Игры с последствиями

Где-то две недели жизнь Гэвина практически прекрасна. Они с Коннором встречаются вроде как открыто, и это, к удивлению Гэвина, не вызывает никакой реакции у окружающих. Ни-ка-кой. Практически. Маркус правда молча бесится, наблюдая Гэвина рядом с Коннором, Саймон относится настороженно и весьма прохладно. Долбаный Андерсон тоже выделил свободную минутку в своём запойном марафоне, чтобы прижать Гэвина в каком-то углу и сделать внушение в духе «только попробуй парня пальцем тронуть», но это терпимо. Гэвин почти наслаждается этим. Для него абсолютно в новинку «отношения», в которых ни альфа, ни омега не пытаются залезть друг другу в трусы, и это удивительно. Гэвин никогда бы не подумал, что сможет довольствоваться настолько малым — иногда брать за руку или касаться плеча, вдыхать чужой запах, поводя носом в паре дюймов у виска, смотреть и просто быть рядом. Гэвин даже сопливым мальчишкой не разменивался на такие телячьи нежности, а тут как прорвало. За две недели встречания с Коннором он открыл для себя нудные документалки в кино, часовые прогулки промозглыми парками, посиделки в кафе за интеллектуальными беседами и прочие скучнейшие для не в меру активного Рида виды деятельности, которые вознаграждались и поощрялись со стороны Коннора почти невинными поцелуями в щёку и ласковыми улыбками, от которых Гэвин почему-то буквально таял. Это было странно, ново и в некоторой степени любопытно. Настолько, что Гэвин даже игнорировал колкие выпады своих бывших приятелей, называющих его размазнёй и подкаблучником — пусть тявкают. Правда, кое-кому пришлось-таки начистить морды за то, что посмели рот разевать на Коннора, за что Гэвин позднее удостоился одобрительного взгляда от Маркуса и Андерсона, усталого фейспалма от Саймона и целых пятнадцати минут трогательной заботы от Коннора. У него буквально дыхание отнимало, пока он наблюдал Коннора, уверенно промывающего проточной водой его ссадины на костяшках, промакивающего ранки одноразовыми полотенцами и наносящего охлаждающий гель. — Промыть ранение, обеззаразить термогелем, подождать пять минут, наложить стерильную повязку… — повторял он раз за разом, пока процедура не была завершена, а потом долго смотрел на Гэвина нечитаемым пристальным взглядом, прежде чем сказать «спасибо». И это заставляло Гэвина чувствовать себя сраным влюблённым мальчишкой. Он, конечно, не перестал хотеть Коннора в постельном смысле, но памятуя о его эмоциональной несознательности, пустил это дело на самотёк — как-нибудь получится в конце концов. Рано или поздно. Получается действительно, и ждать особо не пришлось. Просто однажды на кофебрейке Гэвин привычно заходит за Коннором в техотдел и будто в сауну попадает. В небольшом кабинете на троих пахнет гретым пластиком так, словно здесь разом погорела вся имеющаяся аппаратура. Гэвин делает резкий глубокий вдох от неожиданности, и его ощутимо ведёт — запах не назовёшь приятным, и в любой другой ситуации Гэвин бы точно нос воротил, привыкший к более тонким ароматам, но сейчас он знает, что это запах его Коннора, запах возбуждения его омеги. Запах стремительно приближающейся течки. — М-маркус, — чуть заикаясь выдавливает из себя Гэвин, и тот переводит на него вопросительный взгляд. — Ты не чувствуешь? — Что? — не понимает Маркус, а потом замечает, как хищно раздуваются ноздри Рида, и смущённо отводит взгляд. — О, ты об этом. Нет, не чувствую, ты же знаешь, для меня теперь только запах Саймона имеет значение. — А, ну да, — заторможенно кивает Гэвин и косится на пустое кресло Коннора у крайнего терминала. И такое же пустующее место Саймона. — А где?.. — Чёрт их знает, вышли куда-то, — пожимает плечами уже равнодушный ко всему Маркус, полностью уйдя в работу, и Гэвин неприятно удивлён — этот псих пару недель назад чуть Риду башку не оторвал за безобидный подкат, а тут никак не комментирует то, что кобель-альфа вроде Гэвина пускает слюни на его течного друга. — Да