Игры с последствиями

Утром Гэвина мучает похмелье и странное чувство стыда. Наверное, потому что всю ночь он провёл в обнимку с подушкой, пропахшей Коннором, в пропахшей Коннором постели, а на работе первым делом сунулся в техотдел — только затем, чтобы натолкнуться на непробиваемую стену холода от Саймона и более чем презрительный взгляд от Маркуса. Коннора на месте не было, как и возможности узнать у его друзей, почему — говорить с ним явно никто не собирался. А потом, ближе к обеду, в отделе появился Коннор, и Гэвину одного взгляда на него хватает, чтобы понять, что он вчера пробил собственное дно дерьмовых поступков. Лицо Коннора ещё бледнее чем обычно, а круги под глазами глубокие и синие, как будто он не спал всю ночь, а он и не спал, скорее всего, — Гэвин вспоминает, что у парня течка в разгаре, и его, меченого и без своего альфы поблизости, ночью должно было крутить не по-детски. Гэвину стыдно, когда он видит искусанные до кровавых ранок губы и мелко подрагивающие пальцы. От Коннора больше не пахнет пластиком, и Гэвин представить боится, какую убойную дозу подавителей тот вкатил себе вчера, чтобы пахнуть сегодня — на третий, самый пиковый день течки — как обычная бета. — Ты как? — спрашивает он, в два шага оказавшись с Коннором рядом, и от виновато-больного взгляда в ответ самому выть хочется. — Прости, я забыл, что у тебя это… Не подумал, имбецил, что будет плохо. Можешь побить меня, если хочешь. — Нет, что ты! — голос у Коннора тихий и хриплый, как-будто простуженный. — Я сам виноват. Я не понял. Я привык, что всё подчиняется алгоритмам, а отношения не алгоритм, мне вчера куратор сказал, я звонил ему. Я, оказывается, не совсем правильно понимаю, вот и получилось так. Я думал, что мы как в прошлый раз… Ждал тебя на том же месте, но ты проехал мимо, и я подумал, что ошибся где-то. У меня почти случился приступ паники, но куратор сказал, что всё нормально, отпросил меня с работы и завёз домой. И я… И вроде бы это Гэвин виноват здесь по полной программе, но извиняется почему-то Коннор, и от этого так гадко. — Не извиняйся, — Гэвин, в котором вместе с осознанием вины просыпается какая-то дикая, незнакомая раньше нежность, тянет руку, чтобы отвести с бледного лба волосы, выбившиеся из челки, но так и не решается коснуться. Коннор смотрит на него глубокими чёрными глазами, полными раскаяния, и это так неправильно, что кричать хочется. — Ты не виноват. Вернее, не ты виноват. То есть, я хочу сказать… Сказать не получается. Гэвин чувствует себя рыбой, выброшенной на берег — под пристальным недоумевающим взглядом Коннора он только и может, что рот беззвучно разевать, и это начинает бесить. А когда Гэвин бесится, он начинает действовать более чем решительно. — Так, — разрывает он молчанку и уверенно тянет опять подвисшего Коннора за свой рабочий стол. — Сядь здесь и сиди, пока не вернусь, усёк? — Усёк, — покладисто кивает Коннор, и Гэвин опять радуется, что его парень не умеет спорить. Потому что он всё равно уже всё решил за двоих. — Вот и умница, — Гэвин легко хлопает его по плечу и летит выполнять нехитрые пункты своего плана. Сначала к Саймону, долго-долго извиняться за то, что Рид — распоследнее мудло, каких поискать, но по поводу Коннора у него намерения самые серьёзные, чтоб он сдох, если соврал — и долго-долго выспрашивать, краснея под обидные смешки Маркуса, о том, о чём раньше даже не задумывался — как омеги-парни переживают течки. Потом к Фаулеру, отпрашиваться на сегодня и завтра и терпеть почти унизительный допрос: неужели всё серьезно, и надолго ли, и действительно ли Коннор так хорош, не шутит ли Гэвин, не собирается ли он просто играть с мальчишкой и тому подобное. Потом за кофе с бургерами и в аптеку на углу, где под пытливым взглядом аптекарши, заставляющим идти красными пятнами от смущения, Гэвин скупает целый арсенал омежих средств, от хороших дорогих подавителей до противозачаточных. Потом, наконец, обратно в отдел, терпеть ещё одну пытку — несколько десятков любопытных глаз, беззастенчиво пялящихся на невиданную до сих пор картину — заботливый Гэвин Рид. Это