, Пэ… Юнги сдается, капитулирует, рассыпается песком. «Пэ»… Груша… Она зовет его так с самого первого свидания. Он не нашел ничего лучше, чем повести ее в чайную. Ему от чего-то казалось, что все, без исключения, девушки любят сладкое. Но не Суран. — Давай убежим, — предложила она тогда, откровенно скучая. А Юнги был готов умереть рядом с ней, не то, что убежать. Они натурально неслись друг за другом по низкому заросшему саду. Девушка летела так быстро, что догнать ее было невозможно, но Юнги умудрился: схватил холодными пальцами за плечи, потянулся к губам. — Смотри, груши! Суран ловко выскользнула из его объятий, сбросила туфли, подоткнула юбки — и полезла на дерево. Юнги оставалось только удивленно стоять внизу, надеясь, что она не сорвется в его руки — и тайно на это рассчитывая. Потом они сидели под деревом, вгрызаясь зубами в желтые мягкие бочка. Груши были такими сочными, что Юнги приходилось придерживать свою снизу, чтобы не дать соку стечь по лицу. Он все равно тек. Суран рассмеялась, отвела его руки и внезапным, смелым движением слизала сладкие капли с его подбородка. Юнги думал, что сойдет с ума. С того дня она и звала его «Пэ», поддразнивая. Негромко охнув, Юнги налетает на обнаженную девушку, нависает, придавливает, зацеловывает. Черт, черт, черт. Ее губы —будто ночное небо, когда ты лежишь в траве и смотришь прямо на него. Стоит очень сильно задрать голову назад и вверх — как тут же перестаешь понимать, на земле ты или приклеен ко всемирному потолку, как большая бескрылая муха. Ты падаешь, падаешь в эту бездонность. Не сдвигаешься даже на миллиметр — но все равно продолжаешь падать. — Тс-с, детей разбудишь! — возмущенно говорит Суран, а Юнги осознает, что уже давно протяжно стонет, причем, скорее, жалобно, чем от наслаждения. Слишком много. Передозировка. Юнги отстраняется от нее, отползает на противоположную сторону кровати, хватает подушку, словно щит. — Ты не настоящая. Все это просто мираж, — заявляет он сначала девушке, а после продолжает куда-то в сторону и вверх, — Беал, я понял тебя. Меня этим не взять, можешь не стараться. — О чем ты, милый? Пожалуйста, прекрати дразнить меня вот так. Никаких других ответов не следует. Осторожно приближаясь, Суран гладит его бледные щиколотки, трется щекой о колено, прижимается всем телом, немного больно щиплет за тыльную сторону ладони. Боль означает реальность? Что происходит? Как он сюда попал?! Юнги больше не отталкивает её, он просто сидит и в ступоре наблюдает за происходящим: Суран замечает его глаза, устраивается поудобнее вокруг его поджатых ног и начинает грустно вырисовывать указательным пальчиком круги и ромбики на коже. — Мне кажется, я никогда окончательно не примирюсь с твоей работой. Все эти дикие штуки, которые тебе кажутся, — они сводят тебя с ума, а я схожу заодно. Твари внутри тебя нашептывают такие страшные иллюзии… — Иллюзии? — тупым эхом отзывается Юнги. — Ты думаешь, это в первый раз? Я помню, как ты вдруг стал хватать меня за лицо, кричать и спрашивать, куда делись шрамы. До сих пор не понимаю, о чем ты говорил. Юнги не верит. Он не помнит ее. Не помнит, как оказался в этой комнате. Не помнит, откуда у них этот дом. Не убеждается даже когда, разбуженный громкими голосами, в комнату входит маленький мальчик, хныкая, забирается на кровать, льнет и называет папой. Юнги смотрит на него и понимает, как невероятно естественно ребенок хранит в себе его собственные черты и черты Суран. Такое можно придумать? Настолько реалистично… Ребенок засыпает между ними, затем затихает и девушка, до последнего не переставая поглаживать его плечо. А Юнги все сидит, смотрит в догорающий очаг и ждет, когда это закончится. На стене тикают часы, за окном светает, разгорается солнечное зимнее утро. С тихим, приятным звоночком мимо дома проезжает молочник, затем начинают сновать редкие прохожие. Насвистывая какую-то мелодию, на рынок плетется хромой мясник. Юнги откуда-то его знает. Какого черта?! Осторожно, чтобы не разбудить Суран и сына, он встает, хватает с кресла теплый халат, одевается. Поразительно, насколько машинально рука потянулась к вещи, будто Юнги имеет многолетнюю привычку оставлять ее в одном месте. Дверь из спальни ведет в просторную столовую. Юнги подпрыгивает, споткнувшись о разбросанные кубики, шипит от боли сквозь зубы. На обеденном столе