Глава 46. Слёзы
Джунхван не может успокоиться. Он честно старается взять себя в руки, запихнуть всё туда же, откуда оно и вылезло, его грызёт сожаление, и ему страшно не хочется быть одному но при этом не хочется, чтобы кто-то стал свидетелем этой истерики. Его душит и буквально до икоты дёргает от слёз, когда в палату вбегает пара медсестёр, задают вопросы, Джунхван не может сформулировать свой ответ, только машет головой и ему вводят в катетер какое-то лекарство. И, может, оно действует: когда его укладывают, ему уже легче. Он чувствует, что у него из руки забирают телефон, но мычит, и телефон оставляют в руке. Он кладёт его на подушку и переворачивается на бок. Ощущения были ужасные. Его буквально тошнило. И нос соплями забился. А дышать стало тяжело: шина не давала открыть рта, а попытка дышать сквозь зубы через приоткрытые губы обернулась не самым знаменательным успехом. Он увидел, что одна из медсестёр ещё в палате и, набрав на телефоне просьбу, показал ей. Та, вздохнув, кивнула. Вышла. Джунхван сел на койке. Он больше не был подключён к капельницам, в палате не гудели монотонно приборы, этаж был другой и из окна можно было глядеть поверх верхушек деревьев. Ицуки прочёл сообщение. Но ничего не писал. Джунхвану захотелось, чтобы он был рядом и его можно было бы хотя бы видеть. Но… Должно быть, Джунхван зря дал этим чувствам волю? Должно быть, Ицуки, и без того измученного вечными ссорами и попытками матери подтолкнуть к женитьбе, для полного счастья только этого и не хватало. Он потянулся ладонью к губам, по которым из носа текли сопли, не подумав, попытался их убрать и болезненно надавил себе на зубы: от этого слёзы опять едва не выступили. Да что же это! Да сколько, сука, можно? Когда это всё, чёрт возьми, кончится уже, а? Как же, сука, больно. Очень, очень больно. Медсестра вернулась с коробкой салфеток и поставила их на прикроватный столик. Спросила, нужно ли что-то ещё, а то “сервис” торопится домой к жене и детям. Джунхван принял укор и покачал головой, поняв, что не хочет ещё о чём-то просить и без того явно задержавшуюся на смене медсестру. Она сказала “к жене”? Джунхван посмотрел ей вслед. Нет, показалось, должно быть. Ведь обычно афишировать подобные отношения… как нечто абсолютно обычное… Да, Джунхван сам хотел бы жить в том мире, в каком его маме будет всё равно, член у его любимого человека или вагина. Но он… сам не был готов к тому, чтобы говорить об этом как о чём-то обычном и не заслуживающим внимания. Мама… Какого ей сейчас? Отец опять допустил ошибку: доверчивый и безрассудный, он пожал руку школьному товарищу, обещавшему хорошую прибыль и вложился в мероприятие, оказавшееся незаконным. Да ещё и деньги, которые он перевёл, лежали на счёте, записанном на маму: и теперь они оба не могут покинуть страну, пока идёт следствие. И какого ей прибыть туда и узнать, что, едва она покинула Торонто, её старший сын попал в такую… передрягу? Он открыл диалог с ней. Короткие фразы. “Мам. Это Джунхван. Мне подарили новый телефон. Мне уже лучше” “Хорошо. Я рада это слышать!” “Как дела у вас с папой?” “Благодаря этому дураку мы не можем приехать к тебе и со всем разобраться! Благодари его за то, что меня рядом нет” “Я люблю тебя, мама” “Учти, что наши счета арестованы. У нас больше нет денег. По крайней мере, пока следствие не остановится” “Хорошо”. Хотелось написать ей ещё раз о том, что он её любит. Но почему-то общаться с ней ему не хотелось. Хёнсу. Хёнсу спрашивал о его здоровье каждый день, как часы. Будто бы действительно поставил себе напоминалку. Ему тоже нельзя было открыться: Хёнсу младший, он буйный, вспыльчивый и непродуманный, любитель угрожать и наводить суеты, но на самом деле избегает всех прямых столкновений. Он… в некотором смысле… труслив, и старается скрыть свою трусость за напускной бравадой. Джунхван соскучился. Соскучился по своему маленькому сумасбродному братишке. Очень хотелось его обнять. Пришло уведомление о начале трансляции.***
