ФЕНОМЕН: ИЗБЫТОЧНЫЕ МЕРЫ

Сначала Юнги пытается догнать беглеца в смазанном потоке, через который они падают, но тот слишком проворен. Едва кажется, что он вот-вот дотянется рукой до края бордового плаща, их обоих выплевывает на холодный мраморный пол. Для Хосока они неподвижно лежат, вперившись друг в друга — а затем неведомая сила расшвыривает два тела по залу. Беал встает, тяжело дыша. Здесь, на ярком свету, видно, как он теряет свою мощь—любой демон слабеет от невозможности покорить человека, от отсутствия власти над ним. При таком раскладе у него два пути: либо самостоятельно покинуть жертву и отправиться вслед за своими легионами обратно, закрыв червоточину — либо сопротивляться и быть поглощенным. Окажись Юнги чуть хладнокровнее, то уже давно бы поселил эту тварь внутри себя. Но он позволил себе запретно долго думать о Хосоке, и теперь ситуация снова становится под опасным вопросительным углом. Лимб чувствует, что его хозяин терпит поражение. Стены шатаются, окна трещат, столы падают друг на друга, как домино. Призраки за окном стенают, в отчаянии оплакивая своего предводителя. Надрывно гремит колокол. — Пожалуйста, скажи, что все хорошо, — шепчет Хосок, подлетая к лежащему Юнги. Но тот ничем не может его обнадежить или порадовать. Он не Герцог Беал, ему не открыты ответы на все вопросы. Что собирается делать демон — ведомо лишь ему самому. А он, тем временем, смотрит прямо на Юнги. — В конце концов, ты не более, чем человек. И слаб ты тоже как человек. — О чем он говорит? Юнги чувствует, как парень доверяет ему, хоть для этого нет почти никаких оснований. Хосоку страшно, он жмется к новому знакомому, в попытках обрести хоть какое-то успокоение. Но это не по адресу, у него совсем другая задача. Закрывая глаза для храбрости, Юнги произносит, наконец. — Нет, Беал. Мне не интересно. Но ничего не происходит. Когда он снова смотрит на своего врага, тот улыбается. — Больше не работает, Мин Юнги. Больше не работает, — демон с наслаждением возвращает слова соперника ему в лицо. — Я хотел закончить наше состязание на твоих условиях, но время предложения вышло. И тебе придется принять мои… Стекло бьется со звуком воды. Каменные стены рушатся так, как сходит лавина в горах. Пространство начинается из точки —и снова схлопывается тоже в нее. Сущее всегда вырастает из небытия, а потом в него возвращается. Юнги с ужасом понимает, что именно делает Беал: он решается на полное слияние, сам уничтожает собственный лимб, дабы смешаться с душой Хосока в его теле, получить энергию и шанс на побег. Нельзя, нельзя доводить до подобного. Именно поэтому помощь демонолога имеет такой критерий, как своевременность. В первые несколько дней одержимости, организм-хозяин сражается, отторгает новоприобретенную сущность. После — его можно только убить, если, конечно, никто не ставит себе цели получить чистейшее зло в человеческом обличье. Именно об этом думал Юнги по дороге в часовню. Но тогда он и не предполагал, что именно последний пункт принесет ему столько затруднений. В попытках спасти Хосока, он чересчур заигрался с демоном, и теперь упустил все сроки. Беал знает, что самый простой выход сейчас — выйти из лимба, достать стилет из сапога и со всей дури воткнуть в сердце парня, пока тот не оклемался с далеко идущими планами. Но, по иронии, это было именно то, на что решиться Юнги никак не мог, и красноречиво это доказал. Хосок хватает его руку, тянет рукав на себя, словно ребенок, которому страшно. Как Юнги действовать? Обернуться и сказать, что он безумно мил, и до чертиков затронул его сердце, но он вынужден бросить его и собственноручно прикончить? Что последняя крупица его непокоренной души в виде полуобнаженного затравленного испуганного юноши должна, просто обязана погибнуть тут, под обломками? Но все это Юнги успевает подумать, не сказать. На самом деле, проходят лишь доли секунды, а после все они должны слиться воедино и исчезнуть вместе с поддельным маленьким демоновым мирком. Юнги нужно время, чтобы отважиться на попытку… И он пробует его выиграть. Поднимая трость высоко вверх и приобнимая Хосока второй рукой, он выгребает по самым отдаленным уголкам своего естества всю жизненную силу до капли, устремляет ее через ладонь по деревянному стволу, высвобождает через топазовый наконечник. Мир вокруг замирает, Юнги чувствует, как поток времени останавливается. Хрен знает, надолго ли это. Ему нужно решаться, как можно быстрее. Юнги отдается слепой надежде. Он смотрит на мужчину у себя в руках. Замороженное мгновение не дает ему возможности пересечься взглядами — Хосок крепко зажмурился, уткнулся носом в его плечо, чтобы не видеть происходящего вокруг кошмара. Вокруг левитируют, блестя, осколки и куски мрамора, фрагменты золотых лиц, драгоценная отделка, витиеватые макушки колонн. Беал стоит, высоко подняв свою корону, которую наверняка