Глава 40. Оржел
Всё рушилось. Разрушалось к чёртовой матери. Отец собирал вещи, мать плакала на кухне, в воздухе стоял звон голоса Амелии, накричавшей на всех, но больше на отца, а Конрад… Конрад просто молчал. Он не представлял, что думать. Не имел понятия. Сестра крикнула “ненавижу тебя!”, а отец остановился с чемоданом перед тем, как уйти, и взглянул на Конрада: они долго смотрели друг другу в глаза, но ни один так не произнёс ни слова. – Ты обещал мне, что не бросишь маму! Ты предатель! – Завизжала ему вслед Амелия и обхватила себя руками. Она знала. Знала об интрижке отца и дала слово не говорить матери, ведь тот клялся: это лишь интрижка, она растает и забудется, а мама и они – Лия и Конни – лишь они навсегда. Конрад молчал. Когда за отцом закрылась дверь, он просто молчал. Губы и тело Джунхвана не приносили наслаждения. На самом деле, Конрада это достало. Четыре с половиной года всё сводилось к единому: соитие, соитие, соитие и ещё раз соитие. И если раньше они могли поговорить о чём-то, что касалось катания, о фильмах или корейской кухне, то сейчас всё это было до омерзения опостылевшим. Конраду надоело чертить лёд ногами. Чего ещё ему добиваться? Медаль национального есть, выиграть он его не сможет, на олимпиаде он выступил, в топ дорога ему заказана. Что ему, Конраду, ещё делать на этом льду? Он чувствовал, что бессилен. Бессилен перед горем матери, перед яростью сестры. Фильмы, еда? Конрад наперёд знал всё, что Джунхван скажет. Всё, что Джунхван подумает. После ухода из спорта общих тем не осталось вовсе: как и времени. Конрад старался, вкладывал имевшиеся у него силы на то, чтобы сохранять ощущение утраченного единства – с Джунхваном и с сестрой – но дома всегда ждали опустевшие комнаты и исхудавшая мать. На то, чтобы признаться себе: всё, я больше не могу, – ушло слишком много времени. Он всё, наивный, цеплялся за Джунхвана. Не хотел потерять и его, и светлые дни, что были у них. Но того одолевали только его собственные чувства: Конрад не ждал от Джунхвана участия и не хотел этого. Что он мог бы сделать? Как мог бы помочь? Никак. Джунхвану не откатить назад время, не вернуть в их семью отца. Единственная попытка Джунхвана участвовать… она чуть не обернулась катастрофой. А ведь Буч может. Может убить. Конраду не следовало сдаваться и вестись на это обещание: ведь абсолютно всё стало хуже после этого. Нет, хватит жалеть себя. Хватит мыслить только о себе. Это всё нужно прекратить, со всем этим нужно покончить, развести по разным сторонам, не дать схлестнуться, уберечь. В битве с Бучем за сердце и волю Амелии Конрад уже проиграл. Возможно, это означает, что он – самый хреновый брат на свете. Но он не должен был прекращать если не попытки – то наблюдение. Должен был быть с ней рядом а для этого – пойти на мировую с Бучем. – Да ну? Слушай, Конни, это всё прелестно, конечно, но что-то я не ебу, какого лешего вы со своей квочкой сначала меня чуть рожи не лишаете, а теперь ты с “тусить с вами хочу” явился? – Больно уж нужна она тебе, рожа-то эта. Буч усмехнулся. Конрад продолжил, перекрикивая клубные басы: – А Джунхван тебе на пол-укуса, сам знаешь. Игра вообще стоит свеч, а, Буч? – Я, знаешь ли, не терплю, когда шлюхи забывают, где их место. Оставалось надеяться, что Буч не увидит того, как сжался кулак Конрада. – Поэтому если он появится ещё раз – выебу. Отдеру как портовую шлюху, а потом сброшу подыхать в канаву с дерьмом, усёк? Конрад постарался думать о сестре: – Не боись, не появится. Он уже не знал, как совмещать. Не