У Ицуки в голове было абсолютно пусто. Он поднялся с пола, положил телефон на столик, убрался на нём после вчерашнего, протёр влажной тканевой салфеткой и сел настраивать трансляцию для Джунхвана. Мыслей не было абсолютно никаких. Он всё настроил, проверил показ, дал доступ и запустил стрим. Бодренькая исушная заставка обещала фееричное зрелище, ледовое колдовство, пиарила себя на завершении карьеры Шомы и грядущем завершении карьеры Нейтана, демонстрировала надпись “Это их последний ФГП, кто победит?”, за которой Нейтан в своём классически чёрном крутил под потолком четверные, а Шома опускался ко льду в кантилевере, почти растворяясь в цвете льда из-за переходящего в белый градиента на правом рукаве. Только сейчас Ицуки заметил, что Шома был в перчатке: странно, а ведь, считай, пол сезона прошло. Раньше бы Ицуки тотчас заметил: брат не очень любил выступать в перчатках, в отличии от того же Ханю. Ицуки уставился пустым взглядом в экран. Шома в перчатке. Это был костюм к короткой или произвольной программе? Как может быть так, что Ицуки не знает? Как оно может быть? Ицуки не глядя протянул руку и коснулся кончиками пальцев экрана телефона. Провёл по нему и вздрогнул: порезался. Взглянул: разбит. Экран был разбит, остатки защитного стекла острыми краями резали пальцы. Когда это случилось? Когда Ицуки разбил его? Как давно? Почему не обращал внимания? Он огляделся: срач. Мама бы вообще помойкой назвала. Коробки из-под еды с доставки, не выброшенные бутылки. В телевизоре объявляли судей, а Ицуки казалось, что он находится в абсолютно незнакомом ему полутёмном помещении. Умом он понимал: “это квартира, в которой я живу”. А ощущения, что сворачивались за грудиной в клубок, штормили мыслью: “я не знаю это место”. Он поднялся. Надо убраться. Тут надо нахрен прибраться, твою ж мать. Джунхван. Ицуки осел на диван обратно. Джунхван. Спортсменов пригласили на лёд для пятиминутной разминки. Джунхван. Их объявляли по очереди и имя Шомы прозвучало последним. Джунхван. Ицуки взял телефон. Подцепил ногтем крупный обломок защитного стекла, оторвал его и положил на столик. Разблокировал.***
Шома опускается на лёд и встаёт в стартовую позу. Колено и прижатый к холоду кулак чувствуют жёсткую поверхность. Дыхание выравнивается. Он смотрит вниз. Тишина за секунды до включения музыки. Музыка. Поток. Юдзуру впервые в жизни стоит за бортом и складывается ощущение, что Гислен сейчас скрутит ему в кулак шмотки на пояснице, чтобы тот не выпрыгнул на лёд, когда Шома проносится мимо них с невероятной скоростью и заходит на аксель. Да, Юдзуру определённо чувствует, что подпрыгнуть выше ему мешает скрутившая олимпийку твёрдая рука Гислена: буквально “за хвост” держит. – На месте стой, – шипит с усмешкой он, когда Юдзуру весь подаётся вслед за Шомой. Приходится вцепиться обеими руками в борт, чтобы, действительно, остаться на месте. Трейси пригласили комментировать, и у Юдзуру на ладони ещё теплилось ощущение внезапного прикосновения Шомы – когда перед самым прокатом он взял его за руку точно так же, как брал руку Трейси. Подержал не дольше пары секунд, не подняв взгляда и ничего не сказав, выпустил и устремился туда, в бой, в произвольную. А ощущение в кожу как будто впеклось. Ещё прыжок. Сальхов. Юдзуру чуть не перегнулся через борт: всё-таки нет докрута, но опыт говорил, что на такое глаза закроют только в путь. Выезд ровный, хоть и коротковат. Вот эти его короткие, куцые выезды всегда признак того, что не докрутил. Уж до чего из трикселей Шома великолепно выезжает и до чего вчера все выезды были шикарные – потому что даже на замедленном повторе докопаться до оборотов повода не было. А так по длине выезда у Шомы можно было почти точно угадать, сколько не докрутил. И скорость он на этом