Глава 41. Объятые
Они почти всю дорогу до Крикета ехали молча. Юдзуру не знал, как ему поступать, что ему делать со всей этой информацией. Шома молчал. Не давал никаких подсказок или даже намёков. А намёки были нужны. Сейчас Юдзуру нужно было хотя бы знать, чего от него ждут, чтобы хоть как-то построить план действий. Одно Юдзуру понимал точно: он не хотел оставлять Шому одного. Возможно, даже будет смысл настоять на том, чтобы вместе отправиться на Финал. И, если Шома не ошибался в своих наблюдениях, лично оценить степень тяжести ситуации. «Не, ну ты-то, конечно, хорошо устроился, Юдзуру Ханю. Сидишь здесь, со всеми на удалёнке, не высовываешься почти, а все последствия валятся на соревнующегося Шому. Умница просто, возьми медальку “супруг года”, “саппортив хазбенд намбер ван”, не стесняйся», – жёстко отчихвостил он сам себя. Но что изменит то, что он себя отругает? Как и кому это поможет-то? Самого себя только утешить самообманом. Мол, “я же отругал себя”. Ещё и слова Кадди про повторную операцию на ребре… с ремаркой о рисках, которые последуют за разглашение врачебной тайны: они ж не родня Джунхвану. Не нравилось Юдзуру, что Джунхвана собираются переводить в терапевтическое отделение. С одной стороны, Шома был прав: в интенсивной ему лежать, возможно, уже и не положено, да и в целом это похоже на хорошую новость, но… Не было похоже на то, что Джунхван “стабилен”. Хотя, может, Юдзуру путал “нестабилен” и “слаб”. Он же не врач, выражаясь словами Кадди. Всю тренировку Шомы Юдзуру сидел и наблюдал за тем, как Трейси прогоняет его по программе, вынуждая отрабатывать каждый шаг с тем же усердием, с которым отрабатывают прыжки. Юдзуру помнил это состояние, помнил эти тренировки, видел как под Шому перекраивались некоторые моменты. Наблюдал – не за техникой, не за набором элементов – за лицом Шомы. Он слушал, кивал, повторял. По два раза, три, десять. Когда в конце Трейси сказала ему сделать прогон, Юдзуру увидел, как возросла скорость его катания, и что даже прогон под самый конец тренировки не выглядел как что-то напрягающее для Шомы: и это после хоть и небольшого, но всё-таки сотрясения. В какой-то момент Юдзуру показалось, что с таким прокатом Шома действительно выиграет Финал. Он провёл в Крикете весь день: Джейсон и Брайан расспросили его о Джунхване, к нему подошла поздороваться Женя. Юдзуру видел Габби и удивился тому, что она ещё ходит на тренировки, а потом в душе восхитился этим, ходил за Шомой и наблюдал за его тренировками, думал. Думал о том, как здесь всё изменилось. Что даже с теми же людьми атмосфера совсем другая стала. Что Юдзуру не хватает здесь смеха Джуна, Джейсона и Нама, не хватает Хави и своих 20-ти лет. Казалось, что воспоминания о том самом Крикете просто отсекли от настоящего и сдвинули в очень далёкое, безвозвратно утраченное прошлое. Юдзуру смотрел на своих уже бывших соклубников и видел повзрослевших, добившихся своего людей, чьи глаза горели уже совершенно по иным причинам, по иным вещам. Он встретил Рику в коридоре, пока Шома после зала отмывался в душе, и не смог не спросить: – Рика-чан, как тебе тут? Та улыбнулась смущённо и кивнула: – Здорово. Все такие заряженные энергией, такие мотивирующие и поддерживающие. Мне здесь очень нравится. Я рада, что перешла насовсем к тренеру Орсеру. Вот оно что. Крикет не изменился. Изменился Юдзуру, изменилось его состояние. Позиция, с которой он смотрит на вещи, изменилась. Даже Шома… менялся. Когда Юдзуру смотрел на его тренировку с