представлял, как ему жить и прежней, и этой, новой жизнью. Он смотрел на Ютубе на выступления Джуни и не понимал, хочет ли вообще… продолжать встречаться. Это стало тяжело. Разводить в разные стороны, отвечать “всё нормально” на вопросы, не пересекаться, не позволять, отстранять, отталкивать. Он впервые закинулся, когда не смог напиться. И, когда стало легко и свободно, вдруг понял: вот оно. Вот свобода, которую искала и бережно хранила Амелия. Действительно, по сути своей: какая разница? Жизнь отца, жизнь их семьи, существование брака родителей, отношения с Джунхваном? Какая, чёрт возьми, разница на словоблёв Буча? Каждый живёт своей жизнью. Каждый выбирает что-то одно, за что он держится. За что держаться Конраду, чтобы оставаться человеком? Что в этой жизни принесёт ему счастье? Он просыпается и видит рядом свернувшуюся клубочком сестрёнку – как в детстве, далёком, беззаботном и счастливом. И солнце в её волосах. И неужели нужно что-то ещё?***
Когда он очнулся, то, вопреки всем рассказам и фильмам, понимал, что произошло. Всё это время он понимал происходящее. Понимал, но никак не мог повлиять. Его тело горело изнутри, полыхало, сжигало плоть заживо. Как же было плохо! Как же ему было плохо! И всякий раз, как он предпринимал попытку исправить уже сделанное, всё становилось в разы хуже. Он не понимал, что именно творит, он встречался с результатом и приходил в ужас от того, что это вообще случилось. Он понимал, к чему приводят его действия. Но не понимал, как исправить. «Спаси меня, спаси меня, Джунхван, Джуни, милость моя, прошу, спаси меня!» Он лежал на полу такой красивый, такой невероятно прекрасный… Единственный во всём мире Джунхван. Что он мог решить? Что он мог сделать? Не поздно ли? Его кровь полыхала в венах, опаляя плоть изнутри. Конрад рыдал. Он склонялся над ним, прекрасным и бесполезным, неспособным помочь, сделавшим всё только хуже… Если бы он не вмешался, если бы Ческа не позвала его, если бы Буч не избил его в парке Бествью. Если бы этого не случилось, он был бы цел и невредим. Был бы в безопасности. А для Конрада с Амелией всё очень скоро закончилось бы. Так скоро закончилось бы… их мучительная агония, их ад, в который они были брошены Бучем Джонсоном и родным отцом. Всё прекратилось бы. А Джун бы остался. Остался июльским солнцем на небосклоне жизни. Он остался бы. А теперь он тоже умрёт. Он тоже в этом аду. Он ни за что низвергнут вслед за ними. Джун, Джуни… Джунхван. Конрад знает, что прижимается к его телу в последний раз. Знает, что это их прощание. Последний раз целует соски, последний раз оставляет на светлой шее засос: может, он даже не успеет проявиться. А, может, никто не сможет его увидеть. Конрад последний раз кладёт ладонь на его грудь и слушает, почти чувствует быстрое, резвое, жаждущее вырваться сердце. Он склоняется, чтобы вдохнуть аромат чистого, вымытого тела, ведёт пальцами по раскинутым в стороны рукам, доходит до зажатого в кулаке ножа с выдвинутым лезвием и к горлу подступает ком. Лучше бы они сейчас были на знойном берегу озера, прогуливались, взявшись за руки. Лучше бы их обнимал летний ветер, вдали белел парус а над головой кружили птицы. Лучше бы пахло перегретой, парной водой и раскалённым асфальтом. Конрад плачет. У него нет пути назад. У них обоих его больше нет. Внутри всё обугливается, кости плавятся в агонии пламени. Как же это больно! Как же это несправедливо! Джунхван не должен был пострадать! Кто угодно, кто, мать его, угодно, Брайан, Гислен, Трейси, Ханю, этот его Уно, кто