Глава 38. Дрожь
Амелия сидела на кушетке, зажавшись и дёргано озираясь. Увидев в дверях маму, подорвалась и закричала: – Мама! Мама! Они что-то мне сделали! Они что-то со мной сделали! Забери меня! Медбрат, стоявший чуть поодаль, встретился взглядом со следователем, оставшимся в дверях. Тот в ответ едва прищурился и, опустив до этого сложенные за спиной руки вдоль корпуса, вошёл. Амелия оторвалась от обнимания расплакавшейся матери и на тех же тонах спросила: – Кто это?! Кто это, мама? Что он делает тут!? – Детка, – всхлипнув, произнесла женщина, – это следователь. Он хочет помочь нам спасти твоего брата. Амелия подозрительно посмотрела на подошедшего ближе мужчину, тот кивнул ей с лёгкой полуулыбкой: – Здравствуй, Амелия. Меня зовут Лео Дж. Декстер. Я слышал, что твой брат в опасности? – Я его защитила, – проговорила она, держась за материнский кардиган, словно совсем маленький ребёнок. – Тем, что попросила других взять вину? – Им ничего не будет. Лео Дж. Декстер улыбнулся ей, присев так, чтобы оказаться лицом чуть пониже Амелии. – Ты права, красавица. Ты большая молодец: будь у меня такая замечательная сестра, я бы не знал горя. Но твоего брата нужно отыскать, понимаешь? Он всё ещё в опасности. – Я защищаю его. – Ты его оберегаешь? Что он кушал на завтрак, солнышко? Амелия заморгала часто-часто и поджала губы. Отпустила мамин кардиган. Призналась: – Я не знаю. – Значит, нам нужно найти его и приготовить для него завтрак, верно? Что он любит больше всего? Амелия прижала голову к левому плечу и во взгляде на мгновение мелькнул разум: – Вы так пытаетесь вызнать у меня? Улыбка Лео Дж. Декстера не дрогнула: – Всё, что меня сейчас беспокоит – это благосостояние твоего брата. Разве у тебя получится его защищать, будучи здесь? Позволь мне быть твоими руками и ногами. Он видел, что дыхание её участилось, видел, что посеял зерно сомнения, что они на той самой черте, в той самой точке, из которой только два пути: шаткое сотрудничество или полный отказ. Всё решат следующие секунды. Он оставался доброжелательным и сочувствующим.***
«В связи с непредвиденными обстоятельствами спортсмен Чха более не может принимать участие в серии Гран-при», – сделал заявление представитель корейской федерации, когда стало ясно, что никто из Крикета – ни тренеры, ни спортсмен – не прибыли на ЭнЭйчКей Трофи и об этом пошли разговоры. Кто-то говорил, что это всё полный бред и Джунхван должен приехать и поставить точку, что он не в больнице и всё хорошо. Мол, не зря же Брайан написал “чушь”. Ынсу была из таких. Вакаба, к слову, тоже – до тех пор, пока не написала Жене. Они не знали, связывалась ли Сатоко с Шомой, но обе видели, что та готовится к выступлению на этом этапе, сдвинув брови и максимально сосредоточившись: если удастся завоевать первое место, то она пройдёт в финал. Правда, при участии Лизы Туктамышевой первое место казалось доступным только в результате божественного вмешательства. Сатоко скрутила чистый четверной сальхов, а вот триксель Вакабу решил покинуть. Ынсу всю первую тренировку отдала вращениям и шагам, а после Вакаба краем уха услышала, что в микст-зоне её почему-то спрашивают о ситуации с Джунхваном. Сатоко подняла взгляд на подошедшую к ней Ынсу и спросила: – Что-то случилось? У неё была поза весьма обеспокоенного человека, явно желающего что-то узнать. Та поджала губы и наконец задала вопрос: – Не то чтобы это было прям так важно, мы на самом деле с Джунхваном особо не близки, просто… Сатоко поняла, встала, посмотрела Ынсу в глаза снизу вверх и отчеканила: – Я не знаю, что произошло. Но точно не то, что сказала та девочка. Потому