Гисленом, он понял, как скучает по весёлому, смеющемуся Шоме, по тому смущающемуся и ослепительно солнечному Шоме с глазами, полными чертей. Увидел, что пусть Шома и великолепен в своей технике, что он явно подходит к финалу на пике формы, несмотря на травму и переживания, взгляд его… словно потух. И Юдзуру совершенно не представлял, что делать и как всё исправить. Домой они добрались в полном молчании. В нём же вошли в квартиру, переоделись, поужинали: Шома ушёл к своей приставке, Юдзуру попытался переключиться на проект системы захвата движения. Просто смотрел в экран. Шома, судя по всему, тоже всего лишь смотрел ролики на Ютубе. Они вообще не разговаривали.***
Шома потянул за рукав уже перед сном, когда вошли в спальню, где горел только нижний свет. В полумраке Юдзуру было трудно сразу уловить эмоции, бликами отражающиеся в больших глазах перед ним. Но всё-таки в контексте вчерашнего “разговора” желание Шомы было понятно: смурной и неразговорчивый с того самого момента почти сутки назад, он явно хотел получить конкретный ответ. Юдзуру вздохнул, понимая, что ответа у него нет. В том числе из-за того, что не было вопроса: был жёсткий как ледяной шип факт, готовность к которому была нулевой. Если к такому вообще реально подготовиться. – Ты хочешь от меня реакции, да? Шома отвёл взгляд, вздохнул. Они стояли почти там же, где эти слова обрели форму и воплощение: только наоборот. Юдзуру стоял почти на месте Шомы, а Шома – точно на месте Юдзуру. – Ты уже… отреагировал. Просто теперь… я хотел бы понять, как. «Как»? Как Юдзуру отреагировал? Негативно? Нет. Негативно реагируют иначе. Юдзуру… в шоке. Вот самое верное определение: он в шоке. Но в шоке не изумлении а в шоке замешательства, если можно так выразиться. Да если бы Юдзуру сам знал, как называется его реакция. Внутри перевернулось – но не всё. Принять не может, но существование как факта признал уже будто. А у него есть выбор? Только вот этот самый факт кажется ему скорее фактом из какой-то другой вселенной, иной реальности. Только не про именно того Ицуки, про которого, казалось, идёт речь. Про другого, какого угодно Ицуки, но не того, который является младшим братом Шомы! Те, кто убивают – люди с рвущейся наружу ненавистью, яростью и… отчаянием. Кислотными, разъедающими натуру чувствами, дикой смесью их. И если Конрад, может быть, походил на такого, то Ицуки – ни сколечко! Для Юдзуру существовал и другой тип убийц – это те, кому убийство и было натурой, и, выходит, если Ицуки вовсе не первый тип – ... А если первый, то это в любое мгновение может повториться. Взрывом, рывком, хлопком. Со вторым типом это повторится неизбежно и… как может младший брат Шомы, столь горячо им любимый, относиться хоть к одному из этих типов? У Юдзуру в голове не то что не вязалось – принять он не мог. Но обвинить Шому в такой лжи или отмахнуться от откровения, на которое ему наверняка нелегко было пойти – решения ещё более ужасные. И жестокие. Точно не те, которые Юдзуру хотел принимать. Он не мог собрать понёсшиеся ураганом мысли в кучу. Сказал: – Я… не знаю, как выразить это словами. Если бы знал… – То что бы сказал? Язык едва слушался: – Ты говоришь об убийстве. И говоришь, что его совершил твой родной брат. Шома смотрел ищущим взглядом, Юдзуру казалось, что у него дрожат губы. – Я бы… предпочёл… ничего не говорить по этому поводу. – Чем твоё молчание будет лучше? Юдзуру опёрся спиной о комод. Посмотрел в потолок: – Лучше чем что? Мне правда… нечего сказать приятного в