подобрал после падения. Черная сфера над ним стягивает в себя все вокруг. Это настоящая супернова, которая несет только конец. Юнги неловко гладит каштановые волосы своего соседа. Сам не понимая, зачем, прижимается щекой к его макушке. Он чувствует лишь смятение. Впервые в его жизни происходит нечто такое, чему он не может дать названия. Но и не хочет. Встреча с иллюзорной Суран показала ему одну простую штуку: он заебался ходить и гулко свистеть на ветру огромной дыркой в груди, как пустая бутылка, которой подули в горлышко. Сколько бы часов он ни провел без единой крошки в животе, по-настоящему изголодался он по кому-то, ради кого можно будет носить в себе этот, как правильно выразился Беал, «зоопарк». По тому, кто будет вот так слепо обнимать его, пряча лицо в его одежде. Юнги не имел вообще никакого представления, почему Тэхён не мог стать тем самым человеком. Точно так же, как влюбленность прошила его с головы до пяток при первом взгляде на Суран, влилась вместе с Тэхёном в сердце дружба. Это не был герой его романа, они просто две разные книги — каждый с тысячей своих страниц. Они могли стоять на полке, иметь одинаковые обложки, неплохо срастаться в серию, даже носить последовательные порядковые номера. Но стать одним — никогда. А вот этот парень, в дурацкой меховой робе — он словно ключик от его замка. Хотя по земным меркам они знают друг друга едва ли несколько минут. Что чувствует Юнги? Он не знает. Не имеет никаких представлений. Хотя, нет. Это обещание. Ни больше, ни меньше. Обещание того, что, если он найдет выход сейчас, этот молодой торговец станет кем-то очень важным в его жизни. Кем-то эпохальным. И Юнги понимает, что готов рискнуть в попытке реализовать это обстоятельство. Стать одним… Решение настигает Юнги так просто и легко, будто всегда находилось на поверхности. Он же демонолог, а кто они такие — как не манипуляторы душами? Он примет Беала, не важно, насколько сильно он будет перемешан с Хосоком к тому времени. Он попытается, всего лишь попытается, разделить их уже постфактум, вернуть парню его самого, пропустив через себя, вытащив из лимба за свой собственный якорь. Юнги никогда раньше не пленил человеческие сущности — только демонов. И тем более не возвращал назад единожды отнятое. Он не знает, чем это закончится, да и возможно ли в принципе. Но его силы иссякают, осколки рушащегося лимба вновь приходят в движение. Времени на размышления больше нет — и он решается. Первым делом, Юнги хочет покончить с Беалом. Вцепляясь в руку Хосока изо всех сил, он бежит вперед, молясь о том, чтобы не словить головой фатальный камень. Парень за ним сначала тупо волочится по ковру, затем находит точку опоры и тоже подскакивает на ноги, не забывая держать робу запахнутой. Он не задает лишних вопросов: или доверяет Юнги, или попросту не успевает сориентироваться. У них и правда в запасе всего пара секунд. Юнги взмывает вверх, выбрасывает вперед руку с тростью и попадает ровно в грудь демону. Теперь он не может проиграть, он прошел все испытания: силы, воли, искушения, сомнения… Беал ревет, в тело Юнги будто бы врезается целый ком тяжелого снега. Нечто холодное, плотное и душное пытается пролезть через поры прямо в сердцевину. Диафрагму спазмирует, горло сводит мучительная судорога, Юнги распирает изнутри. Он привык к этому чувству, все демоны одинаково болезненно просачиваются в сознание своего победителя: даже такие легендарные, как сам Беал, ничем не отличаются от остальных. Следом наступает Тишина и Пустота. ▶ Rudi Arapahoe - False Union Они падают, падают, падают, взявшись за руки, растворяются в черноте без начала и конца. Лимба нет, они больше не внутри. Но это означает, что Хосоку неоткуда возвращаться. Юнги сразу же окажется наяву, стоит ему только подумать об этом. Однако спутника взять с собой он не сможет. Единственный способ перенести его — непосредственно в себе. Но Юнги пока не думает об этом. Он летит, пытаясь справиться с новой сущностью, поселившейся под кожей. Ему предстоит еще долго переживать ее присутствие, долго болеть. Но все это будет потом… — Как тихо… — поражается Хосок. — Где мы? — Нигде, — только и может вымолвить Юнги. — Я умер, правда? — Еще нет. Хосок сам подтягивает его ближе, видя, что спутник слишком слаб. Ему безумно страшно, он чувствует, что вот-вот рассыплется без следа, но цепляться за черный плащ Юнги — это самое надежное, что он может придумать. — Твоя шляпа… Она потерялась? — Глупый, это же все не на самом деле. — Тогда почему я чувствую, что исчезаю? Юнги открывает глаза и видит лицо Хосока прямо над своим: его глаза смотрят настороженно и беспокойно. Если бы только можно было успеть раньше, ничего бы из этого не случилось… — Потому что так и есть. Беал владел тобой слишком долго. — О, так вот как его звали… — Имя не имеет значения. — Значит, мне стоит попрощаться? — Так