Что-то забытое. Осколки.

А был ли я когда-нибудь твоим любимым, Корделия?

      Ненужный, бессмысленный, невыгодный, бесполезный; пешка, что не сможет сделать стоящий ход на её доске. Райто был именно таким. И он знал об этом. Видел, с каким пренебрежением собственная мать смотрит на него, конечно, если хотя бы взглянет, заметит. Канато — певчая птица. Аято — главная пешка. А кто же он?.. Пустое место. Как же он завидовал им, злился, когда Аято жаловался на строгость к себе, Канато сдерживал слёзы, не имея сил что-то прошептать из-за боли, исполнить любимую песню матери. «Вы просто не цените её внимание!» А он бы ценил. Действительно дорожил бы этим, стараясь изо всех сил угодить, не смел жаловаться, был покорен. Ценил.       И вот он ценит: всё её прикосновения, поцелуи, стоны, взгляды, внимание, «любовь». Дорожит этими незначительными вещами настолько, что кажется зависимым. «Именно это является любовью», — в очередной раз Корделия шепчет эти слова, наблюдая за своим юным любовником. И Райто искренне верит, уничтожая все семена сомнения, утопая в столь сладостном понятии. А ведь раньше он не верил, стыдился, считал это чем-то грязным, пытался прекратить…       Вампир снова чувствует себя ненужным, видя мать с очередным любовником. На его месте должен быть лишь он один, даже на месте отца! И он будет. Будет единственным желанным! «Не хочу быть снова брошенным!» Именно поэтому с радостью переламывает позвоночник сопернику: «Насколько она пала, чтобы выбирать жалких людишек!» — выплёвывает юноша, с отвращением вытирая окровавленные руки о траву. Первый. Второй. Третий… Седьмой. Это уже становится чем-то обыденным, настолько приевшимся, что Райто даже сбивается в счёте, не знает имён её любовников, избавляется от них сухо и без фантазии. И каждый раз, когда он возвращается к ней, не удосуживаясь отмыть руки от крови, получает пощёчину. Нет, не столь из-за убийства, как за навязчивость и за неприемлемый вид. «Ты мне надоел!» Он давно об этом знает.       Снова ненужный. И всё же, Корделия дала понять, что он был минутной игрушкой. Как же мерзко это выглядело: в сыром подвале, среди плесени и гниющей крови, гула ветра визга крыс, холодного металла решёток. Но она показала, а дядя в этом помог. В этот самый момент, когда спектакль ещё не начался, а стук каблуков едва был слышен, он тешил себя надеждами на её внимание, заботу. Самонадеянно и глупо. Ну, а после… странно ничего не чувствовать, а если и испытывать то разочарование? Разочарование в матери, всех женщинах, в «любви».