ответ на это. – Лучше чем эта пропасть. Юдзуру вернул взгляд к супругу. – Пропасть между нами, – он смотрел в пол, может, видел именно то, о чём говорил: пропасть. – Я хочу определённости. Я сказал это… и сказал о другом, о многих вещах, потому что если бы не сказал, была бы стена. И вещи, которые я решался говорить до этого… ты принимал их. Я мог понять тебя после них. – И сейчас ты хочешь, чтобы я принял чьё-то убийство? – Не самого лучшего человека… – И что?! Когда это убийство не самых лучших людей перестало быть убийством? Я тоже не самый лучший в мире человек, моя смерть от этого смертью быть не перестанет! – Не равняй себя с ним! Юдзуру отчётливо слышал, что голос Шомы надломился. Слышал боль. Закрыл глаза, открыл, перевёл взгляд к окну с плотными шторами. Это… кошмарно. И Шома так прав: сколько в сердцах покоится вещей, создающих стену между людьми своим таинством и при этом способных, будучи озвученными, превратить стену в пропасть? Срывать покров секретности с них, чтобы разобрать стену ещё немного – всегда такой риск. Риск получить пропасть. – Юдзу-кун… – Шома потянул его за рукав снова и почему-то на мгновение показалось, что они на восемь лет моложе, что, обернувшись, Юдзуру увидит зелёные оборки костюма к первой Турандот и перелаченные взъерошенные волосы совсем ещё мальчишки Шомы. Вовсе нет. Они не восемь лет назад, всё в корне не так, всё намного, намного сложнее. Шома сел на край кровати. Произнёс тихо-тихо: – Я не хотел, чтобы это произошло. Дело в другом. В том что я боюсь. – Ицуки? – За Ицуки. Юдзуру вернул к нему взгляд. Прикроватные бра освещали Шому только со спины, лицо его, кроме отросших волос, скрывала ещё и тень. Тишина стала какой-то гнетущей: было слышно, как в гостинной тикают часы. Отвратительно. Звуки одиночества. Юдзуру облизнул пересохшие губы: – Я не могу… Не могу принять подобное. Убийство… кого бы то ни было… оно никогда не затрагивает одного. Или даже двоих. Кто-то обязательно теряет кого-то. И страдает. Даже если кажется, что человек настолько ужасен, что по нему никто не станет плакать. Даже если это наказание, выходит, что преступление совершил один, а страдает остаток жизни другой: родители, родственники, друзья. Для убитого ведь всё… заканчивается. Шома поднял взгляд: – И что теперь? Оставлять таких в покое? – Есть закон. Тюрьма. Но не смерть. – Они не изменятся. Тюрьма не изменит. Я точно знаю, что не был единственным. Я догадываюсь о… как минимум… – Юдзуру видел, как много боли исказило лицо Шомы. – Об одном. Как минимум, Юдзу-кун, – Шома опустил голову. – Такие потом всегда продолжают. После тюрьм они выходят и закон думает, что они больше не опасны, но это не так. Что, по-твоему, с ними делать? – Но не убивать же! – А что?! Дело даже не в способности делать это членом, отними это – они будут замещать! Ещё более жестоко и изощрённо! Чтобы компенсировать! Хоть химическая кастрация, хоть оскопить – для насилия работоспособный член не так уж и нужен! Что ты хочешь делать с ними?! Ты же наверняка тоже сталкивался с такими! Я практически уверен, что ты сталкивался напрямую! Абсолютное большинство из нас сталкивалось! И я – даже после; знаю, что девочки ещё чаще! Так скажи, что с такими делать? Тебе жаль его мать? – Он плакал. Говорил и плакал, перебивался на всхлипы, трясся весь так, что это было заметно даже в полутьме. – А нашу с Ицуки маму тебе не жалко? Других матерей? Матерей тех детей, которые ему попались, как я, и тех, кто мог попасться в будущем, если бы