что я уверена в Шоме. Ынсу покивала и, поблагодарив, пошла к своим вещам. Сатоко выдохнула и села обратно, разжав кулачки: она не принимала даже тени сомнения в своём друге и его благочестивости. Шома мог ляпнуть что-то глупое, мог обидеться на ерунду или если решал, что соперник по игре не старался. Но даже мысль о совершении чего-либо противозаконного им была для Сатоко неприемлемой, дикой, чуждой. Собственно, с Юдзуру подобные предположения тоже не вязались от слова совсем. Благочестивейший человек сборной, он даже мушек со льда собирал с особым трепетом. Сатоко сказала себе, что она вообще не будет думать об этом, но злость за друга всё копилась и копилась. Всем она отвечала одно и то же, не отступая и не давая ни повода для сомнения. Шома – это очаровательное тёплое солнце, приятное и не слепящее, нежно согревающее всё внутри своим светом. И хоть сколько-нибудь жёсткие предположения в его адрес вообще не должны существовать, – считала Сатоко. Её злило, что есть люди, которые допускают мысль о том, что та девочка сказала правду. Ли Баркел, тренер с большой буквы по мнению Сатоко, всё это видел, и они работали над тем, чтобы направить эту злость в исполнение чистого четверного сальхова – на тренировках получалось. Конечно, Сатоко порывалась навестить Шому, как только они с Баркелом вернутся в Торонто. – Саттон, давай поговорим об этом, – предложил Ли, когда тренировка окончилась и они все разбрелись по отелю. Она кивнула и впустила тренера в свой номер. Сев в предложенное кресло и дождавшись, когда сама Сатоко сядет напротив, Ли сказал: – Направлять ярость в энергию для прыжка это хорошо, когда идёшь ва-банк. Я в восторге от того, как много у тебя получилось чистых попыток, но приземления очень жёсткие, не находишь? – Да, тренер. – Нам с тобой нужно научиться брать энергию из твоей ярости и держать её под хладнокровным контролем, так? Сатоко кивнула. – Знаю, что это тяжело, когда дорогого человека обвиняют. Но это часть нашего пути, так? – Так. – Шома ведь больше, чем просто дорогой человек? С этим тяжело справиться? – Он замечательный друг. – Замечательный друг. Хорошо. Пусть будет замечательный друг. Трудно справиться с тем, когда замечательного друга обвиняют в столь жестоком преступлении. Но он ведь невиновен. Так что, нам с тобой важно заняться энергией твоей ярости. Давай постараемся её контролировать лучше. Сатоко согласилась и отвела взгляд. Шома – замечательный друг. Однажды Сатоко сказала своей маме, что хотела бы пойти замуж за кого-то такого же надёжного, как Шома. Тогда ещё никто достоверно не знал о его “предпочтениях”, но почему-то Сатоко чувствовала, что нужно искать “такого же, как Шома”, потому что Шома казался вовсе не про это. Сегодня Сатоко понимала, почему ощущала это именно так, что Шома не просто был скромным с девочками, он относился к девочкам абсолютно ровно. И она с отрочества чувствовала, что Шома “отличается”. Да и сама она считала, что относится к нему как к другу, и лишь оценивает качества, которые есть у Шомы и которые она хотела бы видеть в будущем супруге. Но перво-наперво было важно реализоваться в фигурном катании. Это было тем, чем она болела здесь и сейчас. И тренер, говоря о важности держать энергию в узде, был абсолютно прав. Это было важно. Важно, чтобы руки не дрожали.***
