Глава 20. Our Hopes
Каори дрожала. Дрожала в прямом, переносном, буквальном, иносказательном – во всех возможных смыслах. – Я просто хотела… – Зайди, – Ицуки пропустил её в снятый им на пару с братом номер. – Прости, если м-мешаю. – Ты не мешаешь. Пройди. Что-то случилось? У тебя мандраж? – Ужасный, – Ицуки стал наливать ей чай, даже не спрашивая о том, желает ли она. Знал: нужно. Шома был в душе. Поставив перед девушкой чашку, он схватил в руки одежду и постучался к брату. Каори смотрела за ним, обхватив себя, вцепившись в собственные плечи чуть повыше локтей и понимала: Ицуки золотой. Он чертовски плох во всём том, о чём любая юная особа мечтает, во всём, что называют отношениями, и у них так и не было столь желанной Каори близости за всё то время, что они вместе. Он целовались, у Ицуки нежные и мягкие губы, но она не могла бы сказать о том, каков, например, его язык. Почему-то с Ицуки нужно было наслаждаться вот этим нежным поцелуем, таким поверхностным но, всегда, таким… душевным. И он прекрасно знал, как успокоить, но никогда от него нельзя было ждать слов. На любое душевное волнение он отвечал… Каори прихлебнула чай. Горячий, но не жгучий, с ягодами, согревающий, но не обжигающий, откуда-то берущий в организме так много тепла – или дающий его. Ицуки на любое душевное терзание не знал, как ответить словами, и был плох в том, чтобы ободрить и заверить, но у него всегда можно было спрятаться, как дома от улицы, с Ицуки всё становилось… домашним. С Ицуки как дома. Везде. – Нет, всё нормально, – заканчивал он, выходя из ванной номера и закрывая дверь. Подошёл, присел перед ней на корточки, заглянул, она ему улыбнулась. – Ты можешь оставаться, сколько хочешь. Шома не против. Каори вздохнула: – Я бы хотела. С тобой рядом хорошо. Он смутился (Каори называла смущением такую его реакцию), отвёл взгляд и сел на кровать, держа дистанцию. Всегда. Вот всегда так. Ицуки не стремился к ней. Не любил так, как Каори хотела. А ведь сначала думалось, что он просто стесняется. Она так старалась показать ему, что всё хорошо. Но Ицуки её действительно… ...так было много всего прекрасного. Моментов, в которые она верила, что она прекрасна в его глазах, что всё у них здорово, он любит её, им хорошо. Что же было не так? Почему она не была ему желанна? Почему она сейчас смотрит на него, не произнося ни слова, и думает об этом, а не о том, что всё идёт кувырком, предолимпийские тренировки одна хуже другой, ей больно от падений, ей плохо, она не верит. Не верит в себя. В то, что сможет. Как жаль. Ей так нужна была вера, которую так хотелось получить от него. Потому и уговорила поехать. Так необычно, что он понял намёк. Обычно с Ицуки этого не происходило. Ему нужно было говорить прямо, иначе он не замечал в упор даже очевидных вещей. Она поджала губы. Она сомневалась в себе как никогда. Она не могла выступать. Олимпиада. А она не может выступать. Шум воды прекратился. Значит, Шома скоро выйдет. Всё-таки неудачный момент. – Прости. – М? – Я зашла в неудачное время. – Почему? «Потому что, дурак, я хотела от тебя ласки, а твой брат здесь!» – захотелось выпалить ей. Успокаивающий эффект чая растворился, как не было. Каори разозлилась сама не понимала на что. Он же приехал, как она и просила. Он здесь. Он сделал то, что ей надо. Но не делает большего. А большего хочется. Да ещё и вместе с братом… ну, да, это тоже нормально. Шома же тоже приехал зрителем. Они будут вместе сидеть, вместе смотреть, у них номер на двоих. Он с братом проведёт больше времени, чем с ней. Шома, с мокрыми волосами и одетый, вышел из ванной и кивнул, здороваясь с ней. Каори увидела, как он бросил взгляд на Ицуки и, ей показалось, оценил глазами расстояние между ними в метр. Она опустила взгляд. Шома ничего вслух не сказал. Но только вслух. Ицуки глядел то на Каори, то на брата. Он не понял, почему Шома посмотрел на него так, как посмотрел.***