забавно, мы ведь едва знакомы. — Кажется, у меня не осталось времени на знакомства… Хосок держит своего спутника осторожно, будто тот фарфоровый и вот-вот разобьется. Юнги чувствует его длинные сухие пальцы у себя на затылке и на бедре. Ему хочется сблефовать и узнать, как именно тот собрался прощаться, но даже такая ложь — это уже слишком для сегодняшнего дня. — Я могу постараться тебя спасти, — признается он. — Но это будет очень, очень сложно. С тобой может произойти что-то нехорошее… — Хуже, чем-то, что уже произошло? — Хосок улыбается. — Нет, вряд ли, — Юнги проигрывает битву с нервным смешком. — Тогда давай рискнем. — Постой. Ты должен знать, что я собираюсь… — Не важно. Что бы там ни было, я просто скажу тебе спасибо. Договорились? — Договорились, — шелестит на выдохе Юнги и закрывает глаза. Он чувствует, как чужой лоб прикасается к его собственному в нежном, доверительном жесте. Но ему нужно прервать касание, потому что души он умеет забирать только через трость. Сначала ему кажется, что из вечной черноты он попадает в теплое молоко. Все вокруг светлеет, падение замедляется, он легко парит в белесой дымке. Юнги не может сказать, когда случается этот Главный Переход. В какой-то момент он чувствует душу Хосока, перед собой, потом она втекает в него так легко, будто с самого начала была создана для этого. А затем она уже там, внутри. Он летит сквозь нее, понимая, что демонолог, попробовавший человеческую душу — похож на волка, которому дали напиться крови. Он больше никогда не возжелает ничего так страстно, ничто не подарит таких ощущений. Это подобно наркотику, расползающемуся по венам: самому сильному, крепкому, губительному. Юнги горячо выдыхает и закусывает губу, ощущая, как чужая сущность обжигает его изнутри. Внезапно Юнги делается понятно, как видит мир Герцог Беал: он вдруг исполняется Знанием. Каждая мельчайшая деталь, каждая нотка, каждый оттенок личности Хосока становятся ему известны, как если бы он провел рядом все тринадцать миллионов четыреста семьдесят одну тысячу шестьсот восемьдесят пять минут его жизни. Юнги знает, как болит его колено, ушибленное в семнадцать лет при неудачном падении в лодке. Знает, как он любит трогать свои волосы, когда они еще не совсем сухие после мытья — но уже и не мокрые. Словно диковинное шедевральное полотно, Юнги созерцает карту его мыслей, все то, из чего состоит его интеллект. В груди взрываются одновременно тысячи шуток, которые Хосок придумал, услышал и произнес за двадцать пять лет. Юнги падает и смеется над всеми ними одновременно. Он сжимает кулаки, облизывается кончиком языка, не владеет собой. Потому что нет ничего более прекрасного, более полноценного, более завершенного, чем настоящий человек, открывшийся тебе полностью. И полностью — значит совершенно до основания. До малейшей постыдной шалости. До последней греховной мысли. Юнги знает созвездия всех его родинок, знает вкус слез, тактильные ощущения, даже самые сокровенные… Почему-то сначала Юнги казалось, что чужая душа войдет в него цельной, как те же демоны. Будет существовать в своем отдельном пузырьке, плавая в соленом вареве, откуда он доставал своих тварей, когда требовалась защита. Но нет… Ощущать ее в себе было все равно что надеть облегающий ночной костюм, только не снаружи, а изнутри. А потом Юнги совершает самую огромную из всех чудовищных ошибок в своей жизни. У него только одна задача: очнуться и вернуть Хосокову душу в Хосоково тело. Но, вместо этого, он проникает в свои потаенные коридоры, погружается туда, откуда принято призывать демонов, но зовет не одного из них. Впервые внутри себя Юнги зовет человека. Кто он? Кто с этой секунды называется «Юнги», если в одном его теле соседствуют две личности? Кто хозяин, а кто гость? Кто более достоин остаться? Хосок отвечает на его зов почти сразу, и Юнги вдруг понимает, что все, прочувствованное им, имеет и обратную сторону. Чужая сущность, вливаясь в него, узнала самого хозяина ничуть не хуже. Все, до последнего: про Тэхёна, про лошадь в яблоки, про Суран и про себя саму… Каждая принятая субстанция имеет свое воплощение, свой цвет, консистенцию и вкус. Именно поэтому волосы Юнги меняют свой оттенок при вызове очередного демона. Но он не может представить себе, во что превратится после того, что происходит сейчас. Душа Хосока так чиста и невинна, так огромна и прекрасна, что создает целый мир, сплошь сотканный из молочно-белого. Юнги идет по белой воде, оглядывается на белые деревья с белыми листьями. Над его головой, шумя, пролетают белые птицы. Он кажется себе чужаком, нарушителем, осквернителем — так чужеродно смотрится среди всего этого его черный плащ. Хосок появляется беззвучно. Вот его нет — а вот Юнги уже знает, что он тут. На его плечи ложатся две руки, обнимают сзади, разворачивают лицом к лицу. Юнги подчиняется, заглядывает в