Юдзуру открыл дверь и увидел Шому самого входа. – оу. Ты уже на тренировку? – спрашивает он, расстёгивая пуховик. На встрече с адвокатом они плюс-минус решили, что наикомфортнейшим для всех выбором будет не отвечать на “провокацию”. Тем паче что родители Шомы уже сделали заявление с подобной формулировкой на официальном сайте. «Мы не будем отвечать на провокации», – фигурировало там. Хотя Юдзуру называл бы это как угодно, но вовсе не “провокацией”. Шома поднял на него взгляд, и в выражении лица и каких-то замедленных реакциях читалось что-то странное. – Да… я иду… на тренировку. Надо. – Ты в порядке? Шома уже стоял одетый и с чемоданом, Юдзуру повесил пуховик и прикоснулся к плечу супруга после того, как тот кивнул. – Я в норме, Юдзу-кун. … Нельзя пропускать тренировку. Юдзуру наклонился, целуя Шому в щёку и делая вдох у его губ: да, оно. – Ты выпил? Днём? – Юдзу-кун, я очень не хочу, … чтобы Ицуки сюда ехал. … Я устал. … Всё пройдёт до тренировки. – Так, постой, – он разворачивает его за плечи и просит на себя посмотреть: взгляд у Шомы измученный и мутный, он, конечно, не шатается, но… Юдзуру категорически не нравилось вот это в Шоме: то, что он выпивал. Юдзуру никогда не видел его классически пьяным, но при этом Шома выпивал. Вечером за игрой, вино за ужином – вовсе не каждый день, но всё-таки. Но днём Шома никогда не выпивал – ну или Юдзуру этого никогда не видел. Тем более перед тренировкой. Подобного уровня неуважение проявлял только Хави: Брайан несколько раз даже выставлял его со льда. Шома поднял руку и прислонил ладонь к щеке Юдзуру: – Всё нормально, честно. Юдзуру перехватил руку и сказал: – Я не хочу тебя отпускать. Давай, позвоню Гислену. – Не надо, Юдзу-кун, честно. Финал скоро. Не хочу тренировки пропускать. – А толк от этой тренировки будет? – В качестве опыта, хех. – Плохой опыт! Под шофе выступать умеет только Хаби, но Брайан и его с тренировок гонял выпившего. Шома отвёл взгляд, изобразив усмешку: – Ну мистер Орсер же не мой тренер. Если тренер Гислан не пустит, так тому и быть. … Я не так уж сильно пьян. Всего одну бутылку выпил. – Бутылку чего? – ...Колы зеро, блин. Юдзу-кун, это только светлое пиво, а мне правда... пора. Такси ждёт, – он поднялся на цыпочки и поцеловал Юдзуру в щёку, натянул короткую улыбку и, взяв чемодан с коньками, ушёл. Некоторое время Юдзуру стоял в прихожей и думал о том, что же ему делать. В конце концов, разувшись, он прошёл в комнату, осмотрел её, втянул носом воздух – только проветрено – прошёл в кухню и заглянул в контейнер для стекла: действительно, одна. Не то чтобы Юдзуру подозревал Шому в обмане, но он бы не исключал того, что тот просто не захотел беспокоить его, сгладив углы. Потратив некоторое время на сомнение в правильности поступка, Юдзуру всё-таки взял телефон и набрал Гислену сообщение. А потом ещё некоторое время смотрел на контакт Ицуки, борясь с совсем уж некорректным желанием влезть во взаимоотношения братьев. Однажды Шома сказал: «Ты не знаешь одну вещь, которая много значит. Поэтому не лезь, пожалуйста». У Юдзуру долго в голове роились мысли о том, чего это хотя бы касается, и самым вероятным было предположение о взаимоотношениях в семье, о которых можно было только догадываться. Кто знает, может, одному из них пришлось бросить любимое дело, чтобы своим любимым делом мог заниматься другой? Как когда-то Сае. И с тех пор это сохраняет между ними напряжённость. Всё в целом сходилось, особенно с учётом того, что Шома однажды упомянул, что Ицуки тоже занимался фигурным катанием. А потом вообще ушёл из ледового спорта в, на взгляд Юдзуру, более дешёвый вид. Наверняка это было что-то подобное, не убийство же они скрывают, в конце концов. Юдзуру мотнул головой и свернул приложение, решив действительно не влезать в отношения братьев. По крайней мере, сейчас. Интересно, что плохого Шома видит в приезде Ицуки? Насколько Юдзуру знал, они с Джунхваном хорошие