не парься ты, я всё ещё помню, что обещал оторвать тебе хер, если что, и это обещание до сих пор в силе, — вдруг добавляет Маркус, и Гэвин, что странно, чувствует облегчение. — Спасибо, — зачем-то говорит он, и Маркус смотрит на него, как на психа. — Ну, то есть… Благо от комментариев Рида спасает то, что в комнату возвращаются Саймон и Коннор. Последний кажется Гэвину необычно бледным, каким-то встревоженным и словно испуганным. Он мнёт в пальцах манжеты рубашки, покусывает губы и непривычно резко бегает глазами по сторонам. И пахнет от него как от перегревшегося терминала — Гэвину даже кажется, что он реально горячий, что руку обожжёшь, если вздумаешь коснуться, но удержаться он не может. — Эй, Конни, — он опускает ладонь на бледную щеку, поводит большим пальцем до уголка губ и буквально тонет в чёрных от расширившихся зрачков глазах своего омеги. — Мы сейчас едем ко мне домой, бери пальто. Голос получается хриплый и возбуждённый. Коннор вздрагивает всем телом, как-то судорожно отскакивает назад, натыкаясь на закрытую дверь, но под ласковым — Гэвин надеется — взглядом берёт себя в руки и тянется за пальто. — Всё нормально? — заботливо интересуется у него на выходе Саймон, готовый, как кажется Риду, по первому требованию оттаскивать друга от озабоченного альфы, но Коннор только кивает и крепче сжимает ладонь Гэвина своей. Гэвин пытается понять этот его страх, вспоминает все рассказы Коннора и возможные оговорки, пока везёт его, испуганного и возбуждённого, на заднем сиденье собственной машины к себе домой, но всё, что способен сгенерировать его мозг — первый раз, это его, блядь, первый раз, конечно он волнуется. — Не бойся, детка, — Гэвин находит в себе силы на более-менее осмысленный диалог, мысленно жалея, что усадил Коннора сзади, а не спереди, и теперь не может притянуть его к себе на полном ходу, потереться о его висок, поцеловать… — Я не животное, хоть иногда и кажется обратное. Я буду с тобой осторожен. Коннор скулит что-то неразборчивое, и Гэвин сильнее вжимает сцепление, чтобы доехать как можно быстрее. В квартиру они вваливаются, целуясь как безумные — Коннор смотрит на Гэвина чернющими глазами, цепляется пальцами за его куртку и волосы, буквально виснет на нём, пока Гэвин ведёт их обоих в сторону спальни. Боже, каких трудов ему стоит отлепить от себя Коннора, чтобы сбежать в отрезвляющий душ. Под обжигающе холодными струями он медленно и размеренно дышит, успокаиваясь и настраивая себя — не спеши, не делай резких движений, никаких громких звуков, ласка и осторожность, уверенно, но не подавляя его, как, блядь, с каким-нибудь диким животным или испуганным ребёнком, — повторяя как мантру нехитрые слова, пока в голове не проясняется, пока он не понимает — он сможет держать себя в руках. А в комнате его ждёт Коннор, встречает абсолютно безумным взглядом и доверчиво голым телом — он сидит на краю кровати всё в той же позе живой куклы с ладонями на коленях, только на этот раз абсолютно без одежды, и Гэвин рад, что смыл первый слой возбуждения в душе, иначе от такого зрелища у него бы точно сорвало резьбу. — Что ты делаешь? — хрипит он, и Коннор встаёт, вытягивая руки по швам, как пластиковый солдатик. — Я не знаю, — срывающимся голосом шепчет он. — Не знаю, что я чувствую. Не знаю, что мне нужно делать, что будет правильно. Я так много читал, но это всё так сложно, и я точно знаю только то, что боюсь. Боюсь, что у меня не получится. Боюсь, что не почувствую того, о чём так пишут. Боюсь, что ты разочаруешься во мне. Я… боюсь, что не смогу, потому что это очень близко, а я никогда и ни с кем, и боюсь, что оттолкну тебя. Мне очень сложно пробовать новое… Коннор срывается на всхлип, шумно тянет воздух ртом, и Гэвин видит — он близок к истерике, а это явно не то, чего им обоим хотелось бы от первого раза. — Тише, хороший мой, — он старается говорить уверенно и без дрожи в голосе, делает несколько шагов к кровати, вытянув руку перед