он остался жить! Представь, как много их могло быть! – Но не убивать же… всех... Шома опустил голову, закрыл лицо ладонями. Юдзуру постарался собраться. Детей… Шома сказал… детей? Он… правда сказал… – Подожди. «Детей»? Сколько… сколько тебе было? И тому ещё одному? Сколько, Шома? Он так сильно вцепился в чёлку, что казалось, будто сейчас вырвет с корнями: опустился лбом почти к коленям. И сначала Юдзуру показалось, что он зачем-то назвал имя Джунхвана*, но затем, когда Шома допроизнёс последний слог, понял: двенадцать. Ему было двенадцать. Юдзуру на негнущихся ногах подошёл к кровати и сел рядом. Двенадцать лет?! Ещё в новисах? Как так? – Шома… – Да я же не прошу никого убивать! Ни в жизнь! – Продолжал сквозь слёзы он, оторвав голову от рук. – Я просто хочу, чтобы хотя бы ты не считал это убийство чем-то плохим! Не жалел его! Он мёртв! Ему – всё, никакой боли, как ты и сказал! Я понимаю это! Знаю! Он – всё! А мы – нет! Мы остались! Мы с Ицуки остались! И Ицуки не сделал… ничего по-настоящему плохого! Ничего! Но я не хочу, чтобы он приезжал сюда, такой злой из-за того, что с ещё кем-то близким для него подобное произошло, и снова на что-то такое пошёл! Потому что я не смогу ему помочь! Не смогу защитить! Я и тогда не смог! Я даже не знал! А сейчас и зная, удержать не сумею! Я думал… из-за того, что он вырос у меня на глазах, из-за того, что всегда был рядом… из-за этого я думал, что мы с ним всё равно связаны. Даже если я буду очень далеко! Даже если буду с тобой, а не с ним рядом. Что я всё равно буду его старшим братом, а он будет моим драгоценным младшим братиком. – Разве это изменилось? – Юдзуру хотел бы говорить о чём угодно другом, только не о том, что Шоме было всего… двенадцать лет. Он не думал, не задавался целью вообразить, как именно это случилось после того, как узнал наверняка, что это было, но… Почему-то сознание говорило, что это было в отрочестве или даже позже. Знать, что это случилось раньше – ох, чёрт, Юдзуру же не хотел думать о том, что в свои двенадцать Шома в лучшем случае тянул на десять, и те – с натяжкой и после намёков на то, что он старше, чем кажется. Намного раньше отрочества даже… Пропасть между четырнадцатью годами Юдзуру и двенадцатью Шомы была много больше, чем два года. Да и двух – в тот период – более чем достаточно. Ох, нет, нет, нет… Это было… слишком. Юдзуру хотел бы говорить о чём угодно другом. Он не был готов… Второй раз за тридцать часов Юдзуру не был готов узнать то, что узнал. Всё перемешалось в голове. – С самого своего отъезда я потерял с Ицуки связь. Словно её и не было. Не мгновенно… но кажется, будто сразу. Я понимаю, что с его жизнью там творится что-то нехорошее, но это всё, что я могу сказать. И самое ужасное, что сначала… я даже не задумывался об этом. Просто… жил тут, с тобой. Был счастлив. Юдзуру поднял руку – очень уж тяжёлую, как всё в его теле – и положил на спину Шомы, сомневаясь во всём, что делал и собирался сказать. Шома шмыгнул носом: его слёзы остановились, но он обхватил себя руками и под ладонью Юдзуру дрожала его широкая спина. – Я пытаюсь вернуть нашу связь, пытаюсь вернуть контроль. Но я никогда… самое ужасное что, возможно, что такой этой связи, которой я её представлял, никогда не было. Даже живя вместе, я так много о нём не знал. Таких важных вещей, которые был обязан. Как старший брат, чтобы беречь его. И от того, что я начинаю считать, что у нас и не было связи, мне так тоскливо. И из-за этого я нервничаю, сомневаюсь… – он