– Что? Шома заблокировал телефон кнопкой, прервав свой обмен репликами и смайликами с Юдзуру, у которого всё было как никогда отлично. Ицуки только что проводил Каори, допившую чай и сидевшую, молча потупив взгляд, всё это время. – М? Ицуки пояснил: – Ты мне пытался на что-то намекнуть тем своим взглядом. – Да. – На что? Шома вздохнул. – Вы всегда так? – В смысле? – С ней? – С Као-чан? Ну… Типа того. – Когда я спросил тебя, не нужно ли мне уйти, ты сказал, “нет, всё нормально”, и я пытался намекнуть тебе, что это был очевидно неправильный ответ, понимаешь? Ицуки опёрся о стену, глядя на брата. – Когда девушка хочет провести время вместе, старший брат явно лишний. Она же не чай попить заходила, – пояснил тот. – Я знаю. Шома моргнул, удивившись. Ицуки редко говорил так уверенно и так… резко. – Я знаю, Шома. Знаю прекрасно. Чего она хотела, тоже знаю. Только я ей не могу этого дать, понимаешь? Такое уже было. В голове Ицуки. Он лежал, прибитый этим осознанием, и не знал, с кем может поговорить об этом. Он знал. Не сразу, но понял её желания. А ещё понял, что они явно не сочетаются с отсутствием таких желаний у него. И он злился. Злился на себя. Шома поглядел на брата. Стоял, сложив руки на груди и весь зажавшийся и напряжённый, злой одновременно с этим. Шома подумал, что Ицуки злится и на него за это поучение тоже, и на себя за… – Когда ты даёшь этот совет, ты о её чувствах думаешь, я понимаю. Я тоже стараюсь думать о её чувствах. И куда хуже будет, чем не допускать таких ситуаций, если оказаться в... и снова ничего не будет. – Почему? – Шома отложил телефон. Ицуки никогда не делился с ним такими вещами, никогда: сколько оно должно было вариться в нём, чтобы так закипеть? Брат опять скрывает от него свои чувства до тех пор, пока они не начнут есть его изнутри? Шома даже поднялся и сделал к братику шаг. – Что случается? – Ничего. Шома, ничего. Я понятия не имею, как оно должно происходить. О, конечно, я знаю, как. Но оно как-то не работает. Скажи честно, Шома, когда ты хочешь своего Ханю, как оно происходит? Почему я люблю Као-чан, но со мной такое не работает? Ведь меня ничего не отталкивает. Я просто не. хочу. её. Скажи мне, потому что я устал избегать этих ситуаций. И это уж точно не то, чего она заслужила накануне Олимпийских игр, да? Они же важны ей, да? Почему я не могу ей дать такую… ерунду? Шома не знал. Он был удивлён, поражён, ошарашен, и он не знал, что ответить, потому что… – Если что, я в полном порядке. Здоров. Просто не хочу. Определённо точно люблю её. Но не хочу. Что прикажешь с этим делать? Пойти к психиатру? Шома сглотнул. Может, … – Я думал об этом, – словно читая мысли, продолжил Ицуки. – О своём опыте. Я читал кучу всего про всякие расстройства, фиксации, психотравмы. И, знаешь что? Ничего такого у меня нет. Мне не плохо, у меня нет ассоциаций… – То есть, это было так, да? – А? – Прости, просто я… – Что? Шома как-то… Ему было больно? От одного из того, что сказал Ицуки? От чего именно? – Я же не знал… – Шома закрыл глаза. – Я думал о том, как… Ицуки вдруг понял, что сказал. Тема-табу. То, что навсегда стёрто из их жизней. Тщательно залатано, замазано, заклеено. – Шома… – Прости. Мы говорили о другом… Я не хотел знать. – Я так и не рассказал, как это было, да? – Я должен знать, но не хочу. – Мы разве решали так? Хочешь, я расскажу? Шома запрокинул голову. Сердце у него колотилось в груди быстро-быстро. Узнать так страшно. Предполагать удобнее, надеешься ведь на долю того, что это ошибочное предположение. Ицуки сел на кровать. Спиной к брату. Не в то русло ушёл разговор: и надо же было ляпнуть. Они все решили, что этого не было. Что Ицуки этого не делал. Так всем удобнее, проблема решена, её не было. Не было. – Он падок был на любого маленького, кто проявлял интерес. Вернее, кто, как ему казалось, проявлял интерес. На меня повёлся, даже не вспомнил, что я твой брат. Что он меня видел, что мы вообще в одну секцию ходили. Я тогда думал, что он такой идиот. И урод. Шома, знал бы ты, какой он урод. Ицуки зажмурился, слёзы упали на сжатые кулаки. – Я же не на улице его нашёл и камнем по голове стукнул, да? – Да… Шома опустился на