карие глаза и понимает, что совершил нечто ужасное. Люди называют любовью тот примитивный, убогий душевный осмос, который им подвластен без магии и дополнительных приспособлений. Они остаются навечно с теми, кого умудрились запустить в себя на считанные миллиметры. Они считают близостью то, что на самом деле, Юнги теперь понимает, едва-лишь-не-ненависть. Человеческая любовь стихийна, она вдруг возникает — и ей нельзя сопротивляться. А Юнги сам поместил в себя другого человека, а взамен наполнил его. Целиком. Целиком. О, боги, что же он наделал… Многие говорят, что самая искренняя и сильная привязанность — это привязанность к самому себе. Только себя мы знаем полностью, не в силах ничего скрыть. Только с самими собой мы остаемся до последнего вздоха. Мы можем ненавидеть себя, можем презирать. Но это все равно будет любовь-ненависть, любовь-презрение. Юнги сравнял их, узнал Хосока так, будто он и был им самим. Юнги больше не помнит, что он чувствовал раньше. Все эти блядские ключи, замки, обещания — к черту их. Это все несоразмерно меньше. Отныне в его жизни существует «до» и «после». Он не собирался влюбляться. Даже в планах не было. Юнги просто хотел спасти. Кто же знал, что у этого тоже есть противопоказания? С помощью зелья можно обращаться в людей, но нельзя — в животных. Вернее, можно — но обратно уже не вернуться. Можно есть грибы, но нельзя те, что красные в белую крапинку. Вернее, можно — но на свой страх и риск. Можно идти по мощеной дороге, но нельзя останавливаться перед несущейся лошадью. Можно поглощать демонов, но нельзя людей. Иначе можно пропасть, как пропал Юнги. Родной. Единственное слово, которое рождалось в нем при виде лица Хосока. Тот самый нос, те самые скулы, та самая коричневая точка на краешке верхней губы. Юнги хотелось говорить, но он осознавал: стоит ему набрать воздуха в легкие, как Хосок тут же поймет и без слов. Кто-то протянул между ними невидимые полые трубки, по которым мысли свободно перетекали из одной головы в другую. Он отчаянно хочет побыть слабым, открыть рот и изо всех сил нажаловаться по поводу всего на свете: Хоби, мне так одиноко! Хоби, я запутался! Хоби, я сам себя боюсь! Хоби, я… Да, он знал, что его так называют друзья. Но между ним и друзьями была такая пропасть, словно те прилетели с другой планеты. ▶ Enigma - Deja Vu Они смотрят друг другу в глаза и улыбаются. Юнги замечает, что расширенные зрачки Хосока едва уловимо мечутся из стороны в сторону, понимает, что он рассматривает его лицо. Хочет смутиться — но не выходит. Кто, если не он? Он ведь все давно уже знает. От него ничего не скроешь. Юнги чувствует себя совсем маленьким, хрупким, слабым, как сухая веточка. Ощущение усиливается, когда Хосок берет его руками за щеки, большими пальцами потирает скулы, от улыбки превратившиеся в круглые шарики. Сказать: «Я люблю тебя»? Зачем? Он же знает… Сказать: «Все, что было до этого момента — просто фарс»? Он ответит: «Конечно». Сказать: «Пиздец, что мы натворили»? Так он не жалеет. И Юнги тоже… Когда Хосок целует его, на ум приходит новое слово: «доверие». Такое, не простое, а животное. Доверие, с которым детеныш припадает к материнской груди. Доверие, нарушив которое, можно попрать основополагающие законы мироздания. Доверие без тени стыда или сомнений. У Хоби тоненькие изящные кисти, а у Юнги — совсем узкие ребра. Они подходят друг к другу, как вещи из одного комплекта. В то время, как Юнги оплетает предплечьями шею, шумно выдыхает в поцелуй, ладони Хосока двигаются по его спине вверх-вниз, вздыбливая и сморщивая черную ткань плаща. Они не хотят спешить: знают, что ни одному, ни другому это не нужно. У поцелуя множество оттенков, и они намерены ощутить их все, от первого до последнего. Сначала это просто касание, один воздух на двоих. Соревнование: у кого мягче? Оба знают, кто победитель, безмолвно соглашаются, что Хосок — это про «приятно» и «вкусно», а Юнги — про «изящно» и «эстетично». Когда вы одно целое, вам и правда нечего делить… Юнги не выдерживает первым. Он хватает ртом верхнюю губу Хоби, легонько тянет в себя, проводит кончиком языка по краешку, очерчивая его, заглядывая в уголочки, ведь они — это что-то невероятно сладкое. Тот смеется его нетерпению, вибрация смеха отдается прямо в теле: Юнги чувствует ее горлом, чувствует грудью, чувствует животом. — Говори со мной, — просит Хосок. — Я пытаюсь, — признается Юнги. — Но мне кажется, что тебе известно абсолютно все… — Ты как ежевика. — Он знает, о чем говорит, ведь Юнги чувствует его язык где-то рядом со своим собственным, чуть глубже, чем до этого. Это смешно и мило. — Почему именно ежевика? — Потому что слаще, чем рябина, но не так сладко, как смородина. — А еще? — А еще потому, что это моя любимая ягода. Юнги знает это воспоминание. Он переживал его сегодня, пропуская Хосока через себя. Лес, корзина, маленький