Глава 21. …and our Legacy
Идея. Мысль. Задача. Воплощение. Волшебная музыка Хисаиши льётся меж пальцев, обволакивает, нежит, подбрасывает. Акценты, удары, прыжок! – чисто. Нестись, ветром над рекой, карпом в потоке, прервать, рвануть, рискнуть! – чисто. Перед глазами столь многое – новисы, юниоры, первые кубки, первые медали, обвал, обрушение, агония, катарсис – звёздное небо, высокое-высокое с мириадом созвездий, – погоня. Вперёд, ввысь, он ничего, кроме этого, не может, значит – должен идеально. Вот Мура-сан поднимает с кафельного пола за плечи, вот Евгений – “говори, разберусь”, мах, сильнее, скорость, Сочи, Хави обнимает, пряча в куртке от холодного канадского ветра, чёрная вода манит. Картинки сменяются одна за другой, зацепиться – вверх, прыжок, вытянулся – чисто. Музыка подхватывает, несёт дальше, вперёд, сквозь реку времён, спеши! Стой. Красивые шомины глаза, гул Хартвал-арены, бежать! Снова, в бой, вперёд, закрутилось, – Пхёнчхан незабвенный. Юдзуру тянет ногу, вращаясь, глаза почти закрывает, шум в ушах – музыка. Нежная ткань лица касается, нежит – Осенний, Происхождение, глубокий поклон прошлому, нести сквозь настоящее это великое наследие – в будущее. Музыка затихла. Юдзуру остановился. Он сделал. Он передал. Он сказал. Зал взорвался. Юдзуру чувствовал, что всё свершилось. Уже. Сейчас. Он кланяется залу и окидывает его взглядом. По рядам – каждое лицо, каждые хлопающие ладони, каждое сердце, каждую душу. Всё живёт, всё льётся, поколения сменяют друг друга. Юдзуру видит дождь из людских не надежд уже – благодарности. И он сам – благодарен. Он чувствует себя завершённым. Даже не зная, не считая в уме в кои-то веки: забыв об этом совершенно и полностью отдавшись урагану пережитого – он даже не знает, на сколько накатал и на сколько напрыгал. Это чувство его обволакивает. Чувство полного удовлетворения – нет. Не так. Завершённости. Брайан обнимает и говорит, что Юдзуру был превосходен, но Юдзуру знает: дело не в этом. В этом, конечно, тоже, но в основном в том, что говорил Шома, в том, как смотрел Кагияма-кун, в том, что Евгений, по-прежнему, с той самой Олимпиады, почти десятилетие уже – смотрит. – Я всё сделал, Брайан, – говорит он. – Я сделал всё, я чувствую это. Чувствую. “Чувствую”, – повторяет про себя уже на японском, прижимает к нёбу, пробуя на вкус, каждый слог, надевает чехлы. Поднимает взгляд на зал, поворачивается ко льду, – там раскатывается Нейтан – великое, непридуманное никем в словесном выражении “спасибо”. Шома прав. И про слова тоже прав, и про замыливание значений, подмену понятий, том, что “если ты увеличишь боль от этого, то у меня не останется ресурсов пережить то самое”. Юдзуру для себя понимает: если растрачиваешь слова и смыслы, то тогда, тогда, когда они действительно понадобятся – их не хватит. Слишком часто, слишком часто говорим “спасибо” и “благодарю”, а тогда, когда они действительно понадобятся – они уже будут слишком мелки, слишком “не то” и слишком “недостаточно”. Вот и Юдзуру сейчас – не достаточно. Они с Нейтаном на миг встречаются взглядом – Юдзуру чувствует, что застоялся, глядя на зал – и вдруг кажется, что тот прикрывает глаза, едва ощутимым на таком расстоянии кивком говоря ему… “Спасибо”. Нейтан будет биться остервенело и яростно. Как в последний раз. Как сам Юдзуру в Пхёнчхане. Безумец. Это то, чем стоит восхищаться. И Юдзуру не может описать свои чувства. Но они прошивают его насквозь, как гигантская игла. Как копьё. Брайан хлопает того по спине и Юдзуру идёт, наконец-то, к K&C, его оценки ещё не объявлены, но Юдзуру знает, что это не важно. Кажется, впервые в карьере: это не важно. Его несёт на руках, в шёлковых объятиях, гул стадиона, в ушах доигрывает Хисаиши, разминается Нейтан и делает лутц – прекрасный, чуть