кровать позади братика. Произнёс: – Давай пообещаем друг другу, что это последний раз, когда мы вспоминаем, что это было? Ицуки запрокинул голову, кладя её на плечо Шомы. Братовы руки его крепко-крепко обняли. Почти как тогда, почти как в ту ночь. В ночь убийства. – Глупая игра, мы так пытались уже с тем, что он сделал, провернуть. Видишь, чем всё закончилось. Шома обнял крепче. – Оно было, – глухо-мёртво произнёс Ицуки. – Ты мне как-то сказал: я признал то, что со мной это произошло, и живу как с фактом моей биографии, о котором мало кому следует знать, но он незыблем. И Шома действительно так говорил. Когда поделился тем, что рассказал о случившемся Юдзу-куну. О том, что был изнасилован. – Вот и тут, наверное, не прокатит. Он тебя изнасиловал. Я знал, что это он. Я отказался забыть, как сделали все. Я выждал пару лет. Нашёл его. Флиртовал с ним, как умел. Заманил и убил. Я убил Такечи. – Хватит… – Это факт моей биографии. О нём мало кому следует знать, но он незыблем. Ведь так? – Его повесили на другого, это убийство, ты невиновен. – Не важно. Я его убил, – Ицуки повернулся, чтобы смотреть на Шому. Близко-близко. – А мы опять пытаемся играть в эту игру с “ничего не было”. Один раз мы проиграли. Давай больше не будем. Хотя бы друг с другом. Было же. Шома взглянул в глаза Ицуки. Было же. Ицуки развернулся, посмотрев на Шому прямо. Ему было больно, но он же понимал, что это всё правда. И что Ицуки прав. Их семья уже пыталась сделать вид, что их старшего мальчика не насиловали. Как в это удобно ложилось то, что у того случилась амнезия из-за шока! А теперь ни у кого нет амнезии, а они опять играют в эту игру с “ничего не было, Такечи вообще не существовало, не знаем, не помним такого”. Никого Ицуки не убивал. Шома глядел в спокойные и уверенные глаза брата. Ицуки убил из-за Шомы, это точно. Шома навечно виноват перед ним как старший брат. И должен всё-всё для него сделать. Даже если нужно будет умереть. Шома бы, определённо, и так сделал, но с этим знанием ещё больше. Он положил руку на шею Ицуки, прижался лбом ко лбу. – Я очень сильно тебя люблю*, Ицуки. Так, как никого. Ты моё самое главное сокровище. – Я знаю, Шома. Знаю… Не было уверенности в голосе, Шома обнял крепко-крепко, прижав к себе и гладя по волосам. Опять он был слишком далеко, чтобы видеть, как братец загоняет себя в самую яму в своих чувствах. И опять не мог помочь. Шоме двадцать четыре, а он бестолковый, бесполезный старший брат для своего младшего братишки… ...церемонию совершеннолетия которого он пропустил. – Кстати, Ицуки. – М? – Прости, что не приехал на день совершеннолетия. – Что это ты вдруг? – Ицуки удивился, отшатнувшись даже, прикрыл глаза, закатив их и цокнув языком, – Забей, я был там чисто формально… Шома обнял братика. Даже не осознал, как они оба изменились и выросли. “Когда были детьми” уже, казалось, в другой жизни вообще было, такое отдалённое, неосязаемое… Оно ещё довлело над ними-взрослыми. Было… незыблемыми частями их биографий. О которых мало кому следует знать.***
Сидя в ВИП-зоне вместе с братом и глядя на разминку, в которую попали Юма и Шун, Шома не мог до конца понять, что именно он ощущает. В следующей – Юдзу-кун, и Шома волнуется, так как в итоге понятия не имеет, что у супруга в голове насчёт всей этой Олимпиады, но выступления, близящиеся, их кохаев, привлекали интерес, отвлекая от мыслей о Юдзу-куне. Шома глядел на то, как следующее уже поколение фигуристов рвётся с поводьев, штампуя квад за квадом и превосходя на голову их всех в их возрасте. Интернет пестрел аллегориями на надежду, на будущее, но Шома очень чётко осознавал. Юма и Шун – уже не будущее. Как и они с Юдзу-куном – уже не настоящее. Шома понимал, почему Юдзу-кун сменил произвольную. Почему он привёз для этой олимпиады именно её, именно ту самую программу. Перед Шомой не надежды, перед Шомой – настоящее. Разминка окончена. Первого спортсмена просят выйти для начала его проката. Самая интригующая и самая волнительная часть мужского личного зачёта – началась.