овражек, колючие и путаные кусты, иссиня-серые ягодки с хрустящими косточками. Ему сложно сказать, похож ли их поцелуй на ежевику. Потому что сам отчего-то видит тоннели. Когда их языки сталкиваются и переплетаются — это начало, вход, приглашение. Бесконечная рекурсия: Юнги хочет через рот залезть внутрь Хосока, который на самом деле уже внутри Юнги. Хосок отстраняется, завороженно смотрит: — Ты такой красивый… Такой… — Правильный? — Не удержался, подсказал. — Верно… Господи, кому я говорю?! Но ведь все потому, что Юнги чувствует то же самое: Правильный, Уместный, Тот Самый, Подходящий. Они не могут не стонать. Кого им стесняться? Хосок хрипло выдыхает, ненароком наполняя через нос легкие партнера. Напарника по поцелую. Соседа по материальной оболочке. На хер дефиниции, Юнги откровенно хнычет в его губы, ведь он так соскучился по ласке. Вот это надрывное, неуёмное, неистовое в нем — то, что срывает Хоби крышу начисто. У Юнги белая кожа, она к лицу белому миру Хосока. А черная одежда — совсем нет. Поэтому ее стоит снять, и чем быстрее, тем лучше. Длинные тонкие пальцы хозяйничают сначала в области воротника, затем ниже, ниже. — Черт возьми, — смеется Хосок, отклеиваясь на краткий миг. — Зачем столько пуговиц?! — Ты же знаешь. Потому что я пижон. — Сноб. — Выпендрёжник. Юнги намного легче: тянешь за узелочек — и рубашка спадает с плеча. Ее будто сшили с расчетом на быстрое раздевание. Но воспоминания о подобном нет, и Юнги решает, что ему просто повезло. ▶ Enigma - Weightless В воде или на берегу? Оба, не сговариваясь, задаются этим вопросом. Оба молча сходятся на первом пункте. Белая жидкость теплее воздуха, но не теплее их тел. Мало что в мире в принципе на это способно, до того горячо становится везде: на коже и под ней. Воды немного, всего пара сантиметров над песчаным дном. Не озеро, а большая лужа. Зачем оно здесь? Юнги не задается вопросами. Весь его внутренний мир — это всегда про воду: разноцветную, соленую, сладкую, молочную и прозрачную. Ему не до этого. Хосок бережно кладет его на спину, наваливается сверху, любуется, как потрясающе зеленые пряди выглядят на белом фоне, трогает их рукой, гладит и расправляет. Задевает мокрой ладонью ухо, нежно очерчивает раковину, звенит сережками в мочке и тут же хихикает, пряча лицо в острых ключицах Юнги — у него самого уши вообще не проколоты. Как-то не довелось. Прикасаться к лицу его личного демонолога так торжественно-хорошо… Это тот самый случай, когда водишь большим пальцем по векам, крыльям носа, морщинкам и складочкам — а сам не можешь поверить своему счастью, осознать, что все это, такое красивое, принадлежит тебе одному. В подтверждение его слов, Юнги закрывает глаза, слепо тянется к лицу, быстро и невесомо истаптывает губами высокий чистый лоб, скулы, щеки, переносицу, ямочку под нижней губой. Там, где он касается, остаются горячие влажные следы. Там пульсирует. А внизу, пониже пупка — уже почти болит. Ноги у Юнги лениво-тонкие, не такие, как бывают у крестьянских детей. Такими не ходят за плугом и не сбивают башмаки по дороге в соседнюю деревню. Тем приятнее нырнуть между ними, аккуратно зацепить вокруг пояса, погладить ладонью, прижать к себе. Юнги вообще весь какой-то слишком декоративный, будто яблоня, выращенная в кадке: мягкий впалый живот, хрупкие плечи, фланелевая кожа на ладошках. Хосок сам себе казался порядком отощавшим и сошедшим с тела после переезда в город, но Юнги возводит его понятие о субтильности на совершенно новый уровень. — Я думал, шкатулку с демоном открывать сложно, — смеется он, дергая миллион пряжек и завязочек на сапогах. — Но ты упакован куда более замысловато. — Помочь? —Юнги наблюдает его снизу-вверх, стараясь не двигаться, потому что мокрой коже холодно на воздухе. — Там нож в голенище. Срежь все, что тебе не нравится, я разрешаю. — Не-ет, — тянет Хоби. — Я люблю загадки. Море приливает и отливает. Волны накатывают на берег, затем убегают обратно, на глубину, шумя и пенясь. Хосок в сексе как море: он наплывает сверху, нависает, вжимается в шею Юнги, терзает кожу и выцеловывает на ней ярко-розовые тропинки. Затем, выдыхая, словно звук прибоя, отклоняется назад и увлеченно расщёлкивает все замочки на одежде партнера. Все правильно: на сердце их уже нет, теперь не будет и там. — Пожалуйста, впредь носи ботинки, ладно? —шепчет он в губы Юнги во время очередного прилива, почти сдаваясь. — Мне кажется, я сейчас с ума сойду. Тот сжаливается и решает помочь. Но не с сапогами, нет: жилистые, неожиданно «мужские» для такого хрупкого тела, руки лезут за пояс Хосоковых штанов. Юнги знает, что белья под ними нет: всего лишь маленький заскок, прихоть человека, предпочитающего носить безразмерные кюлоты. Говорят, что по рукам можно примерно представить себе член мужчины. У Юнги недостаточно опыта в подобной области, чтобы судить, врут все