терял всегда здорово. Благо больше свободной ногой по льду не елозил. Докопаются? Не докопаются? Ведь оценка Нейтана уже известна, подкрутят? Нет? Разницу вчерашнюю нивелировать манипуляцией можно играючи. На вращении Юдзуру чуть ногти себе не обломал об борт: совсем рядом с центром вращения Шомы была оставленная ещё Мишей Колядой довольно глубокая дуга: он ошибся на лутце и выехал на зубцах. Если сейчас Шома сместится хотя бы на десяток сантиметров и попадёт на такой скорости в эту дугу – вращение сорвёт. Обошлось. Он делает на пол оборота больше нужного и выходит чудом в сантиметре от этой дуги, несётся дальше, а Гислен скручивает у Юдзуру шмот на пояснице сильнее. Каскад. Шома встаёт на две ноги, стабилизирует себя на нужном ребре и размахивается в прыжок: ещё один сальхов, ойлер, тройной флип. Должен был лутц быть, но после ойлера Шома оказался на внутреннем ребре слишком глубоко, и Юдзуру считал, что это верное решение: чистый флип лучше грязного лутца. Так, у Шомы база дешевле, чтобы выиграть, нужно выкатывать практически идеально, а ещё лучше было бы повторить каскад из короткой, но разве падает бомба в одну воронку дважды? Вот если бы катал Джунхван, Юдзуру бы за каскад с риттом вообще не переживал: ему они даются, прямо его стезя. Не зря четверной так хорошо пошёл. По телу пробежал холодок. Джунхван… Юдзуру сглотнул, не отрывая взгляда от Шомы. Тот с шагов взлетел в четверной тулуп и прицепил к нему тройной – бодро, насколько Юдзуру мог судить, чисто. Ещё и выезд сделал в кораблик красивый: должны накинуть за усложнение. Но как-то отключило из-за мысли о Джунхване. Что с ним будет дальше? А с его катанием? Они с Шомой должны будут уехать уже к новому году: рождество почти на чемоданах будет. Ох, конечно, Брайан и Трейси за ним присмотрят. О чём вообще речь? Почему вообще сейчас ты об этом думаешь? Здесь Шома на льду, в свой последний соревновательный раз. Ему тяжело, ему невероятно тяжело – тяжесть эту Юдзуру словно на себе чувствует, если вывезет – будет подвиг, нет, то, что вывозил до сих пор – уже подвиг. И Юдзуру должен сделать то единственное, на что способен: быть всем сердцем с ним, всей душой, всем телом. Ось… нет, нормально. Докрутил, выехал, правда, тут должен был быть взмах рукой и ещё кораблик в присядь… а, нет, сделал. Задержал только, и сместил, выходит, на такт, выезд стабильным не был, значит. Всё-таки ось. Ничего, это ничего, главное нагнать, главное – увереннее, типа так и должно быть, лететь, в дорожку – главное сейчас дорожкой жахнуть, а там ещё последний каскад и два соло прыжка, квад и тройной. Шома справится, если не дай бог на дорожке не подвернётся, а он не должен, он в дорожках стабилен, даже если из ритма выбивается. Лучше бы не выбивался, давай, хорошо, не свались с твизлов! Здорово. Остановка, руки, корпус, смена, скорость, поворот, в ритм, попадает, держит музыку прямо за струну, наклон – собрался весь, вскинулся, чёлка взметнулась прямо в такт, смена фразы, разворот, твизлы, ускорение, опять руки, так, ногами, ногами, Шома мало работает ногами в хореографии, всегда критически мало работает ногами (“Ну ещё бы, у меня же они не такие красивые и длинные, чтобы ими под потолком махать” – сказал однажды, когда Юдзуру спросил его об этом, ну ладно, намёк понят, а жаль, что не согласился с тем, что у него тоже хорошие ноги, только придумать надо что-то), но обязательных критериев и без ног набирает, качалкой разворачивается в самом конце – музыка надрывается в верхней точке – пауза. Шома в оглушающей тишине руку поднимает, видно, как вдыхает, расправляя грудь и наполняя лёгкие воздухом, голову чуть запрокидывает и смотрит вдохновенно так ввысь – ему бы сейчас бескрайнего неба вместо купола арены, вихря живого, неукротимого, объёмы тут такие, что всей арены мало, не хватает, не вмещает. Юдзуру дыхание задерживает, кулаки сжимает и