друзья, пусть и по сети. Но чем больше вокруг Джунхвана сейчас будет людей, которые ему близки, тем лучше – почему же Шома так категорически против приезда Ицуки? Юдзуру стоял на кухне, опершись задницей о стол и понимая, что у него даже предположения никакого нет на тему причин такой странной позиции Шомы. Это не говоря уже о том, что последнее время Шома начинал вести себя всё страннее и страннее. “Страньше и страньше”, как говорила Трейси. Может, дело в приближающемся финале Гран-при? И финале карьеры в целом? Но ведь если Шома сам решил завершать, почему он напряжён и раздражён так, будто это какое-то вынужденное решение? Когда Юдзуру завершил выступление на Олимпиаде, он чувствовал себя абсолютно правильно, абсолютно завершённо. Эта дорога кончилась, этот круг замкнулся, всё. Юдзуру не испытывал ни малейших сожалений. Почему тогда Шома выглядит как полный сожалений человек? И почему, если это так, они не говорят об этом? Почему не обсуждают это? Юдзуру сел на стул, тяжело вздохнув. Что если Шома жалеет о принятом решении о переезде в Торонто? И поэтому он не обсуждает ничего с ним? Юдзуру мог бы утешать себя тем, что Шома сам принял это решение, но… Он подпёр голову рукой. Дышать стало тяжелее. Что же это такое? Почему всё словно рушиться начинает тогда, когда, наоборот, должно начать стабилизироваться? Неужели Юдзуру был настолько увлечён мыслями о будущей жизни в Сендае с любимым Шомой, что совсем не замечал, что происходит прямо сейчас? Как же так? И каков способ исправления, если Юдзуру даже предположить было сложно, что стало этому причиной? Всё выходило из-под чёртового контроля. Он поднялся, приложил руку к груди, сделал короткий вдох и пошёл в комнату за ингалятором. Нужно было написать Шоме, как они договаривались, как только съехались, о приходящем приступе. Это было то, на чём Шома настоял очень жёстко. Теперь Юдзуру некоторое время так или иначе проводил в одиночестве, поэтому они сошлись на регулярном списывании друг с другом и на том, что если у Юдзуру начнутся какие-либо проблемы с дыханием, то он обязан об этом сообщить. Может, это даже вернуло бы Шому с тренировки, на которую ему не стоило идти. «Пить ему не стоило перед тренировкой», – подумал Юдзуру, прыская в горло ингалятором. Совершенно глупая и детская обида вдруг поднялась с глубины души и на мгновение взяла под контроль мысли. Юдзуру разлёгся на кровати, оставив ингалятор на тумбочке и посмотрел в потолок. Ну что это такое? Почему всё разом сваливается? Ровный вдох, ровный выдох. Сел ровно, поставил ладони на колени. Ровный вдох, ровный выдох. Да чтоб тебя! Юдзуру постарался успокоиться и сосредоточиться на дыхании. По-хорошему, они же договорились. И Юдзуру пообещал Шоме. Пообещал, что будет писать ему, а если Шома напишет, отвечать в течении пяти минут. Казалось, словно он боялся астмы Юдзуру даже больше, чем сам Юдзуру. По сути, вообще-то, Юдзуру не боялся своей астмы. Астма была частью его тела. Всё то время, что он помнит себя, у него была астма. Порой он и до синевы задыхался, в последние мгновения откачивали. Однажды ему пришлось собирать в ВАДА документы о том, что эпинифрин ему вкололи парамедики, потому что он чуть не отошёл в мир иной, и это действительно считается исключением. Тогда они были первый год в Канаде. Мама не смогла сориентироваться в языке и объяснить. Да и даже так – жизнь была важнее, даже если бы ВАДА всё-таки отстранили его. Юдзуру бы это… ...