помолчал, – во всех своих связях. Нервничаю и пытаюсь продавить это силой. Юдзуру погладил его аккуратно, продолжая молчать. – Так страшно… – Шома повернулся к нему и ткнулся лицом в ключицы: Юдзуру обнял обеими руками, прижал к себе: как же сильно он дрожал. – Так страшно думать, что теряю и брата, и тебя… я не выдержу без вас обоих. Не смогу. – Ты не теряешь меня. Я не допущу, пока ты сам не захочешь. – Знаешь, как страшно было говорить тебе? И об убийстве, и о… Видишь, даже я скорее назову убийство убийством, чем то, что со мной случилось тем, чем оно называется. В пылу чувств – но это всё равно так больно произносить. Что с этим можно сделать, если даже говорить об этом так страшно? Ограбленным и даже убитым быть не стыдно и не должно быть, но… изнасилованным – очень стыдно, хоть тоже не должно быть. Как бороться с тем, чего даже назвать и описать не можешь? Когда я сказал тебе, что я был… – Юдзуру обнял его крепче, прижался к горячей макушке губами. – Я думал, что тебе может стать противно. – Мне не станет. Мне никогда не станет, – он поднял его, подцепил подбородок пальцами и поцеловал: так сильно хотелось всеми средствами показать, что от того, что с Шомой это случилось, Шома не стал хуже, не стал менее любимым и менее достойным любви. Ох, а ведь он действительно думал так: когда говорил, что некрасив, что неказист, когда боялся открыться перед Юдзуру, даже если очень сильно хотел. Ну как так? Никто же не считает коня, которого погладили, менее статным? Или кошку менее красивой? Почему люди, к которым прикоснулись против их воли, должны считаться хуже? Разве это справедливо? Юдзуру тоже винили. За его вызывающее поведение и за то, что он позволял к себе прикасаться в самых разных смыслах, особенно когда ему самому чертовски хотелось залезть к кому-нибудь на колени и… Но он не становился хуже ни от дозволенных, ни от недозволенных прикосновений к себе: хотя отчётливо помнил, что были люди, которые пытались всё выставить именно в таком свете. Он продолжил целовать и гладить ладонями, нежить в объятиях: ну какая разница? Почему люди должны считать себя хуже после секса? Тем более почему они должны считать себя хуже после недобровольного секса? Пусть те, кто так поступает, считают себя хуже! «Избегаешь, да?» Юдзуру избегал. Как Шома и сказал: даже Юдзуру избегал называть этого тем, чем оно является. Господи. Вот чёрт. Шома прав: даже называть это было так тяжело. Убийство называть убийством проще. Он прижал к себе супруга, ткнулся носом в его шею, произнёс: – Я люблю тебя. Шома, я так сильно люблю тебя. Я не верю, что хоть что-то из твоего прошлого может это изменить. Ведь ты такой прекрасный: со всем этим прошлым, хорошим или плохим. Ты самый прекрасный на свете. Клянусь тебе, я не знаю человека более заслуживающего любви, чем ты. – Юдзу-кун… – Он сжал пальцами футболку на его груди.***
Шома не спал. Юдзуру лежал, прижав его к своей груди и чувствовал, что тот не спал. Наверное, это ожидаемо. Слишком много у них было всего в головах. Мысли роились, сбивали, они просто устали и легли рядом. Это ожидаемо. Сердца бились очень гулко, гоняли волны холода по телам. Должно быть, от тех мыслей вообще невозможно было бы избавиться, слишком они тяжёлые, неподьёмные. – Юдзу-кун… – Позвал Шома тихо-тихо. – Да? – Можно… спросить тебя? – О чём угодно, – приподнялся он на локте, заглядывая Шоме в лицо. Тот сглотнул. – Это о том, что я сказал… про тебя и… то, что думаю, что ты тоже… сталкивался с такими людьми. Юдзуру