смотрит не моргая, как Шома всю эту бешенную энергию, все эти объёмы в кулак собирает и срывает, резко, с грохотом вернувшимся, словно огромный занавес, бросает, разгоняется, несётся в разгон, сам себя словно выпутывая из этой тяжёлой ткани, – вжих! – лезвия сверкают в риттбергере, Юдзуру едва успевает считать четыре оборота, как Шома вдруг, едва коснувшись льда, взлетает в ещё один – на три. Нога свободная на выезде идёт опять едва ли не по льду, корпус весь выгнут в спине, на выезде он сидит низко в колене, рукой правой взмахивает, распрямляя себя этим импульсом, делает подпрыжку, корректируя сбившееся направление (должен был быть соло прыжок, а не каскад же!), расходится, набирая обороты, аккуратно заходит на тройной сальхов, с выезда ложится в кантилевер, вытягивая за голову, ко льду, руку вместе с раскатом хора, поднимается, и Юдзуру только по возгласу Гислена понимает, что предыдущий должен был быть каскадом, каскад четверным, а закрывающий, после кантилевера – тройным, на него и разгона нет такого, как Шоме на квад нужен, а вышло-то каскад, тройной и… – Шома высиживает в дуге чуть дольше, чем по музыке стоило бы, акцент пропускает, но скручивает тулуп в четыре оборота, опуская его на лёд в одну восьмую, не больше, недокрута почти перед Юдзуру, потому ему видно так хорошо, что он мог бы и в градусах назвать, но всё это длится мгновение, Шома вместе с музыкой утаскивают вперёд и всё закручивается в финальном вращении, обрываясь в абсолютной тишине. Взрыва аплодисментов Юдзуру почти не слышно: у него в горле что-то дёргает, Гислен рядом перебирает синонимы слову “безумец”, которых Юдзуру и не знает, и знать не хочет, а спортивная карьеры Шомы заканчивается. И кажется, словно вся она в этом небольшом сжатом и поднятом вверх кулаке – сконцентрированная в единую точку, сфокусированная всеми своими событиями и моментами: вот яркие и бойкие годы новисов, полные открытий чудных юниорские и странные, ненормальные, нестабильные и дурные взрослые. Вот мировой рекорд по юниорам и победа на ЮЧМ, а вот – Бостон с его жёстким и болезненным ударом рёбрами об лёд и кожей, цветом в тон шифону на костюме. А это – алые всполохи Локо и два персонал беста на чемпионате мира (словно даже тот несчастный поцелуй уместился, то, как у Юдзуру, дурака наивного и никогда так не ошибавшегося (он же думал тогда, что это просто небольшой шуточный спор, а теперь они женаты), сердце бешено колотилось, прямо почти как сейчас – в самом горле). И королевский синий на Олимпиаде – кульминация жизни Юдзуру и единственное олимпийское Шомы, которое он даже не прочувствовал полно. Болезненное расставание с тренерами и решение, предложил которое Юдзуру. Всё в этом кулаке, слившееся, смешавшееся. И всё это Шома… отпускает. Оно растекается, как дымка. И растворяется в бесцветном пространстве. Свободное. Прошедшее. Остающееся за плечами. Гислен толкает Юдзуру в бок. Тот понимает, что у него по щеке текла слеза. Вытирает её, поднимает взгляд на лёд. Там Шома. Красивый, далёкий Шома. И Юдзуру даже не сразу осознаёт, что подумал про него: “далёкий”.***
Шома стоял на пьедестале с медалью, придерживал её двумя пальцами и поднимал повыше, Нейтан его поздравил, пропустил, как и должно быть, вперёд на круг почёта. Замыкал всё Миша Коляда – водил по затемнённым трибунам отчего-то, казалось, растерянным взглядом. Хотя, может, его лицо просто так анатомически устроено: а вот лицо Шомы, Юдзуру точно знал, – не было, а взгляд пустовал. Он проводил им по трибунам, словно не видя происходящего, а, может, и видя, но умом будучи вовсе не здесь. На пресс-конференцию Юдзуру не двинулся усилием воли: засел в no press зоне и подпёр собой стену. Врубил стрим на телефоне. Шому и Нейтана попросили прокомментировать их последний финал Гран-при, Миша прикинулся ветошью. В поле зрения ступили чьи-то ноги: подняв взгляд, Юдзуру