вперемешку лежат грязные тарелки, детские игрушки и стопки бумаг, исписанных его собственным почерком. Юнги наклоняется и, с растерянностью человека, внезапно вырванного из глубокого сна, трогает, щупает, переставляет. Все такое, как и должно быть: посуда глиняная, шершавая, пахнет подсохшим супом. На его кружке щербинка, маленький скол. Юнги поднимает ее, водит подушечкой пальца, ощущает острый краешек в том месте, где сбита эмаль. Отчаянно нуждаясь в чем-нибудь, чтобы занять руки, Юнги начинает убирать со стола, складировать в мойку все грязное, рассовывать по шкафчикам специи. Ручки у мебели латунные, украшенные бляшками с изображением трогательного цветка. В одном из ящиков целая коллекция тупых ножей — по всей видимости, отложенная для «я потом поточу». Юнги берет один, крутит в руках, сжимает сначала за ручку, потом, — посильнее, — за само лезвие. Оно не заточено, но по-прежнему достаточно острое, чтобы поранить. Юнги больно, место свежего пореза покрывается мелкими кровавыми бисеринками. На вкус кровь такая, как должна быть. Покачиваясь от внезапно навалившегося волнения, Юнги возвращается к столу и оседает на один из стульев. Сердце начинает колотиться, его душит непонятная паника. Как, как это?! Он, безусловно, был уверен, что все происходящее — жестокие происки Беала. Но подвластно ли демону визуализировать жизнь так подробно? Внушить иллюзию, настолько дотошную в своих деталях?! Откуда ему известно о том, что мать всегда называла Суран грязнулей — и поэтому не удивительно, что посуда с ночи стоит на столе? Как он смог овеществить нерождённого ребенка таким правильно похожим на своих родителей? Почему вышло так, что он узнает каждую загогулину своих строчек на бумаге? Зеркало на стене отражает его собственную фигуру в рассветном полумраке. Сначала внимание Юнги привлекает движение где-то на границе поля зрения, он поворачивает голову и внимательно наблюдает за самим собой: у него черные, по-постельному растрепанные волосы, слегка вьющиеся от сырости или попросту примятые. Ему почему-то кажется, что он старше, чем помнит себя. Будто кто-то взял — и вырезал из его жизни огромный кусок, а затем позабыл предупредить об этом. — Папа? Юнги подскакивает так, словно его не детский голос из темноты позвал, а, как минимум, огрели кочергой по затылку. Он рывком обращается к источнику звука, чем немало пугает крохотную темненькую девчушку. Та пискляво вскрикивает, но Юнги уже рядом, садится перед ней на пятки и сжимает ледяные ладошки. Ему хочется вернуться к шкафчикам и долбиться головой в эти проклятые ручки с цветочком — потому что девочка его точная копия. — Прости, пап, я проголодалась, — оправдывается она. — Мама еще спит? — Не беда, — отзывается Юнги, дивясь тому, как нежно и низко звучит. — Я где-то тут видел апельсиновое печенье. Поищем вместе? Он взваливает ребенка себе на плечо, с трудом поднимается, затем перекладывает поудобнее. Малышка цепляется ногами за пояс, по-обезьяньи теребит пальчиками завязки от халата. Юнги чувствует плечом сердцебиение, кажется, что в груди у нее сидит маленькая птичка. Откуда-то ему известно, что ее зовут Лин, и что он никогда в жизни не любил никого так сильно. Он помнит, как впервые взял ее на руки, помнит, каково было целовать ее мокрый лобик, знает, как заливисто она смеется, бегая с воздушным змеем. Она — его награда, его счастье. Юнги сжимает ее и забывает обо всем на свете. — Смотри, как я умею, — повторяет он вновь, лукаво улыбаясь сквозь сито темной бороды. Какие-то мгновения Юнги еще хватает воздух, в надежде поймать, снова ощутить в руках тяжелое детское тельце, но на самом деле понимает все гораздо раньше. Ему кажется, что сердце внутри разбивается, словно щербатая чашка. Он ломается в коленях, ломается в поясе, ломается в плечах, валится вниз марионеткой, оторванной от крестовины и, обхватив себя руками, рыдает в голос, не стесняясь чужого присутствия. Последнее, что позволено делать демонологу — это забывать и забываться. Забывать, как далеко идут порождения тьмы в попытках сломить чью-то волю. Забываться, отдаваясь приятным картинкам, которые они показывают, лишь бы нашарить твою слабость. Беал действовал наверняка. Он длил созданную им иллюзию ровно до тех пор, пока Юнги не поверил в нее, пусть и на краткий миг. Корни, которые проросли в душу, выдирать куда