нынешний Юдзуру – точно пережил бы. На счёт тогдашнего себя – расстроенного, растерянного и слабого он уверен не был. Но, наверное, люди, которые окружали его, смогли бы его активно поддержать. Вдох. Выдох. Вдох… Горло сдавил кашель, Юдзуру согнулся, схватил ингалятор и впрыснул ещё раз: но вместо того, чтобы вдохнуть, закашлялся, выронил – успел увидеть только, что тот – как специально – укатился под кровать. Да что б всю эту вселенную! Он встал, согнувшись от накатившего кашля, вышел в проходную комнату, полез в ящик комода за другим ингалятором, более убойным, а потому ждущим особого случая. Надо было написать Шоме. Он бы и с тренировки вернулся, на которую не стоило ехать в его состоянии, и в груди, помимо приступа, не свербил бы этот назойливый червячок страха. Страха, что сейчас и другой ингалятор не сработает, и что может быть поздно вызывать скорую. А даже если нет – если Юдзуру сможет объяснить адрес, добраться до двери, открыть её – дотянет ли он до их приезда? А мама? А Шома? Чёрт! Они костьми легли чтобы Юдзуру не оставался один, чтобы кто-то всегда держал руку на пульсе, что с ними будет, если всё в итоге так вот, – приступом в пустой квартире – и закончится? Шома себя не простит, вспомнит же слова Юдзуру с просьбой не ходить на тренировку. Мама не простит, что уехала из Канады, оставив его. Пальцы задрожали, он сполз на пол, разрывая упаковку ингалятора, подумал: «Надо сейчас вызывать, сейчас. Чёртов телефон… в спальне». Сжал в руке, поднёс ко рту и, выгадав перерыв в кашле, впрыснул, вдохнул так глубоко, как мог. Голова гудела. Звенела. Он мог дышать. – Фух… Как же это было… в этот конкретный момент безумно раздражающе. Юдзуру предполагал, что ему не стоило валяться на кровати в расчёте на то, что первая доза справится, но с учётом того, как приступ резко усугубился это казалось… мелочью. Ну лежал он, а не сидел. «В этом деле мелочей не бывает» – было про прыжки, вообще-то, но, всё-таки, про астму тоже. Может, дело в этом, может, дело в том, что Юдзуру с самого известия об исчезновении Джуни был в напряжении. Может, организм решил дать ответку за позавчерашнюю ссору и беготню по лестнице. Может, это потому, что, узнав, что мама Амелии предлагает обсудить всё в Крикете, приехал на встречу с ней и адвокатом пораньше, с коньками, и устроил себе интенсивчик, попробовав хореографические наброски для нового номера на льду… Может, всё разом, включая то, что на миссис Оржел (или пани, Юдзуру не был точно уверен в том, в какой манере следовало обращаться) смотреть стало ещё больнее, чем раньше. Она выглядела истощённой и измученной, Юдзуру было от всей души жаль её, было больно за неё, больно за Амелию, больно. Может, всё обрушилось разом и выразилось вот в этом. Дышать стало легче, голова прояснилась, кислород возвратился в тело. Юдзуру сидел на полу, прислонившись спиной к комоду и держа в расслабленной руке ингалятор, смотрел в угол между противоположной стеной и потолком и ощущал какое-то странное спокойствие. Может, так нужно было, может, это был своеобразный сброс настроек. Чтобы ум перезагрузился и прояснился, чтобы Юдзуру перестал так дёргаться и наконец-то действительно собрался. Он закрыл глаза. Главное, чтобы руки не дрожали.***
Шома вылез из такси и поволок чемодан к Крикету. Было до мразотности холодно, но, несмотря на всё беспокойство Юдзу-куна, опьянение к приезду в Крикет, по ощущениям, сошло на нет. Он достал из кармана телефон и написал ему: «Добрался до Крикета». Спрятав лицо в ворот пуховика, поторопился в помещение – премразотная погода. Бррр. В раздевалке уже вертел головой, разминая шею, Джейсон Браун, они коротко поздоровались, но едва Шома подкатил чемодан к скамье и снял пуховик, тот его окликнул, вынув из уха наушник: – Привет! Как у Джунхвана дела? Шома призадумался