собой, и осторожно накрывает ладонью острое плечо. — Тише, я помогу тебе всё пройти. Просто скажи, как тебе будет легче, хорошо? Коннор кивает, чуть расслабляется, позволяет утащить себя на кровать и уложить на спину. Гэвин буквально физически ощущает его страх и нерешительность, когда Коннор говорит: — Мой инструктор по социализации всегда проговаривала каждое действие вслух, когда учила меня новому взаимодействию. Меня успокаивает, когда я знаю, и партнер тоже знает, что и за чем нужно делать, мне так легче. И Гэвин думает, что это будет безусловно самый странный секс в его жизни. — Хорошо, — кивает он. — Сейчас мы начнём. Ты готов? — Он дожидается ответного кивка от Коннора и аккуратно кладет ладонь ему на ключицу. — Сейчас я поцелую тебя в губы, по-взрослому, окей? И тебе будет хорошо. Он наклоняется, вглядывается в мутные от желания зрачки Коннора и накрывает его рот в знакомом требовательном поцелуе, посасывая и прикусывая нижнюю губу, поводя языком по зубам и нёбу, а потом медленно сползая на подбородок и шею. У ключиц он останавливается, делает глубокий вдох и произносит: — А теперь твоя грудь, ладно? — Он ставит лёгкий засос на ключице, оглаживает ладонями бока, подбираясь к соскам. — Я буду целовать тебя, буду гладить вот так, лизать, прикусывать соски, тереть их пальцами, чуть выкручивая, для остроты ощущений, и с каждым поцелуем буду спускаться ниже. А ты будешь гореть от этих касаний, стонать, метаться по кровати. Тебе будет больше чем просто хорошо. Считай. И это, кажется, то, что Коннору очень подходит — он расслабляется окончательно, откидывается на подушки, прогибаясь в спине на каждое касание, прикрывает глаза и считает — методично и с расстановкой — каждый запечатлённый на его коже поцелуй. На восьми Гэвин оказывается уже в самом низу, облизывает нежную кожу у тазовых косточек, прикусывает, а после опускает руки на бёдра. — Теперь ты раздвинешь ноги, вот так, — шепчет он, легко направляя Коннора ладонями, поглаживая и оставляя невесомые поцелуи на внутренней стороне бедра. — А я буду целовать тебя там, ласкать спереди и сзади, пальцами и языком. Буду слизывать твою смазку, пока ты окончательно не разомлеешь, а потом поднимусь и дам тебе почувствовать твой собственный вкус на губах. И он с удовольствием выполняет обещание — медленно скользит губами от одного бедра к другому, через пах, одним слитным движениям облизывая член сверху донизу, спускается ниже, собирает языком естественную смазку, растирает её пальцами по чувствительному местечку под яичками, поглаживает вздрагивающие от каждого прикосновения мышцы. Коннор плавится под его руками свечным воском, пахнет одуряюще жарко, стонет, цепляясь пальцами за простынь и, ещё шире раздвигает ноги, когда Гэвин дотягивается до его губ, проталкивает в рот вместе с языком густые капли смазки, чуть горчащие и пахнущие горячим пластиком. — Вот так, — шепчет Гэвин в эти губы, наблюдая, как Коннор слизывает, сглатывает свой вкус, и одновременно проникая в него двумя пальцами. — Вот так, хороший мой. Теперь считай мои пальцы. Считай, детка. И Коннор считает. Срываясь на полу-стоны, полу-всхлипы, кусая губы, запрокидывая голову и подаваясь назад на каждое движение внутри, он хрипло выдыхает каждую цифру — два, три, четыре, о-господи-боже-пять! — пока Гэвин продолжает осыпать поцелуями поджарый живот. — А теперь самое главное, — шепчет Гэвин, целуя взмокший висок и убирая пальцы, когда решает, что его омега готов. — Сейчас я… — он кусает губы, подбирая нужные слова, но натыкается на почти отсутствующий взгляд карих глаз и забивает на эстетику, — сейчас я вставлю в тебя мой хер и буду двигаться, а ты будешь считать каждый толчок. Я буду вколачивать тебя в матрас, то быстрее, то медленнее, то плавно, то почти выходя, пока ты не собьёшься наконец со счёта и не забудешь о том, кто ты и зачем. Пока ты не станешь кричать моё имя вместо цифр, а я сам буду стонать тебе в губы твоё. Это