больнее. — Плохо тебя учили в твоей академии, — снисходительно комментирует демон, глядя, как сотрясается тело Юнги. — Иначе бы ты помнил, что я знаю все о прошлом, настоящем и будущем. Я могу сделать все это реальностью, если ты захочешь. Ты будешь жить там вечно. Юнги поднимает на него мокрое красное лицо с налипшими прядями. Его выражение искажается гримасой глубочайшего отвращения. — Так вот что ты мне предлагаешь, — горько выплевывает он, шмыгая носом. — Я знаю, как это будет выглядеть: мой разум уснет в созданной тобой сказке, а ты будешь тем временем безраздельно властвовать над моим телом. — Не отрицаю, — пожимает плечами Беал. — Но это всего лишь вопрос приоритетов. Что есть реальность, мой юный друг? Чем моя сказка хуже, чем та, которую ты видишь каждый день. — Я тебе не друг. Юнги вытирает слезы и встает. Злость начинает вытеснять отчаяние. — Вот как. Значит, подружиться у нас с тобой не получается. Богатства ты тоже не хочешь. А что насчет самого главного. Самого ценного. Того, ради чего меня чаще всего призывают в этот мир. — Я не понимаю, о чем ты. — Об ответах, конечно же. — Ответах на что? — На любые твои вопросы. Темнота вокруг рассеивается, они оказываются в мрачной палате деревенского врачевателя. Юнги узнает это место сразу же, поэтому немедленно зажмуривается, не в силах смотреть на тело, лежащее поодаль. — О, да, — почти мурчит Беал. — Бедняжка Суран. Он подходит к девушке, распростертой на кровати, снимает латную перчатку, под которой обнаруживается крупная холеная кисть. Указательным пальцем он начинает упоенно водить по исполосованному в мясо лицу. — Немедленно прекрати, — шипит Юнги. — Правда? Какой-то вы чересчур нежный, господин истребитель нечисти. Как вы собираетесь заключить меня в себе, если даже в лицо своей судьбе смотреть не в силах? Стоите и хнычете тут, как щенок, господин демонолог. Пути обратно из этого дерьма нет и не будет. Наступит день, когда ты захочешь принять судьбу пьянчуги из грязной лужи, мимо которой будешь проходить, но ты не сможешь. Ты страшно захочешь сдохнуть, но и этого тебе не дадут. Поэтому просто иди вперед, делай свое дело и не скули. Потому что скулят маленькие собаки, девочки, у которых отобрали куклу и трусы при виде собственной крови. У тебя нет права на подобное. Жалеющий себя демонолог ходит по трупам. Юнги сглатывает и открывает глаза. Встречается с Беалом взглядами, не может не видеть тело Суран. Открывшаяся картина заполняет внутренности горечью, но это уже отголосок былого отчаяния. Юнги пережил утрату — раньше. И теперь понимает, что всегда это знал: даже когда оказался рядом с ней, живой, посреди сна наяву. Беал замечает, что на лице соперника больше нет боли, но не верит, что проиграл. Нежно, почти ласково, он погружает ногти прямо в раны Суран, ковыряет пустую глазницу, а затем с наслаждением облизывает каждый палец, будто только что засовывал их в персиковое желе. Облизывает, уставившись прямо на Юнги, готовый наслаждаться его страданием. Но страдания больше нет. Беалу много чего не стоило делать: например, начинать с обещания богатства, затем использовать свой главный козырь, прерывать иллюзию слишком быстро, говорить про скулящих щенков, будя воспоминания о нужных словах. А еще наивно полагать, что демонолог — это только одно название, а не профессия. — Нет, больше не работает, — пожимает Юнги плечами. — Что, если я скажу тебе, что знаю имя того, кто с ней это сделал? — демон говорит неразборчиво, потому как все еще обсасывает свои руки, громко причмокивая. — И что он все еще на свободе, а я могу указать тебе, где искать. — А для этого мне нужно будет отпустить тебя, верно? — Пятьдесят лет, человек. Как я и пообещал. — Ты правильно сказал, Герцог Беал. Это вопрос приоритетов. И мои — несколько иные. — Глупец! Ради кого, ради чего ты это делаешь? Ты мог бы жить счастливо, жить в достатке, рядом с ней и своими детишками. Но жертвуешь всем — почему? Чтобы тебе похлопал этот мужлан с рыжей бородой? — Тебе, боюсь, не понять. Юнги хочется купить себе тяжелый цельнолитой шлем и ходить в нем всегда, лишь бы защитить свои мысли, страхи и тайные желания от пронзительного взгляда этой потусторонней твари, съесть печную заслонку, чтобы она навечно застряла в районе горла — что угодно, лишь бы он не стоял и не читал его, словно детскую книжку с