увидел Юму. Четвёртый. Самые обидные места в спорте: четвёртое и второе. – Извините, что беспокою. Это пресс-конференция? – Да. Садись рядом, посмотрим. – Спасибо большое. Наверное, отдавая наушник, подумал Юдзуру, будь это кто угодно другой, не предложил бы он сесть рядом. Ведь, откровенно говоря, он хотел сделать этот просмотр чем-то личным. Но Юма-кун, должно быть, был попросту по многим причинам расстроен и… не хотел смотреть в одиночестве. Когда переводчик закончил с переводом, Шома поднёс микрофон к лицу и помедлил с ответом. Наконец собрался с мыслями: – Поскольку я завершаю карьеру, я даже не собираюсь ехать на национальный чемпионат. Не вижу в этом смысла, если всё равно не отправлюсь на главные старты, участвовать в отборе. Так что для меня это последнее соревнование. Если потом я не приму решения возобновить – хотя это очень вряд ли, – он усмехнулся. – Я… Для меня было важно одержать победу. Это мой способ отблагодарить людей, которые не отказались от меня и помогли получить шанс продолжить свой путь в фигурном катании. Поэтому… ну, некоторые считают, что мне рано завершать, но я не хочу, чтобы катание перестало приносить удовольствие. Может, кто-то даже против завершения. Но тут я вложился в прокаты всем своим духом, не думая о здоровье и будущем. Некоторые события… ну, я хотел бы, чтобы можно было сказать “не влияли”, но на кое-какие рискованные шаги меня вдохновил человек… ну, это о каскадах с риттбергером, думаю, очевидно и так, что это Джунхван-кун. Я сам особо не фанат таких каскадов. Честно говоря, я очень удивлён, что они… вообще получились. Я хотел выступить на полную. Использовать любую возможность применить навыки. Из-за того, что это последнее соревнование, я очень хотел получить своё первое золото в финале Гран-при. Я рад, что этого удалось достичь. Ну, наверное, как-то так. Какие-то такие чувства. Юдзуру взглянул на Юма-куна. Он наблюдал за своим кумиром, будто не моргая даже. Его было… в некотором смысле жаль. Наблюдать за завершением карьеры кумира очень… непросто. Ещё и, к тому же, с учётом того, что, возможно, Юма-куну хотелось присутствовать там, занять третье место и оставаться как можно ближе к Шоме, тем более в его последние часы как спортсмена. После куда более короткого ответа Нейтана, в котором он повторил о возросшей важности учёбы и желании получить специальность, которая впоследствии позволит вернуться в катание уже в иной роли, журналистка из России взяла слово и задала вопрос всем участникам: – Шома упомянул события конца осени, когда Амелия Оржел выдвинула громкое обвинение. В официальном ответе Ханю от лица вас обоих заявил о непричастности, но я бы хотела задать вопрос всем вам: подобные скандалы в фигурном катании происходят редко, и этот случай обсуждают столь же интенсивно, как и скандал, связанный с Тоней Хардинг и Ненси Керриган. Что вы, как спортсмены, думаете об этом? Ещё уловив имена, Шома нахмурился. Юдзуру видел, как метнулся в его сторону взгляд Нейтана, и он будто бы втянул воздух сквозь зубы: тень раздражения скользнула по прикрытому кудрями лицу, взгляд – куда-то за пределы охватываемой камерой площади. Возможно, на кого-то конкретного, стоящего у самого входа. Переводчица российской сборной закончила суфлировать на английском и Шома, подняв к лицу микрофон и не дожидаясь, когда ему переведут на японский (Юдзуру готов был утверждать, что он даже не вслушался в вопрос), довольно твёрдо сказал: – Я не собираюсь это комментировать, – но микрофон положил не сразу. Юдзуру видел, как у него жевалки ходят и мышцы на шее то напрягутся, то расслабятся. Руку, лежащую на бедре под столом, было не видно, но пальцы наверняка сжались в кулак. Ощущение, словно Шома сейчас скажет журналистке что-то ещё, непременно содержащее его мысли о персонах, задающих подобные вопросы, длилось ещё секунду-две, а потом он положил