так неожиданно остро. Гэвин чувствует, как сам возбуждается ещё больше от собственных слов, и входит в податливую мягкую тесноту одним долгим плавным движением. — Раз! — звучит над ухом. — Два! Т-три!.. Че-чты-р… Пя-а-ть! Господи-Гэ-эвин-ше-э-эсть! — и Рид окончательно теряет контроль, срывается на неровный, бешеный ритм, сжимая пальцами горячие белые бёдра. Числа, стоны и вздохи сливаются в его голове. Чужие руки мажут по спине, царапают, отзываясь в позвоночнике волнами боли и возбуждения. Запах пластика затекает в ноздри, душит, заставляя хрипло хватать ртом воздух. — Гэвин! — в очередном стоне запрокидывает голову Коннор, подставляя беззащитную шею, усыпанную родинками, острую ключицу, зацелованную грудь, и Гэвин не может удержаться — зубы будто сами сжимаются на основании шеи, во рту становится солоно от крови, Коннор дёргается в его руках, дрожит всем телом, стонет, будто воет, сжимая его в себе так, что Гэвин сам не может двигаться, с трудом понимая ускользающим сознанием, что того накрывает оргазм. А потом его собственный мир взрывается ослепительной вспышкой, обжигает внутренности и выплескивается из него спермой и хриплым стоном «Конно-о-ор!», и Гэвин медленно ускользает в темноту. Пробуждение очень похоже на то самое утро после пьянки в отделе — тело ноет приятной истомой, на спине пощипывают следы царапин, а рядом — Гэвину даже глаза открывать не надо — в разворошённой, насквозь пропахшей пластиком постели, всё ещё спит его омега. Его Коннор. Гэвин даже на расстоянии чувствует жар его тела, запах секса, пропитавший всё здесь наравне с пластиком, слышит его умиротворённо ровное дыхание и, открыв глаза, на миг забывает, как дышать. Коннор спит спиной к нему — доверчиво придвинувшись поближе, но всё равно не касаясь, он лежит в трогательно-беззащитной позе эмбриона, как какой-нибудь мальчишка, и только яркие на бледной коже следы укусов и поцелуев напоминают о том, что этой ночью Гэвин беззастенчиво его трахал. Гэвин внимательно отслеживает их взглядом — каждый след, каждый укус, плавно спускающиеся цепочкой по боку, и вообще каждую линию этой спины, мило усыпанной родинками, словно боясь, что может не увидеть этого больше никогда. Он замечает, как вьются у самой шеи взмокшие за ночь волосы; замечает затерявшийся в складках простыни на бедре ярко красный укус, и ещё один — у основания шеи — уже наливающийся яркой синевой… Интересно, что скажут друзья этого чудика, когда увидят метку, лениво и отстранённо думает Гэвин, выпрастывая руку из-под покрывала и почти невесомо оглаживая края глубокого укуса. И эта мысль настолько родная и домашняя, что Гэвину даже странно немного — всего каких-то пару месяцев назад он бы скорее пулю в висок себе пустил, чем повязался вот так с омегой, а теперь при взгляде на метку — в голове одни только нежности и глупости безнадёжно влюблённого альфы. Гэвин осознаёт это как-то слишком резко. Он садится на кровати, будто его ледяной водой окатили, и неверяще смотрит на Коннора рядом. Как так, блядь, получилось-то незаметно? Почему он только сейчас узнал? Эта мысль настолько неожиданна и пугающа, что Гэвину себя даже жалко. Он трёт виски, не к месту вспоминая байки бати об ответственности, и с какой-то безысходной злобой думает, что вляпался только что в эту ответственность по самые не хочу. И не переиграть ведь — Гэвин первый себя назовёт последним мудлом, если посмеет пойти на попятную, когда всё зашло уже так далеко. Да и что он может сказать? «Детка, извини, но мы с тобой слишком разные, и вообще я семью заводить не планировал ближайшие лет никогда, так что гуляй дальше…» И это после метки. После всего, чего он так-то не обещал, потому что Коннор сам додумал, но от чего теперь не может отказаться. Гэвин внезапно понимает, что он в западне, в которую загнал себя сам. К которой он не готов пока. Он чувствует себя свиньёй, но всё равно сбегает, пока Коннор спит, сначала в душ, а потом, наскоро