картинками. — Ах, вот оно что… Интерьер палаты стекает вниз, как смытая кем-то краска, сменяется. На сей раз двое оказываются снова в тронном зале. Они стоят по обе стороны от распластавшегося на полу Хосока. Парень кутается в робу, боязливо переводит взгляд с тех Беала и Юнги, что существуют в его реальности, на окна, продолжающие дребезжать под натиском призываемой армии. — А я все думал, почему ты не выбрал жизнь с Суран, — говорит Беал, осматривая Хосока, словно кусок мраморного мяса. — Потому что это не жизнь, а сон, в котором ты предлагаешь мне находиться вечно, — Юнги предпочитает не замечать намека, не впускать ни единой мысли о Хосоке в категорию сознательного. Демон громко и заливисто смеется. — Какой же ты идиот. Я тебе не бабка-гадалка, Мин Юнги. Я Герцог Беал, я пришел из вечности, в нее и уйду. Я знаю все ответы: на любой из заданных и незаданных вопросов. А ты смеешь стоять и врать мне в лицо. — Тогда ты знаешь, как закончится наше с тобой состязание. — Верно. А еще знаю, от чьей руки ты умрешь — как и когда. И не стану держать это в секрете, если ты спросишь. — Нет, Беал. Не спрошу. Мне не интересно. — Ах, конечно. Ты же альтруист. Светлый страж рода человеческого. В таком случае, захочешь ли ты защитить своего друга, этого мага… Как его зовут? Тэхён, кажется. Юнги чувствует, как его лицо теряет краски. Беалу действительно ведомо абсолютно все. — Ему в будущем уготовано кое-что очень неприятное. Но ты можешь спасти его. Я подскажу, как. Если ты спросишь. Прости, Тэхён… — Нет, Беал. Я не спрошу. Юнги чувствует это: словно течение сменило курс. Поток энергии входит в него, направляется к самому центру солнечного сплетения. Это знакомое ощущение, оно бывает, когда демона начинает медленно, но верно, затягивать внутрь. Беал, тем не менее, виду не подает. Он хищно нарезает круги вокруг Хосока, пользуясь тем, что тот его увидеть не в состоянии. — Какая интересная выходит партия, — говорит он. — Ты попытаешься спасти его, я вижу. Вот только уже поздно. У меня было слишком много времени, чтобы прорасти в его голову. Как только я стану частью твоего зоопарка, мой лимб схлопнется. Ты сможешь выйти из него, а он — нет. И ты знаешь это с самого начала. — Я не дал тебе того, что ты хочешь, даже имея шанс помочь лучшему другу. Ты считаешь, что я задумаюсь над твоим предложением, если речь пойдет о человеке, чье имя я узнал этим вечером? — Именно это я и хочу сказать. ▶ Dead Can Dance - Cantara В ужасе Юнги понимает, что осмотический поток останавливается. Беал, похоже, знает о нем что-то, в чем он сам не хочет себе признаваться. Невольно он задевает краем глаза объект их разговора. Хосок встает и подходит к тому Юнги, что сидит верхом на плененном демоне, опутывая нечистого магическими канатами. Оба — и тварь, и ее пленитель — совершенно неподвижны. Хосок несмело протягивает руку в намерении прикоснуться к плечу Юнги, но в последний момент отказывается от этой мысли. Вместо этого, он подбирает с пола его шляпу, бережно отряхивает поля от мусора и щепок, присаживается прямо на краешек стола, чтобы иметь возможность рассмотреть своего нового знакомого. Юнги бросает в жар от того, как пристально Хосок шарит глазами по его телу, даже учитывая, что сам он наблюдает эту картину со стороны. Сосредоточенное лицо одержимца принимает более естественное, свойственное ему выражение. Верхняя губа чуть подпрыгивает вверх, обнажая ряд крупных белых зубов. Эти скулы-яблочки, странный нос и рваная, кое-как настриженная челка… До чего нелепо собранные черты, будто творение пьяного скульптора! Кажется, нацепи парик и платье — и выйдет сорокалетняя женщина, точь-в-точь как его собственная мать. И Беал всерьез думает, что ради него Юнги согласится отпустить демона, который через полстолетия затопит мир своими легионами?! Конечно, нет. Надо просто об этом сказать. Вот так же, как и раньше: «Нет, Беал, мне не интересно». Нет, Беал. Нет. Но Юнги почему-то молчит. Он думает о том, что будет, когда он скажет это «нет». Его сразу же вынесет в реальность — или будет шанс вернуться хотя бы на доли секунд, чтобы… Но что он может сделать? Как спасти? Вернуть их вместе… Демон смотрит на него пристально и торжествующе. Видит сомнение, видит невозможность перешагнуть последнюю черту — и делает то, что Юнги невольно ему позволяет. Беал разрывает их связь.