не выше борта, такой красивый, такой, как Юдзуру нравится, он в восторге и хлопает ему, хлопает Брайана и Гислана, чтобы привлечь внимание, показывает и, кажется, говорит им на японском, что это было здорово. Диктор на арене что-то объявляет, но Юдзуру и без этого хорошо: он смотрит на раскатку Нейтана, думает о Шоме и Кагияме-куне, кладёт голову на плечо Брайану и дышит. Дышит, как никогда не дышал. – Господин Ханю, вы дважды подряд выигрывали Олимпийские игры, но в этот раз, проиграв, казалось бы, принципиальное состязание и оставшись с серебром, всё же не кажетесь разочарованным… Юдзуру улыбается, улыбается он с самого окончания проката, не давая отдыха своему лицу, но сейчас он делает невозможное: улыбается ещё шире. – Я никогда себя так не чувствовал. Это нечто новое, удивительное для меня. Сейчас я, определённо, испытываю чувство величайшей завершённости. Как будто всё шло… по некоему, знаете, как кругу, ну… не совсем, может быть. Словно есть очень много кругов, и они пересекаются, сливаются, можно жизнь прожить, меняя круги и не приходя к завершению, но, знаете, я словно прошёл свой целый круг и этим выступлением… Я хотел не только отдать должное всем, кто поддерживал меня, но и, как сказать… Участие в этой Олимпиаде Кагиямы-куна и Сато-куна для меня имеет огромное значение. Знаете, Шома тоже говорил мне это, когда делился планами отказаться в их пользу. Они показали прекрасный результат, я счастлив, что видел их выступление и то, как горячо их поддерживал зал. Это важно для меня, без этого я бы не чувствовал… то, что чувствую. Я счастлив. И, фух, на самом деле так много всего, я уже говорю-говорю, нельзя отнимать так много времени, простите. В общем, я действительно счастлив. И удовлетворён. По многим причинам. – Понимать ли то, что вы сказали, как возможное скорое завершение карьеры? – Не раньше чемпионата мира! – Засмеялся он. – Я ещё хочу соревнования с отсутствующим здесь Шомой. Он, наверное, не смотрит трансляцию и не слышит меня сейчас… но у меня будет возможность сказать ему лично! – Слышу, слышу, Юдзу-кун, – пробормотал Шома, допивая молочно-шоколадный коктейль. Ицуки он показался “слишком жидким”, и теперь с ним равнодушно расправлялся Шома. Сам же брат застрял у стойки заказов: вздумал взять ещё бургер. Слушать интонации Нейтана на по-прежнему чужом Шоме английском было невмоготу, и он обернулся на брата, заблокировав телефон. Джунхван как раз радостно трепал Ицуки за плечи, оставив своего беловолосого друга позади. А ведь он стал пятым. Как раз за Кагияма-куном. Поднимался с 11-го места после короткой, бывает же. Ицуки ему на что-то показывает – рекомендует? Шома втянул остаток пенки со дна через соломинку. Джунхван его заметил. Радостно помахал. Конрад тоже, но с какой-то невпечатляющей улыбкой. Шома попробовал припомнить итоговый результат, но не смог. Наверное, стоило больше внимания уделять соклубникам. Он кивнул ему, повернулся к столику и подумал над тем, подходить ли ему к их сборищу или подержать столик? Юдзу-кун затребовал его к себе буквально через час. Провёл его в дом японской сборной (что не составило труда, ведь там все Шому воспринимали как своего), да заперся с ним в номере. Они лежали на кровати, просто обнявшись. Вернее, это Шома просто лежал под боком у любимого, позволяя ему перекладывать прядки, какаться ресниц, щёк, губ… Было так хорошо. Он улыбался и весь светился, откуда-то с улицы доносились радостные нетрезвые крики (Юдзу-кун пошутил, что это, должно быть, американцы празднуют, на что Шома улыбнулся), у них было так тихо и мирно, так хорошо. Он потянулся, приподнимаясь на локте и целуя нависшего над ним Юдзу-куна. – Обожаю. – Что? – Твою инициативу. Помнишь? Это был первый раз, когда ты её проявил? – Боже, – Шома