угодно, но не Джунхван! Кто угодно! Это просто несправедливо! Не должно так быть! – BARDZO CIĘ KOCHAM! Его руки сдавливают горло. Он сжимает их так сильно, как только может: внутри изводящее пламя, даже льющиеся слёзы такие горячие! Ну как так? Как так? Почему Джунхван должен умереть? Только Буч и отец должны были! Только они! Только они. Не Джунхван. Только не Джунхван! Конрад делает вдох сам, сдавливает горло и не может оторвать взгляд от опухших, но и без того полных и прекрасных губ, хватающих воздух. Он вспоминает, как Джунхван запрокидывал голову, занимаясь сексом, смеясь и глядя в небо. И ему снова чудится июльское солнце, обнимающий летний ветер и запах перегретой воды. Он слышит даже её всплески, он почти видит разувшегося Джунхвана с закатанными по самое колено джинсами с сорванной кувшинкой в руках. Какой он красивый. Какой он невероятно красивый и невероятно… живой. Открывает глаза – и за мгновение до пронзившей левый из них боли встречается с Джунхваном взглядом: с его тёмным, яростным, гневным и… невероятно живым. Его пронзает, слепит, толкает и ударяет чем-то очень звонким и очень тяжёлым прямо по затылку. А когда он приходит в себя, он всё понимает. Он всё так хорошо понимает… наверное, потому он не забрал из руки Джунхвана тот нож. Наверное, мечтал ощутить его в своём горле. Конрад прикасается к левому глазу и мажется кончиками пальцев обо что-то вязкое, как гель. Переворачивается на спину: он лежит почти так же, как лежит совсем рядом остывшее тело Чески. Над ним висит довольно-таки низкий потолок. Джунхвана нет. Даже не нужно осматриваться, чтобы понять это. Его милого Джунхвана… больше нет с ним. И никогда не будет. Конрад его потерял. Раз и навсегда потерял.***
Глаз, сказали, не спасти: лезвие прошло меж век, разрезало оболочки глазного яблока и повредило не только роговицу, но и зрачок. А из-за того, что прошло уже семь дней с момента получения травмы и никто не позаботился о её состоянии, гной проник внутрь и поразил стекловидное тело и хрусталик. В больнице всё глазное яблоко просто удалили из-за сепсиса. Конрад сидел, привыкал к давящей боли от тугой повязки, смотрел на металлический ободок наручников на запястье и ждал. Поднял взгляд на разговоры в коридоре и открывшуюся дверь и увидел в проходе и Ханю, и Уно. Разом. Вдвоём. У Уно под чёлкой был зачем-то заклеен лоб. Видимо, приложился обо что-то – так спешил увидеть? – Mou utta, – сказал Ханю, обращаясь к подавшемуся было вперёд Уно. Тот поднял на него взгляд. – Juubun da to omou? – Ie. Isshoukan de nagurare juubun janai. И снова посмотрел. Злой, словно это его отец предал свою жену, своих детей и низверг всю семью в пучины ада. Словно это его любимый человек полез куда не следовало. Хах. Злой. Злой и маленький. – Ale ja umiem mówić po polsku, więc co? Будем каждый говорить на своём языке? – Я знаю одно корейское слово. Джунхван-кун часто говорит его. Если я правильно знаю – тебе подходит, – ответил Шома. Конрад повернулся к нему чуть сильнее, чтобы рассмотреть оставшимся глазом: он вообще не сжимал кулаки, вообще не выглядел угрожающе или враждебно. Забавно. Конрад ведь подумал, что полицейский, выставленный у двери, впустил их с карт-бланшем на избиение. Конрад вообще не ждал к себе человеческого отношения. Не считал, что хоть одна счастливая по жизни мразь его поймёт. Как будто кто-то вообще может понять развернувшийся внутри него ад. Но это было уже не важно. Больше ничего не было важно. Конраду бы… Конраду бы на Джуни его милого взглянуть