или нет. Но в отношении Хосока — почему-то работает. Какие эпитеты вообще позволительно применять к этому органу? Вопрос почему-то очень заботит в данный момент. Можно ли назвать его «изящным»? А «изысканным»? Юнги не было нужды смотреть на него — он и так знал о Хосоковом члене все в мельчайших подробностях: от игриво изогнутой кверху формы до трогательной складочки под самой уздечкой. Его не хотелось грубо тереть рукой, он требовал мягких, вдумчивых, трепетных движений. По счастливой случайности, именно ими Юнги и был готов делиться. Он закрывает глаза, весь обращается в осязание: горячая кожа двигается под ладонью вверх-вниз, такая тонкая, что можно ощутить все венки. В пространство между большим и указательным пальцем тихонько затекает смазка, и с ней скольжение становится легче, в разы упоительнее. Ствол наливается, делается тверже, толще. Хосок поддевает ладонью его затылок, поднимает над водой, наклоняется к уху— и проникает кончиком языка внутрь, очерчивая изгибы и завитки ушной раковины. От манипуляций Юнги его дыхание сбивается, то и дело проскальзывают шумные полустоны-полувыдоки, от которых все тело того покрывается мурашками. — Эй, полегче, — советует Хоби, не отлипая. — Еще немного — и я… Юнги возвращает руку на его шею, снова приплетается к нему вплотную, целует так жарко и глубоко, что сталкивается зубами. К тому времени он уже чувствует теплую воду босыми ступнями. Хосоку достаточно снять с него штаны и белье, чтобы оставить абсолютно обнаженным. Тот не мешкает, ловко забирается кончиками пальцев под завязки, подцепляя обе вещи разом. Тянет вниз, открывая выпирающие тазовые кости, задевая головку возбужденного члена. Оба снова смеются, потому что знают: если бы не их чрезвычайная взаимная осведомленность, Хосок наверняка бы спросил, почему на Юнги нет ни единой волосинки ниже подбородка. Но он знает, что это последствия модной в академии забавы со специальным зельем, и что Юнги так нравится. А если бы и не нравилось — эффект от зелья все равно необратим. — Рехнуться можно, — горячо произносит Хосок, прикасаясь губами вдоль линии спущенного белья. Ему тоже явно по душе ощущение чистой кожи. Он все еще держится пальцами за пояс, будто это точка заземления или приспособление, с помощью которого можно управлять Юнги. Вот только настоящий руль не здесь. Хосок быстро отыскивает его, прикасаясь к гладкой раскрасневшейся головке, едва виднеющейся из-под ткани: целует, чуть втягивает в рот, дразнит дырочку языком. Вспышка. Прижимая его голову ближе, вплетаясь руками в каштановые пряди, Юнги думает, что вся его прошлая жизнь оказалась неумолимо далеко. Все, что было похоже на желание, на любовь, на стремление и счастье — поблекло, как выгоревшая на солнце афиша бродячего цирка. Уже и нет давно шатра, повозка с артистами уехала дальше, а пергамент все висит и висит на городской доске, омываясь дождем и медленно истлевая. Еще вспышка — и он теряет способность думать вовсе. Хосок медленно снимает штаны дальше, не забывая задевать губами каждый сантиметр освобождаемой кожи. Наконец — отбрасывает их, не глядя, быстро раздевается сам. На несколько упоительных минут он возвращается, укладывается на Юнги всем телом, стремясь сделать касание максимальным: бедра к бедрам, живот к животу, горячая твердая плоть к горячей твердой плоти. — Что скажешь? — он мило и нежно трется кончиком своего необыкновенного носа о гладкий блестящий нос Юнги. Они оба понимают, о чем идет речь: насколько далеко им можно сегодня зайти? Хосок видел в воспоминаниях своего пленителя множество женщин, но ни разу — мужчину. И, в то же время, знал, что его собственная память хранит подобные прецеденты: непродолжительный, но бурный роман с парнишкой из дворцовой стражи и одну странную ночь на корабле, обстоятельств которой он почти не помнит. Это все так странно: с одной стороны, они все чувствуют, каждый тактильный нюанс, каждую нотку обоюдного возбуждения, а с другой — их ведь и нет совсем, тел не существует, материальный мир вокруг иллюзорен. Можно ли в такой ситуации навредить или ранить? Что останется впоследствии? Может ли то, что они делают, считаться происходящим в полной мере? Странно и интересно, поэтому Юнги позволяет без сомнений. Более того, он знает: с этого момента он больше никого к себе не подпустит, кроме человека, чье имя теперь нацарапано внутри. Хосок как малолетний вандал: оказался там и исписал все стенки. — Ты только не бойся, — доверительно шепчет он и долго, упоительно скользит ладонью от ключиц, через центр грудной клетки, по животу, задевает член, подныривает и оказывается на левой ягодице. Вторая кисть остается сзади на шее. Юнги дивится тому, какой он маленький в Хосоковых объятиях, раз можно вот так легко держать его тело целиком, будто он всего лишь крупная гипсовая статуэтка. И не боится. Ни секунды. Потому что это