вздохнул. Шома затараторил вполголоса: – Я просто предположил, и на самом деле я не хочу, чтобы это было правдой, но мне кажется, что это было, в той или иной степени и, наверное, я хочу знать. – Да. Юдзуру видел, как у Шомы сдвинулись брови: больно. – Ты прав, я сталкивался. Я видел, как это пытаются делать с другими: и девочками тоже. И со мной… пытались это делать. Шома не сказал ничего. Юдзуру подумал, что, наверное, не выплач он все свои слёзы до этого, сейчас бы они точно задрожали на ресницах. Постарался успокоить: – Меня… это не очень травмировало. Конечно, это касается только меня. Но… просто так получилось, что в мою жизнь секс пришёл тогда, когда я был… готов. Я не считаю, что с другими так же. Я знаю, что… мой случай – исключение. Шома завозился, повернулся к нему, Юдзуру лёг и погладил по щеке. – А кто, интересно… – совсем обессиленно спросил он, – вообще решает, готов ли человек к сексу? – Только сам человек. Никто со стороны, ни одна живая душа. Только сам. Шома прижался к его груди и Юдзуру обнял, погладил по спине, поцеловал в макушку. Услышал ужасное: – Я не был готов, когда это случилось. Он так и не смог уснуть. Шома заснул, просто отключился, а Юдзуру не смог. Он не понимал, что его потянуло сделать то, что он сделал, но, когда показалось, что Шома спит достаточно крепко, он сел в постели, взял телефон и загуглил фотографии. Фотографии Шомы в его двенадцать. Нет, он прекрасно помнил его облик, помнил слишком хорошо глаза-черешенки, малюсенькие пальчики, забавную походку, пухлые щёки и растерянность во взгляде. Растерянность и открытость. Невероятное очарование, не оставляющее шансов не протянуть руку, не потрясти за плечи, не схватить за щёчки. Он помнил слишком хорошо. Но ещё сильнее хотел ошибаться хотя бы в этом. Шома проснулся от всхлипов: изнемождённый и лишённый равновесия он спал гораздо чувствительнее, чем обычно. Сначала даже не понимал, что это за звуки, потом не понимал, откуда они разносятся. Только разлепив глаза и продравшись через тяжесть собственного тела, повернул голову и рассмотрел. Юдзу-кун сидел, накрыв одеялом только ноги, подобрав к себе колени и обхватив их руками, уткнувшись в них головой, и плакал. Нет, даже не так: давился слезами. Шоме даже сначала почудилось, что у него приступ: он позвал. – Юдзу-кун? Юдзу-кун, ты чего? Тот мотнул головой, Шома поднялся в постели, потянулся руками, взял за плечи: – Юдзу-кун… – Прости меня, – выдавил тот сквозь душащие слёзы. – Прости, Шома. – За что? Юдзу-кун, что случилось? – Я… – он поднял голову и прижал ладонь к лицу, – я просто хотел убедиться, хотел, чтобы я был не прав, я хотел быть неправым. Я никогда так сильно не хотел быть неправым, – он показал сжатый в руке телефон, разблокировал и показал то, на что смотрел: фотографии. Детские фотографии Шомы, многие не того, конечно, года, но в целом Шома понял, что Юдзу-кун искал. Обнял, поцеловал в лопатку. – Шома, прости меня, пожалуйста, за всё. – Не извиняйся. Это твои взгляды... а мне просто больно. И даже не за себя... За Ицуки, за родителей. Даже за тебя сейчас... больно. – Я не знаю, что бы я делал на месте Ицуки-куна, я, правда, не знаю. На месте твоих родителей – не знаю. Шома погладил его по спине, это показалось таким… важным. Юдзу-кун тоже гладил его по спине до этого. А сейчас Шома гладил. – Юдзу-кун, я в порядке. Правда, в порядке. Я тот, кто есть, я с тобой, ты со мной. И я в порядке. Сейчас – в порядке. Спина под ладонями всё продолжала вздрагивать, Юдзу-кун