напоследок. Одним глазком. Одним оставшимся глазком. Такой полный жизни, такой беззаботный и счастливый. Он единственный, кого Конрад не мог за это ненавидеть. Единственный, чьего счастья желал и чьим счастьем упивался. Тот, чьё счастье приносило Конраду удовольствие. Такой красивый Джунхван. Конрад закрыл глаз и вспомнил то чувство в руках, когда они обвивали Джунхвана за талию, прижимали к животу спиной, за их спинами поднимали лёгкую пыль машины а перед ними в канале бежала к Онтарио маленькая речка Дон. Вспомнил, как его густые волосы щекотали нос, как он улыбался и спрашивал Конрада про оригинальную реку, а тот отвечал, что она течёт не в Польше, а в Украине, но если Джунхван очень-очень хочет, они могут туда обязательно поехать, потому что Ваня Шмуратко однажды показывал фотографии и приглашал всех торонтцев увидеть настоящий Дон, так почему бы не воспользоваться этим приглашением? Они спишутся с ним, возьмут с собой Рому Садовского, Амелию и обязательно поедут. И там будет такое же лето и такой же ветер, только гораздо шире и первороднее. Сам Конрад в гробу видел и оригинальный Дон, и просторы его, и поездку куда-либо с Ромой и Ваней, но он был не против ехать куда угодно, если Джунхван этого хотел. Джунхван тогда впервые поцеловал его прилюдно. Очень мягко и не так чтобы долго, но поцеловал. А Конрад не хотел его никуда выпускать, не хотел делиться его красотой и ужасно ревновал ко всем турнирам, на которых Джунхван бывал без него, на которых на его красоте нельзя было тут же поставить свежий след, где она принадлежала всем подряд. Он сходил с ума от Ина Бауэр и не мог смотреть, как Джунхван делает её в программах где-то не перед Конрадом. Особенно, когда он делал её в Японии, под живым взглядом Ицуки Уно. Джунхвана хотелось погладить по щеке и запереть у себя в спальне, плотно занавесив окна, чтобы даже с улицы никто не смог бы покушаться на его красоту. Джунхван единственный, кому можно было простить всё, даже счастье. И единственный, кого так сильно хотелось оберегать и кто при этом не был драгоценным членом семьи. Джунхван не был драгоценным членом семьи, но он был драгоценной частью души самого Конрада. Такой до слёз в глазах светлой, доброй и живой частью. До тоски человечной. До боли любимой. Конрад слышал только, как японцы, ничего больше не говоря, ушли. – Szczęśliwe dranie, – бессильно выругался Конрад и согнулся пополам, уткнувшись лбом в колени. Ну почему он? Почему они? Почему именно их семья? Почему не любая другая, не с теми, кто мог бы это снести? Почему они? Разве это справедливо? Разве это честно? Разве Амелия, Конрад, все они заслужили этого? Разве из-за этого должен был страдать Джунхван? Разве Конрад заслужил, чтобы на него смотрели вот так? Что он сделал? Что он такого сделал? Он всего лишь сын, защищавший семью! Что он такого сделал? Он не виновен! Он не хотел! Это всё вышло… случайно.***
– Ты знаешь, что офицер Хенни наш фанат? Юдзуру вопросительно поднял брови. Шома продолжил: – Он попросил автограф сегодня днём, когда я ездил забирать тебя из участка. – Знаешь, это звучит так, будто я был под арестом. Шома усмехнулся: – А мог бы. Ты ударил Конрада при десятке свидетелей так, что он чуть не оказался под колёсами скорой. Юдзуру закатил глаза: у него уже был подобный разговор с Лео Дж. Декстером и на прямой вопрос “И что, вы меня теперь арестуете?” тот загадочно улыбнулся и протянул издевательское “как знать, как знать”. – В любом случае, – продолжил Шома, – я не уверен, что хорошо умею пользоваться такими