лёг обратно, пряча лицо за предплечьем. – Только не говори, что хочешь ещё. – Я бы не отказался. Шома поглядел на него. Взгляд у Юдзу-куна был тёмный-тёмный, обещающий много-много. – Но мне нравится просто лежать рядом и разглядывать тебя. Шома улыбнулся, моргнув: – Только за ресницы не дёргай. Юдзу-кун даже брови поднял: – Это как? – Что не знаешь, как, – хорошо. – Погоди, а кто тебя за ресницы дёргал? – Ицуки. Мне неприятно и я всегда просыпаюсь. Ещё пятки щекочет. Я из-за этого дёргаюсь и бужу сам себя. – Он не боится? – За ресницы дёргать? – Пятки щекотать. Шома задумчиво промычал. – Так и пинка можно получить, а у фигуристов пинки огого. – Не думал об этом. – Так как же? – Подтягиваю ноги к себе, он их вытаскивает и снова щекочет. – Однажды, – Юдзуру закатил глаза куда-то вверх, – Хави заработал трещину в ребре. – Ты его пнул? – Нет, он как-то рассказывал мне, почему нельзя щекотать пятки фигуристам. Он пощекотал пятки Мики Андо, вроде бы. Шома хрюкнул: – Серьёзно? И она его пнула так, что у него треснуло ребро? – Нет, он отпрыгнул от пинка, не рассчитал, споткнулся и упал, приложившись боком о столешницу, кажется. – И с тех пор он не щекочет пятки фигуристам? – Он рассказал мне, потому что я попытался пощекотать его… Юдзуру замолчал, опустился на постель. Задумался. – В чём дело? – Я просто… сначала подумал о том, не дискомфортно ли тебе от разговоров о Хави, а потом подумал, что мы уже, оказывается, пять лет вместе. И это всё было так давно. Ощущения кажутся свежими, но когда задумываешься о них, оказывается, они уже скрываются в пелене времён. Так странно. Время уходит. – Идёт, а не уходит. Хотя, наверное, это как посмотреть. Ты точно уверен? С завершением карьеры? – Таки смотрел пресс-конференцию? – Да. – Да, тут нет сомнений, я удовлетворён. Дело даже не в том, чтобы уступить дорогу следующему поколению: хотя я, конечно, уважаю такой поступок. Просто я… чувствую завершённость. – Тосковать не будешь? – Буду. Будет тяжело без усердных тренировок. Но чем дольше остаёшься по привычке, тем меньше радости получаешь. Ты, помнится, тоже говорил об этом? – Ну, я говорил, что хочу, чтобы катание приносило мне радость. Я брошу, если перестанет нравиться. Просто Олимпиада не такое принципиально важное для меня соревнование, квоты здесь тоже не разыгрываются. Знаешь, кого не достаёт на этом празднике жизни? – Кого? – Томоно-куна. Очень жаль, что он так травмировался. – Кстати, я узнавал, как он. Говорят, быстро идёт на поправку, его скоро выпишут из больницы. А ты прав. – М? – В том, что на Олимпиаде не разыгрываются квоты. Это бенефис не стран, а спортсменов, поэтому мы должны получать удовольствие. В первую очередь. – И как у тебя с этим? – Я никогда не был так счастлив. – Врёшь. – Ладно, в Пхенчхане был, но ощущать с серебром то же счастье, что от исполнения мечты о двух золотых медалях, я думаю, ещё круче. – Определённо, – хихикнул Шома, – в этом весь ты. Тебя ведут эмоции. – А тебя? – М? – Что ведёт тебя, Шома Уно? Он прикрыл глаза на секунду. Что его ведёт? – Я просто получаю удовольствие, Юдзу-кун. Не преследую конкретное чувство, а испытываю его. Разве это не справедливо для многих из нас? Юдзуру улыбнулся. Шома эту улыбку знал: тот хотел бы сказать что-то, но это что-то разрушило бы атмосферу между ними. Поэтому пусть оно сказано не будет. Пусть они останутся вдвоём. Без ненужных сейчас им рассуждений, которые привели бы к другим ненужным сейчас рассуждениям. Словно закрепляя догадку Шомы, Юдзуру наклонился и поцеловал его в нос. Шома такой нежный, такой ласковый. Как очень большой и мягкий пёсик. Его можно подхватить и положить поверх себя, как одеяло, и тело его будет щедро дарить тепло, и, кажется, что можно вообразить себе сонное мурчание, когда