кивал, подтверждая, что всё слышит, но, похоже, просто не мог остановиться: истерика? – Юдзу-кун… – Прости. – Пойдём... пойдём, умоемся. Тебе опасно так быть, пошли. – Шома… Он потянулся было вслед за слезающим с постели Шомой, но лёг в его объятия, ткнулся в плечо лбом. – Я бы не был с тобой, если бы не это. Не был бы тем, кто я сейчас есть, – постарался утешить его Шома. – Я бы всё равно влюбился в тебя. Даже если бы не было – ты же такой невероятно прекрасный, даже если бы мне не нужно было тебя доставать из скорлупы, я бы наверняка всё равно не устоял. – Ты хотел достать меня из скорлупы? – Очень. Очень хотел. Шома улыбнулся. Он не понимал даже точно, почему, но он улыбнулся этому. – Юдзу-кун… Спасибо, что так аккуратно расколупывал. Так аккуратно, что я сам этого не почувствовал. – Я хотел, чтобы мир увидел, какой ты. А потом стал хотеть, чтобы ты показывал это мне. Я думал, что и так вижу, сквозь скорлупу, какой ты прекрасный, и хотел, чтобы все оценили. А потом – чтобы ты сам показывал мне то, что я и так видел. Шома погладил его по волосам и поцеловал рядом с макушкой, покачал в руках. – Ты временами такой капризный ребёнок. Даже в этом твоём желании. Пойдём, хватит. Умоемся, ляжем спать. Хорошо? – Я чувствую себя отвратительно. – Из-за чего? – Из-за того, что тебе было так больно... – ...А тебе не было? Если бы тебе было так же больно, тебе было бы легче? А зачем? Ты стыдишься того, что тебя это не так травмировало, как нас? Перестань. Если уж говорить о травмах, то я вообще не помнил того, что это было, до случая с Дай-тяном. И не спрашивал себя, почему мне так противно собственное тело. Я же вроде говорил, да? Юдзуру кивнул: точно, Шома говорил. Говорил, что не помнил, говорил, что был какой-то триггер. Шома точно говорил. Юдзуру даже помнит, что потом просил его пользоваться чёртовой гигиеничкой. Как же сильно звенела голова. Он приложил к виску ладонь, зажмурился крепко, потёрся лбом о плечо Шомы. Он прав, надо пойти и умыться. Надо, иначе, взаправду, всё опять закончится приступом. А ведь Юдзуру так и не посетил пульмонолога, как Шома настаивал. Тот приступ был уж очень стремительным, ещё и ингалятор подвёл… начало клонить в сон. Мысли… пошли кто в лес, кто по дрова. Шома завозился, встал с постели, Юдзуру послушно пошёл с ним в ванную, умылся прохладной водой, поглядел: он был такой красивый. Шома был очень красивый. Наклонился, обнял и поцеловал. Был обнят в ответ. Ну почему это случилось с ним?! Уж лучше бы не с Шомой, с кем угодно, с самим Юдзуру. Почему так? Почему его из рук чрезмерно настырного мужика, матерясь отборным русским, вырвал Плю-сама, а Шому никто не спас? При том что Юдзуру, может, было бы больно, но не было бы настолько плохо. Никто бы не пострадал, если бы это был Юдзуру. Шома не пострадал бы. Семья Шомы не пострадала бы. Ицуки-кун… знал. Юдзуру вспомнил, что, по словам Шомы, Ицуки-кун знал. Знал и убил насильника. И тут Юдзуру понял, что не представляет родителей, сообщающих младшему ребёнку о том, что старший был… изнасилован. «Как минимум ещё один». Как минимум ещё один мальчик, про которого Шома знал, что он мог быть жертвой того же человека. И на вопрос о возрасте… Шома назвал только “двенадцать”. Хотя Юдзуру спрашивал об обоих. Мог не суметь назвать возраст второго, да! Ицуки-кун мог услышать разговоры взрослых. А как он узнал? Как узнал, кто именно? Нет, не надо. Юдзуру не хотел строить предположений. Не хотел… оказаться прав. Он не хотел опять оказаться прав.