одевшись — шататься по улицам и курить до тошноты. Когда он выходит, на часах где-то около шести утра. Утренний Детройт утопает в тумане. Редкие прохожие смотрят на Гэвина, хмурого небритого альфу с исполосованной шрамами рожей, подозрительно и, как ему кажется, с предубеждением. Будто каждая собака уже знает, что Рид — скотина! — бросил дома одного только что оттраханного омегу, в которого он влюблён. — Что мне делать? — спрашивает Гэвин у совершенно незаконно счастливой парочки с билборда, рекламирующей какую-то модную хуету, но ответа так и не находит. Любой другой альфа на его месте уже давно знал бы, но Гэвин не любой — он всю сознательную жизнь шёл на поводу у собственных желаний, чтобы теперь отказаться от них в пользу кого-то другого. — Ну что молчите, суки, блядь! Гэвину кажется, что парочка смотрит на него как на таракана, и он сдаётся. Время уже за полдень, и Рид нехотя, но плетётся всё же домой. На душе паршиво, и Гэвин оттягивает этот момент, как может. А дома чувствует себя ещё большей свиньёй, потому что там его покорно ждёт Коннор, за это время уже успевший проснуться, навести кое-какой порядок в хламовнике Гэвина и приготовить остывший давно завтрак. — Доброе утро, — улыбается он, тянется к Гэвину поцеловать и пытливо заглядывает в глаза, когда его отстраняют. — Как твоя прогулка? — Нормально, — отмахивается Гэвин. Он оттесняет Коннора в сторону, даже не глядя, проходит на кухню и зарывается в холодильник, где должны, как ему кажется, заваляться одна-две банки пива. — Я сделал что-то не так? — Коннор проходит за ним следом, присаживается за столом напротив. Его голос уже знакомо дрожит, а глаза влажно поблескивают. По испуганно нахмуренным бровям Гэвин понимает, что это может вылиться в истерику, и он тщетно убеждает себя, что ему похуй. — Нет, — Гэвин садится за стол и, так и не найдя пива, делает глоток остывшего кофе. — Нет, всё хорошо. Просто… — он смотрит на Коннора, выдыхает и говорит глупость из разряда «мы слишком разные»: — Просто слишком всё быстро. У нас с тобой слишком быстро. И это такой бред, что Гэвину самому даже смешно — быстро ему, блядь! Да Рид всегда старался побыстрее, а тут на тебе, быстро! Гэвин ухмыляется, наверное, слишком жестоко, потому что Коннор бледнеет, кусает губы, смотрит на него — или сквозь него — нечитаемым взглядом несколько болезненно долгих минут, а потом как будто успокаивается, кивает решительно. И даже улыбается слегка. — Я понимаю, — его голос всё ещё вздрагивает, как и пальцы, но выглядит он уверенно. — Это как в прошлый раз, да? Мы опять делаем вид, что ничего не было, пока всё не станет более серьёзно? Это хорошо. Коннор улыбается ещё шире и хочет накрыть ладонью пальцы Гэвина, но он, слава всем богам, вовремя просекает этот манёвр и перехватывает чашку кофе обеими руками — не хватало ещё сюсюкаться попусту. Если уж решил рвать, то нужно рвать быстро, а не оттягивать удовольствие. — Ну так, — наконец говорит Рид и трусливо медлит, понимая всё же, что собирается совершить, наверное, самый мерзкий поступок в своей жизни, — можешь свалить уже куда-нибудь, а? Он сканирует взглядом лицо Коннора — вроде бы ничего не поменялось, дурик не собирается плакать или обижаться, он же говорил, что привык, так ведь? — и молча кивает ему на выход. — На работу там сходи, сейчас же… — Гэвин показательно смотрит на часы, — самый разгар дня. А у тебя, наверное, куча анализов ещё и отчётов. И вообще… Нам ведь не давали выходной… Гэвин чувствует себя дебилом, произнося это, но Коннор почему-то не спорит. Он надевает пальто, молча чмокает Гэвина в щёку и уходит в морозный полдень осенних улиц Детройта, и Рид позорно думает, что парень-аутист это неплохо даже в какой-то степени — вот его почти прямо нахер послали, а он даже сцены не устроил, потому что не понял, скорее всего. И буквально затылком чувствует оплеуху, которую батя непременно отвесил бы ему за такие мысли. Только бати нет уже давно, и