микрофон, не произнеся ни слова. Однако взгляд был достаточно красноречив. Юдзуру этот взгляд Шомы знал: это далеко не просто осуждение. Это злость. Нейтан дождался, когда Шома положит микрофон и взял свой: – Я пас. Миша Коляда дёрнул губой и, даже не подняв микрофона, качнул головой: “Не буду отвечать”. – Это очень не этично, – произнёс над ухом Юма-кун. – Такие вопросы недопустимы. Одновременно в наушнике было слышно, как ведущая пресс-конференции просит воздерживаться от вопросов подобного характера, не относящихся к теме соревнования. До этого, Юдзуру успел увидеть, к ней подошёл менеджер Охама и нашептал на ухо. Ответил Юма-куну: – Да. Потом, пока выбирали следующий вопрос, сказал: – Конфликт Хардинг и Керриган связан с фигурным катанием. То, что случилось с Джунхван-куном – нет. Даже сравнения неуместны. – Не связано? – Нет. Вообще. Юма покивал головой. По мнению Юдзуру, вопросы такого рода вообще не должны были звучать. В Японии все присутствующие на пресс-конференциях согласовывают задаваемые вопросы с организаторами, а организаторы не должны давать добро без одобрения менеджеров или иных официальных представителей спортсменов. Но регламент всегда определяют организаторы. Либо журналистка изменила вопрос, либо здесь не было предмодерации. Ни то, ни другое недопустимо. За этими размышлениями следующий вопрос вовсе ускользнул от внимания. Шома пил воду, пока его задавали и переводили, Юдзуру видел, как он старается возникшую злость отпустить и… думал: «Раньше Шома так не зацикливался на раздражении». Может, дело в том, что ему, действительно, за эти пол сезона назадавали слишком много неэтичных вопросов, а подобный просто был верхом неприличия. Перед тем, как отвечать, он вздохнул: – Я… принял это решение не вчера. И у меня было время и были соревнования тоже, чтобы подумать. Я ещё не определился с тем, чем буду заниматься после окончания карьеры. Для начала я решил её закончить. После утренней тренировки, если честно, я думал: если не выиграю, наверное, должен продолжить. Но мне будет тяжело. Но должен продолжить до победы, думаю. Мне предлагали дойти до чемпионата мира и в начале сезона я ещё думал об этом. Но в ходе серии Гран-при захотел не идти до чемпионата мира. Хорошо, что мне удалось выиграть здесь, потому что это большое облегчение для меня. С одной стороны. Я хотел выиграть. С другой – я не могу полностью расслабиться. Сейчас. По разным причинам. Но я, определённо, удовлетворён. К тому же, думаю, что, наверное, ситуация, которая была полтора года назад, была более неопределённой. Я очень благодарен Стефану, который всерьёз рассматривал возможность найти для меня место в Шампери, и благодарен тренерам Трейси и Гислену за то, что они не отказались от меня, когда я пришёл. Принять решение тогда было сложнее, чем принять решение о завершении карьеры. В этом вопросе у меня нет сомнений: я хочу, чтобы это соревнование стало моим последним. Я надеюсь, что это будет хорошей точкой. Для карьеры. И, надеюсь, что никто не будет сожалеть о моём сегодняшнем успехе из-за того, что я сказал, что продолжил бы до чемпионата мира, если бы не смог выиграть здесь, – Шома засмеялся. Он словно смог отодвинуть ситуацию с предыдущим вопросом, пока говорил, но Юдзуру, всё-таки, было тревожно. Он продолжал наблюдать за Шомой и его выражением лица, за его взглядом: на сердце было неспокойно. Юма-кун сидел совсем рядом, стараясь не прислоняться к плечу, заметно кусал губы и явно сожалел: с тех пор как Шома заявил о намерении завершить карьеру это была его первая возможность встать на пьедестал бок о бок. И он её по глупой ошибке упустил. Ошибке, которую было трудно предвидеть и предотвратить. Юдзуру не смотрел на него. Не смотрел, чтобы не смутить лицезрением слёз. Юма-кун плакал. Взгляд Шомы пустел всякий раз, как от его персоны отвлекались. Юдзуру завершённости… не ощущал.