ситуациями, но я попытался. – В каком смысле? – Я порасспрашивал офицера Хенни. Они как раз вышли из больницы и подошли к только припарковавшемуся такси: собирались поехать навестить Джунхвана. Когда сели и пристегнулись, Шома договорил: – И он мне кое-что рассказал. Не знаю, почему, я довольно прямо в лоб его спросил. – Я тоже не умею пользоваться ситуациями, когда кто-то из официальных лиц мой фанат. Некоторые умеют. Хави умел точно, ещё и козырял этим. – Ну, это не очень честно. С другой стороны моя мама точно также пользуется моей популярностью и говорит, что, мол, я заслужил “читерить”. – Ну, возможно. Мы же много старались. Так что? Что он сказал? Шома вздохнул и прикусил губу: Юдзуру обратил внимание на то, что они опять стали изжёванными и растрескавшимися. – Похоже, что Конрад убил своего отца вчера. Он приходил к нему, его отец выпал с балкона, а потом Конрад убежал оттуда. Через чёрный ход. Юдзуру долго не мог отвести от Шомы взгляд. Тот произнёс это тихо-тихо и не поднял головы. Чуть раньше, пару дней назад, Юдзуру точно отреагировал бы хоть как-то. Возмутился, разозлился… хоть как-то. Но сейчас… Сейчас он просто не знал. Он запутался. Запутался и потерялся. Убийцы, насильники, мародёры – плохие. Всё просто и очевидно. Убийство неприемлемо и совершивший это по каким-либо причинам должен понести наказание. Не обязательно самое строгое, если речь шла о самообороне, но должен. Это же лишение человека жизни! И страдает от одного убийства всегда очень много людей: семья убитого, семья убившего, друзья, близкие. Да даже начальник, который будет вынужден искать нового сотрудника, тоже будет страдать. На одной оборванной жизни убийство никогда не заканчивается. Это как камень, брошенный в воду: он тут же пускает по ней рябь, которая задевает всё, чего касается. Убийцы – это те, кого показывают в новостях или о которых пишут в газетах. Это информация, которой Юдзуру избегает. Которую не хочет знать. Это не шурин, не бойфренд товарища по тренировкам. Это кто-то из новостей. Но не кто-то на расстоянии вытянутой руки. Юдзуру вспоминал всегда спокойное лицо Ицуки и всегда отрешённое лицо Конрада. Вспоминал, как его почти сковал страх в тот момент, когда после инцидента с Такахаши они с Ицуки встретились в больнице. Его взгляд – теперь уже смазанный временем. Но куда лучше вспоминал его улыбку на свадьбе, в коридоре рядом с номером, в котором Юдзуру уже ждал Шома, его шутку – он не помнил, какую – то, как с души свалился камень, когда пришло осознание принятия со стороны Ицуки этого брака. Как всё-таки забавно они выглядели с Джунхваном в тот момент, когда наутро спустились в холл вдвоём и отбивались от расспросов. Это же просто Ицуки. Драгоценный младший брат Шомы. У него тяжёлый удар, крепкое тело, он не очень эмоциональный, но он здорово готовит, любит животных, обожает Шому. Он… не убийца. И Конрад… Отрешённый и тихий, он, конечно, ругался с Джунхваном последнее время, это факт, и что-то определённо происходило не совсем нормальное, но этого всё ещё не может быть. Нет, нет, нет! Крикет – это большая семья. Не может такого быть. Ни за что. «Но всё-таки ты его ударил вчера, верно?» Юдзуру взглянул на костяшки пальцев. Всё-таки он его ударил. Всё-таки что-то тогда, во время первой встречи испугало его в Ицуки. Всё-таки что-то вызывало ярость, ненависть и презрение к Конраду. Всё-таки… Что-то… Юдзуру прислонился головой к окну. Шома всё также ехал рядом молча. Снаружи уже почти полсуток шёл снег. Торонто покрывался белёсой дымкой.