Хосок, а с ним все — невыносимо правильно. Две руки, два проникновения одновременно: сначала большой палец одной просится в рот, и Юнги с готовностью разлепляет губы, касается подушечки языком, мокро обнимает, закрывает глаза, в то время как остальные четыре уверенно придерживают затылок; а затем, там, в том самом месте, ощущается настойчивое вторжение другого, кажется, среднего, прохладного и скользкого от слюны. Хосок не спешит, нежно рисует кружочки вокруг входа, как бы случайно надавливая и периодически проникая внутрь лишь на сантиметр, не больше. Юнги и этого достаточно, чтобы тихонько застонать, а когда большой палец внезапно выныривает из его рта и касается соска, он и вовсе выгибается, борясь с желанием тотчас же насадиться до упора. Хосок удовлетворенно улыбается тому эффекту, который производят его манипуляции. В другой ситуации Юнги бы умер от смущения, ведь пассивная роль — это для него впервые, это столько самоотдачи, что просто пиздец. Ты словно выворачиваешь все свое нутро наружу, капитулируешь всецело: «я твоя бабочка, если хочешь — можешь приколоть меня булавкой, я и слова не скажу». Но это Он, отныне и навеки с большой буквы. Поэтому — пускай. Член наливается так сильно, что хочется кричать: дотронься уже! Но Хосок сознательно его игнорирует, хоть и прекрасно видит мучения партнера. Еще не время. От наслаждения мышцы Юнги там сжимаются, а ему нужно другое, ему нужно наоборот. Поэтому он оставляет соски в покое, поглаживанием по животу инициирует глубокий вдох, чувствует, что становится не так тесно — и проникает пальцем до самых костяшек, двигает и тянет. Когда приходит время — добавляет второй. Юнги думает, что это безумно странно: так глохнуть от ощущений, что лишь по движению собственных губ догадываешься, что с них слетают какие-то звуки. Он обнаруживает себя повторяющим имя Хоби — на выдохе, сладко растягивая первую гласную. Один раз, второй, третий, четвертый… Его голос дрожит, он быстро сбивается со счета, весь обращаясь в осознание того, как умелые пальцы внутри ощупывают горячую переднюю стенку в поисках точки максимального удовольствия. Юнги мало, он хочет любимое лицо обратно, ему чертовски плевать на боль, если вдруг она случится. Поэтому он находит подбородок Хосока, мягко тянет на себя, намекая. — Какой нетерпеливый, — ласково роняет Хоби в поцелуй. — Ну подожди же. Но то, как Юнги хватает его обеими руками за лицо, то, как эти руки скользят в волосы, то, как одурманено смотрят глаза — все это подсказывает, что весь запас ожидания подошел к концу. Да он и сам не против, потому как держится из последних сил, ощущая, как по собственному члену сбегает одна тягучая капля за другой. Отвлечься от губ Юнги он позволяет себе всего на пару секунд: этого достаточно, чтобы поправить его бедра, приладить на своих поудобнее. Теплая вода течет по его рукам, в ней утопают колени, из нее поднимается спина любимого, то и дело от выгибаясь возбуждения. Хосок не держит это в голове, но где-то на заднем плане мыслей не перестает удивляться, какие же красивые и необычные у того внутренние миры. Он не знает, сколько привнесено в этот белоснежный ландшафт от него самого, а сколько — заслуга хозяина. Ему все равно, он лишь чувствует, что более прекрасного и необычного места для близости он не посмеет и вообразить. Горячая головка давит на вход, но не решается проникнуть, лишь заявляет о намерении. Хосок снова ловит приступ вдохновения, обхватывает руками ребра Юнги, симметрично дразнит большими пальцами нежные малиновые ореолы сосков, играется с самыми кончиками, целует так глубоко, что тот, того и гляди, подавится или задохнется. Но это хорошо, это то, что надо, потому что Юнги сам подается навстречу, глубже вбирает в себя, а внутри него так туго, что оба одновременно забываются, разлепляют поцелуй, потому что голова самопроизвольно откидывается назад, потому что громкий стон, уже полувскрик. Хосок бережно, с минимальной амплитудой двигается внутри, позволяя Юнги самому решать, когда стоит пойти дальше. А тот лишь накрывает ладонями его руки на своих бедрах и решает в голове сложную теорему: ему так потрясающе потому, что это все не по-настоящему, или просто вся Хосокова анатомия буквально предназначена для его внутренностей, вылеплена по индивидуальным лекалам, чтобы задевать именно там, где хорошо — и не делать больно там, где не стоит? Но вообще без боли все-таки не выходит: совсем осмелев, Юнги хватается за запястья партнера, притягивая себя вплотную, до упора. Вскрикивает хрипло, получает укоризненный выдох в ухо. — Ну зачем? — Все хорошо… А ведь действительно хорошо. Дискомфорт уходит буквально за пару движений: это чувствуется, когда тело снизу расслабляется, просит еще. Хосок убеждается, что все снова в норме, медленно упирается локтями в песчаное дно по обе стороны от головы Юнги. Так проникновение