поглаживаешь его задумчиво за ушком, впутывая пальцы в густые волосы, словно не знавшие расчёсок и кондиционеров. Шома не пользовался ими. Шампуня ему хватало, но каждый раз, когда, во время совместного принятия душа, Юдзуру выливал ему на макушку свой кондиционер, волосы тут же поддавались и укладке, и расчёске, кудри выпрямлялись, даже цвет словно становился ровнее. Юдзуру любил вдыхать их аромат. Зарываться носом и дышать. Любил, когда Шома лежал на нём – Шома не любил на нём лежать, всё боялся за лёгкие. Отчасти он был прав, но разве Юдзуру не заслужил немного безрассудства? “Ты весь – безрассудство”, – отвечал ему Шома, и приходилось соглашаться. Такие уж они оба. Только Шома становился иногда безрассудным, а Юдзуру им был будто бы постоянно. Даже если у обоих всё всегда было так или иначе спланировано. Они, какое наследие они оставляют? После себя, что они подарят миру? У Шомы был Кагияма-кун, как бы странно это ни звучало. У Юдзуру был целый город. Нет, конечно, Сендай не отстроился на одни его деньги, но всё же в каждом новом окошке, в каждом свежем росточке, в каждой вновь открывшейся двери Юдзуру видел себя. Продолжение себя. Даже не так: начало и продолжение Юдзуру Ханю словно сливались в единое целое и становилось сияющим городом, его прекрасным Сендаем. Да, это было счастье. Видеть, как жизнь течёт там, где хозяйничала смерть. Воочию лицезреть превышающую силу жизни. Довлеющая над смертью, она продолжает существовать, что бы ни случалось. Что они могли оставить после себя? Брайан однажды сказал, что Юдзуру и Хави оставили после себя великолепную, прекрасную дружбу, которой сам Брайан раньше не видел, что они своим примером весь мир научили, как можно, состязаясь, оставаться друзьями. А Юдзуру и Шома? Они не могли миру показать свою любовь, как она есть. Но могли проявлять её в нежных жестах друг к другу, жарких объятиях и беспокойстве, трепетным тоном, как только речь заходила о другом. Пять лет. Прошло уже почти пять лет с тех пор, как они начали встречаться. И это было лучшим ходом в жизни Юдзуру, сразу в ряд с решением рвануть в Канаду к Брайану Орсеру. Он знал ли? Когда украл Шому у всех после предшествующей команднику пресс-конференции, что всё зайдёт так далеко? Если так подумать, он почти не знал Шому в тот миг. Юдзуру, если так подумать, не знал, что он влюблён в Шому, до момента их поцелуя в Хельсинки. Получается, душевные порывы шли вперёд осознания разумом: это надо же, предложить вчерашнему мальчишке поспорить на сизон бест и поцелуй. В голову ведь тогда даже не пришло, как это могло бы странно быть воспринято. – Шома? – Да? – Сонно отозвался он, пригревшийся под боком. – Помнишь ЧМ в Хельсинки? – Ещё бы… – Когда я предложил поцеловать тебя, если покажешь сизон бест, ты что подумал? Шома заворочался, приподнялся на локтях, сонно воткнув взор в подушку. Юдзуру видел, как он медленно моргает, явно почти разбуженный. – Я надеялся, что это не будет шуткой и ты это сделаешь. Юдзуру повернулся на бок: – И что, даже не было “мы же парни”-мыслей? – Нет, не было. – Шома повёл носом, проморгался, сел в постели. – Я не подумал об этом. – Ого. – Действительно, в голову даже не пришло. – И кто же тебя воспитал так, что тебе была безразлична эта малюсенькая деталь? – Думаю, Котаро-кун своими разговорами. Мне это никогда не было интересно, поэтому я пропускал мимо ушей все его рассказы о своих парнях и девушках, но мы дружим с детства, так что рядом со мной всегда был этот его пример. Что? Юдзуру приподнялся на локтях, округлив глаза: – У тебя друг детства би? – Я понятия не имею, что это такое. Он тряхнул головой: – Не важно, значит, я ему обязан тем, что мой Шома не испугался?! – “Твой Шома”, – передразнил тот, – до тебя всего один раз думал о сексе, и