и пожал плечами, как бы давая понять: «Я там сегодня не был». Он действительно не был сегодня у Джунхвана. Ему с лихвой хватило общения с Ицуки на тему приезда. Вот уж точно не нужно было Ицуки приезжать. Шома даже крамольно надеялся, что имя преступника огласке предано не будет, но даже без этого ему следовало бы оставаться в Нагое. Шома пораспрашивал родителей об Ицуки. И Шоме не нравилось то, что с младшим братом происходило. Он стал резким и дёрганным, грубым, не ходил в университет и явно выпивал побольше, чем Шома. И из-за всего этого на Юдзу-куна, устроившего шум из ничего, злости только больше становилось. Видите ли, если Хавьер Фернандес с бодуна выступает или вовсе пьяный в полудрова, – это нормально и даже забавно. А если Шома, едва выпив – на тренировку едет – это сразу всё, опасно и глупо. Он вздохнул и сел на лавку, вынув наушники из ушей и начав переодеваться. Может, его действительно стоило выставить с этой тренировки за неуставный вид, а? Или пойти туда и выжать себя на лёд досуха, чтобы ни капли жидкости в организме не осталось – всё потом ушло бы? Убиться во всех смыслах до “ни жив ни мёртв” состояния. Что там у него? Четверной флип? Четверной риттбергер? А давайте убъёмся об попытку сделать четыре–четыре? Ну или триксель с четверным. Какая вообще разница, на финал вылетать уже через пару дней. Казалось, лучше вообще изолироваться ото всех и только ебошить и ебошить. Чтобы сделать-таки этот чёртов ФГП, будь он раз и навсегда проклят. Слава богу, Шома – не Юдзу-кун, ему абсолютно наплевать, что там делает Нейтан, пять у него четверных или тридцать пять. Оторвать себе ногу опять, как на последнем мировом – зато наконец-то почувствовать, что “всё”. Откуда такая страсть к саморазрушению? Этого он разве от фигурного катания хотел? Катать, как Юдзу-кун, на разрыв аорты и быть в истерике каждый раз? Хотеть его победить не значит хотеть так же изводить себя, как он. Шоме вообще не нравится убивать себя об лёд. Это больно, это не приносит радости, это не даёт смысла, только отнимает. Не отдушина, не “дом” больше. Битва. Болезненная, рвущая жилы на клочки битва. Разве это может быть “домом”? Шома вздохнул и поднял голову, понимая, что у него от этих мыслей только слёзы наворачиваются. Джейсон из раздевалки ушёл уже, ну и здорово. Не этого Шома хотел. Не так он хотел кататься. Не то это место, где он хотел быть. Не его. Это место и стиль Юдзу-куна: преодолеватора и короля драмы. Говорят, чтобы адаптироваться под новую тренерскую методику, нужно полтора сезона? Ну, вот они, подходят к концу. Шома вытер щёки от слёз и постарался успокоиться. Ну почему всё так? Почему настолько хреново, а? Вот вроде бы он даже с тренером Трейси находил какой-то контакт, она так помогла ему в начале здесь, а теперь? Он вообще никого здесь не чувствует. Он даже себя больше не чувствует. “Он”, каким он себя помнил, знал и в некотором смысле даже любил, остался где-то в прошлом и Шома даже не понимал, где именно. Нужно было успокоиться и идти на лёд уже. Успокоиться. Чтобы руки не дрожали.***
– Tata*? Девица в красном платье целовала его так долго перед тем, как сесть в подъехавшее такси. Мужчина, “близнец” папы даже положил ей руку на талию, хоть до этого и видно было, что жутко торопился скрыться с глаз как можно скорее. Амелия сама не знала, зачем вышла за ними: буквально спустя секунды после её переписки с папой они поспешили уйти, причём можно было предполагать, что девица вовсе не понимала причин спешки. Ноги сами повели. Когда Амелия вышла на палящее, плавящее солнце, она заглянула в лицо “близнеца”. И всё в ней задрожало.