воспитывать Гэвина поздно и бесполезно — из него уже давно вырос безответственный эгоистичный мудак. Мудак, который сам не знает, чего он хочет. Гэвин вздыхает, переполненный жалостью к самому себе, одним глотком допивает холодный кофе и заваливается в остывшую постель прямо в куртке и ботинках. Подушка всё ещё отдаёт пластиком, и Рид отшвыривает её куда-то в стену, зарываясь носом в простыни, но они тоже все пропитались Коннором, и от этого легче не становится. Гэвин вспоминает против воли гладкую кожу, россыпь родинок на плечах и груди, вспоминает, как Коннор считал его движения срывающимся голосом, и понять не может, почему это так глубоко засело. Почему он поддался настолько, что поставил метку. Почему вообще об этом думает. На работу он собирается, только когда получает полный недовольства и отборнейшей ругани звонок от Фаулера — нехотя выползает из постели, напоследок ещё раз полной грудью вдыхая пластиковый запах, пинает со злости подушку и выскакивает на залитую солнцем улицу. Закуривает в машине, выруливает с парковки и мчится в участок на ста восьмидесяти, игнорируя светофоры и любые правила, только потому, что на очередном повороте ему примерещилась знакомая фигура в строгом чёрном пальто. Настолько знакомая, что Гэвин резко топит в пол и почти не выдыхает, пока не въезжает на парковку у департамента. — Ты что-то совсем загулял, — беззлобно смеётся кто-то из бывших приятелей в кафетерии, поводит носом Гэвину возле уха и морщится. — Хотя было бы с кем. Этот твой придурок чокнутый и пахнет как кусок пластика, и в постели наверное как кукла из секс-шопа, да? И Гэвин, ещё сутки тому готовый за такие смешки без разговоров впечатать кулак юмористу в нос, только ухмыляется. — И не говори, — скалится он, чувствуя себя грёбаным предателем, — только на спине лежать и ныть умеет. Кафетерий разражается хохотом, и Гэвин радуется, что сейчас его не видят ни Маркус с Саймоном, ни Хэнк. — Говорят, такие шизики, как он, учатся хорошо, — слышит Гэвин чей-то смешок и ловит себя на том, что сжимает в беззвучной ярости кулаки. — Одолжишь мне его, когда самому надоест. — Обязательно, — цедит Гэвин сквозь зубы и сбегает к себе за стол, выводя на экран первое попавшееся дело и прячась от всех за мерцающей голограммой фотографий с места преступления. Он смотрит на тихо гудящий по своим делам отдел сквозь отсвечивающее голубым изображение женщины с перерезанным горлом и думает, что стоит зайти в техотдел извиниться. Или хотя бы просто посмотреть на Коннора, потому что без него Гэвину, кажется, даже дышать не в радость. Мёртвая женщина с экрана мерзко улыбается синими губами, будто знает всё паскудство ситуации, в которой оказался Гэвин, и нагло глумится над ним, отчего Рид чувствует небывалую солидарность с неизвестным убийцей — он бы тоже прибил бабу, которая так отвратно скалится. Работать не хочется. Не хочется вообще хоть что-то делать, кроме как пойти-таки к техникам и попялиться на Коннора, но Гэвин душит в себе это тупое желание, как может — сбегает в курилку, опять за кофе и опять в курилку, листает фотки из дела о бабе, пытается что-то читать, пишет со скуки один из множества просроченных отчётов, а когда наконец сдаётся, оказывается что давно уже сраный вечер — в отделе тихо и мрачно, Фаулера нет на месте, как и большинства детективов. Гэвин чертыхается и бежит в кабинет к техникам, но там тоже пусто — терминалы в режиме сна уныло мерцают, и Рид устало опускается в ближайшее кресло. Почему-то ему кажется, что он всё просрал. Он ложится щекой на столешницу, вдыхая запах — конечно же это грёбаный пластик, лёгкий и почти выветрившийся, но наверняка это место, где не так давно сидел Коннор, только Гэвину может так везти. — Сука, блядь, — стонет он сквозь зубы и едва находит в себе силы отлепиться от кресла и свалить домой, захватив по пути пару бутылок дешевой водки в ближайшем мини-маркете. Напивается Гэвин в этот вечер хорошо, а спит плохо.