то не по своей воле. Он заметил, как переменился взгляд Юдзуру и поспешил уточнить: – Когда Дайске-семпай сделал мне то предложение. – Оу. Кхем, ясно. – Юдзу-кун, слушай… у меня была амнезия касательно того, что произошло. Того, о чём ты сейчас подумал. Я не помнил этих событий до некоторого времени. Потом, как мне сказал Каногава-сенсей, произошло событие-триггер, которое и вызвало эти воспоминания. Юдзуру нахмурился, понимая, что не понимает, о ком идёт речь: – Это кто? Шома скосил взгляд в сторону: – Когда родители узнали, они меня сводили к психотерапевту, чтобы он сказал, что я в порядке. Я имею ввиду… Когда они узнали, что я вспомнил. – А… ты и к психотерапевту ходил? – Дважды. Потом он сказал, что я в порядке. Мама хотела это услышать и всё. Юдзуру вздохнул, ложась на постель. – Что? – Понимаю, как много не знаю о тебе. – Я тоже много не знаю о тебе. Что значит “намеревался умереть”? Ты сказал это не для красного словца ведь, да? Тогда, во время шоу. Твоего шоу. Юдзуру поглядел на потолок, перебирая воспоминания. Неужели Шома всё-таки запомнил это? И даже держал в голове целых четыре года? – Я пытался уйти из жизни трижды. Первый раз я наглотался таблеток, которые нашёл в домашней аптечке, но мне просто скрутило желудок. И вырвало. Немного полежал в гастро и всё. Ещё раз был вскоре после этого: напустил горячей воды и пара в душевой, надеясь, что задохнусь. Тогда меня спас Мура-семпай. Я уже не помню, зачем он вернулся. Это было в душевой катка, на котором проходило шоу. А третий раз уже после Сочи, в Торонто. Не знаю, как так получилось, я хотел броситься с моста в реку. И тут позвонил Хави, я и подумал: будет лучше, если хоть кто-то будет знать, где искать моё тело. И я сказал ему, где я. Да и… В общем, так вышло, что, оказывается, Хави был рядом. Он прибежал и остановил меня. Я просто не знал, куда мне податься, что мне делать со своей жизнью. У меня не было веры в то, что я смогу сделать что-то настоящее. Стоящее, не знаю… Я думал, что не оправдаю доверие людей. Вот что значит это “намеревался умереть”. Шома улыбнулся горько-горько: – Значит, я обязан Муре-семпаю и Хави Фернандесу за то, что “мой Юдзу-кун” жив? Тот приподнялся на локтях и посмотрел нежно на Шому: – Хлебнули мы с тобой дерьма в жизни, да? – Фу. – Что? – Как грубо. – Ты ещё не слышал, как я разговариваю, когда проваливаюсь на соревнованиях. – Хах. Юдзуру потянулся к Шоме, сел, приподнял пальцами его подбородок и поцеловал. – Шома, если ты не начнёшь пользоваться гигиеничкой, я буду каждую ночь, когда ты засыпаешь, мазать её тебе на губы. – Ну мажь. – Ну и буду. – Ну и мажь. Юдзуру обхватил дразнящегося Шому под руки и опрокинулся вместе с ним на постель, обнимая и нежа. Шома недовольно засопел и сдался под нежными пальцами, приглаживающими его волосы. У них было так много демонов на двоих, что, наверное, только друг с другом они и могли бы ими поделиться. Когда пальцы замерли и рука соскользнула, а дыхание выровнялось, Шома приподнял голову и посмотрел на лицо безмятежно спящего супруга. После себя, что они оставят? Непобитые рекорды, вереницу медалей, новаторские прыжки? Может, тысячи, десятки тысяч тех, кто полюбил этот спорт? Тех, кто отведёт своих сыновей и дочерей на лёд? Возможно ли, что они оставят после себя нечто большее? Имеют ли они право оставить свою историю? Самое ценное, что сейчас живёт в сердце каждого из них? Шома потянулся и смахнул пряди тёмной чёлки с глаз Юдзу-куна. Он едва дёрнул веками. Шома, опираясь локтями о постель, поцеловал любимого в губы. – Иногда мне хочется всем-всем сказать о нашей любви. Но нам не стоит этого делать, не так ли? Юдзу-кун вздохнул во сне. Шома положил голову ему на плечо. “Не стоит, не так ли?”Мы вдвоём, что мы оставим после себя?