делается максимальным, он может перебирать мокрые волосы и свободно двигаться, чувствуя, как пытливые белые руки в слепом неистовстве путешествуют по его телу: требовательно изучают лицо в перерывах между поцелуями, с обеих сторон потирают влажную покрасневшую от возбуждения и напряжения шею, тянут на себя плечи, одновременно с легким сжатием бедер. Юнги такой невесомый под ним… Кажется, вот так встань — и он останется висеть, вообще не отяжеляя. И можно будет прислонить его к стволу дерева или перекатиться на спину самому, наблюдая, как тот плавно и с наслаждением поднимается и опускается. Но на это все не остается воли. Потому что Хосок толкается вперед и понимает, что не остановится ни за что на свете. Его мысли беднеют с каждым рывком вперед и вверх, он старается приструнить себя, но бережность неминуемо пасует перед неистовством. Другое дело, что ему теперь разрешают, он чувствует. Для Мин Юнги жизнь вдруг обретает структуру: такую понятную, такую четкую и простую. Когда главный человек в его судьбе ритмично и планомерно впечатывает его в пушистый мокрый песок, он ничего не боится: ни демонов, ни будущего, ни себя самого. В его голове рушится кристаллическая решетка мыслей, они начинают растекаться, смешиваясь друг с другом, образуя какие-то и вовсе причудливые соединения. Душа трахается с душой, вот это да! Если бы о таком писали в учебниках, он бы, пожалуй, чаще посещал занятия. Да как вообще можно об этом не упоминать?! Ведь если каждый на этой гребаной планете найдет себе такую любовь — неужели это не будет синонимично всеобщему счастью? Юнги тянется руками к своему члену, но Хосок неодобрительно мычит и отдергивает его кисть, чтобы заменить собственной. Он хочет быть хозяином положения, и в этом читается не жажда власти, а некий особый вид заботы. «Я сделаю тебе хорошо, просто доверься», — кричит его тело. И Юнги доверяется. Совершенно расслабляется, подается навстречу, наблюдает за самим собой словно стороны, удивленно регистрируя, как сладко сотрясают его уверенные частые фрикции. Мышцы в ответ немеют в какой-то особенной неге, в обещании скорой разрядки, утопают в собственной карамельной дрожи. Одновременно с тем, как они теряют голову, белая реальность вокруг тоже начинает трансформироваться. С каждым движением озером овладевает рябь, деревья вокруг шумят без ветра, птицы взлетают и громко галдят, но их не слышно, потому что одновременно со вскриками. Если бы не было так хорошо, Юнги бы насторожился. Он бы непременно заметил тонкие светящиеся волосинки, натянувшиеся между ними, как тянется порой паутинка от одной ветки к другой. Он бы обратил внимание, как в воздухе вспыхивают серебристые искорки, овеществляя их растущее взаимное напряжение. Но Юнги не видел, что было уже не важно, ведь прекратить ни один из них был уже не в силах. В голове Юнги всплывает непрошенное Хосоково воспоминание о том, как тот, лет в двенадцать, спросил у еще живого отца, что такое оргазм, потому как слышал это слово от какой-то распутной полупьяной девки, которая, видимо, решила развлечься, нашептывая всякие пошлости проходящему мимо мальчику. Отец не стал отнекиваться или краснеть. Он лишь сказал, что описать оргазм невозможно, его нужно почувствовать. Никакие слова не передадут в полной мере то ощущение сладостных спазмов, охватывающих низ живота и пах, проникающих глубоко-глубоко, будто ливневый поток, пропитывающий сухую землю. За секунды до вспышки наслаждения, они придвигаются максимально близко, буквально дышат друг другом, до боли прижимаются горячими потными лбами. Юнги закрывает глаза, не в силах бороться с собственными реакциями, а Хосок остается смотреть на его расфокусированное от близости лицо, вернее даже часть его, доступную взгляду. Это слишком красиво, слишком невероятно, слишком затапливает изнутри, и Хосок не выдерживает, морщится от нахлынувших ощущений, конвульсивно изливается, не успев приказать своему телу повременить. Но он вознагражден за такую неодновременность: когда, спустя десяток секунд, Юнги присоединяется, ничто не мешает ему следить за волнами наслаждения, проходящими по родному лицу. Хосок с трепетом наблюдает, как подрагивают ресницы, как на вдохе выгибается эта невероятно фигурная верхняя губа, как рот ловит кислород в несколько резких конвульсивных затяжек, как на секундочку углубляются мимические морщины… А затем обычно шторм отступает, сменяется негой и беззащитностью. Но не в этот раз. Среди вещей, которые делать нельзя, есть такие, что вот вообще за гранью. Нельзее некуда. И секс демонолога с принятой в себя душой — это как раз одна из них. Именно потому об этом никто никогда не напишет. Легче вообще молчать о подобном, чем разбираться с десятками людей, для которых соблазн сильнее инстинкта самосохранения. Но у Юнги все получается само собой. Ведь ему иногда так фатально не везет.