вам не «Гэвин Рид, влюблённый, как прыщавый первокурсник», это куда сильнее бьёт по психике, чем невинные обжимания и поцелуйчики в щёку в его, Рида, исполнении. Благо, Коннор сносит всё безропотно и с немой благодарностью в глазах. И Гэвин, кажется, понимает, почему он так улыбался, обрабатывая тогда ссадины у него на костяшках — когда Коннор принимает у него из рук стаканчик с тёплым кофе, делает глоток и жмурится от удовольствия, Гэвин впервые в жизни чувствует, как приятно заботиться о ком-то. Это откровенно пугает, но Рид уже постановил, что пути назад нет. Если его чувства к Коннору — такая трясина, то хер с ним, Гэвин готов в этом утонуть. — У тебя температура, — он-таки смахивает тёмные пряди со лба, задерживает ладонь на чуть влажной, горячей коже и лезет в пакет из аптеки в поисках жаропонижающего. — Что ты вчера принимал и сколько? — Не знаю. — Коннор доверчиво берёт таблетку с его пальцев губами и запивает кофе. — Вчера куратор приезжал, он сделал укол, я… Я был не в том состоянии, чтобы хорошо запоминать. Гэвин материт себя мысленно за несознательность и протягивает Коннору запечатанный одноразовый дозатор с инъекцией — самое лучшее дорогое средство, без гормонов и побочных эффектов: — Такой? Коннор кивает, а Гэвин благодарит бога и неведомого куратора, что всё так хорошо складывается. — Не холодно? — Коннор всё ещё какой-то бледный. Гэвин пробует его ладони, но они ледяные, даже несмотря на стаканчик с горячим кофе, и Рид окончательно уничтожает моральный дух отдела, когда снимает с вешалки свою куртку и опускает Коннору на плечи. Коннор смотрит на него снизу вверх так, словно расплакаться готов от благодарности, и Гэвин так и застывает — с ладонями, лежащими, на его плечах, и улыбающийся, как последний идиот. — Вы ещё потрахайтесь тут! — громко ворчит, кажется, Коулсон, которому за соседним столом совсем уже неуютно от такой картины, и Гэвин с нескрываемым удовольствием тычет в его сторону фак, так и не оторвав взгляда от лица Коннора. — Обязательно, Джек, — тянет он сквозь улыбку. — С твоего стола и начнём, если ты не против. Отдел тонет в какофонии из бурных оваций, ругани и улюлюканья. Гэвин ловит на себе странно одобряющий взгляд Андерсона и недовольный Фаулера. Взгляд шефа буквально кричит «свалите уже отсюда, влюблённые ушлёпки, пока я не передумал», и Гэвин решает не искушать судьбу. Он дёргает несопротивляющегося Коннора на ноги, заставляет его надеть свою куртку и уверенно направляет к выходу. Овации стихают, ругань тоже глохнет под уничтожающим взглядом шефа, и этого становится достаточно, чтобы слова Коннора прозвучали в наступившей тишине петардой на похоронах. — А трахаться? Гэвин старается не ржать в голос, как все вокруг, но Коннор смотрит с таким искренним, детским каким-то непониманием, что это просто невозможно. — Трахаться дома будем, детка, — выдыхает Рид сквозь смех и слёзы и почти бегом тащит Коннора к машине, пока тот не спросил что-то ещё. А он ведь спрашивает. Спустя минут пятнадцать уверенной езды по направлению к дому, Коннор, уже успевший к тому времени допить кофе и сгрызть один из бургеров, спрашивает это на полном серьёзе и так неожиданно, что Рид едва не выкручивает руль куда-то в сторону. — А почему дома? — Его тон как у мальчишки, который никак не может понять, почему прав учитель, а не он сам, не предвещает ничего хорошего, но Гэвин неожиданно слишком расслаблен и потому пропускает удар. — Ты обещал детективу Коулсону сделать это на его столе, разве нет? — Это шутка, — отвечает ему Гэвин, когда смеяться дальше становится уже попросту неприлично, изо всех сил пытаясь сделать лицо посерьёзней. — Это… оборот речи такой. На самом деле не собирался я тебя трахать ни на чьём столе, вот ещё. Ты что, правда подумал?.. — Мне пока трудно различать переносные значения в чужой речи, — честно признаётся Коннор. — Я и сам почти всегда говорю только прямо, потому что иначе сильно путаюсь. А мне это не очень нравится. — Тогда мне стоит завести таблички с объяснениями, как в старых телешоу, — уже спокойнее улыбается на это Гэвин и делает свободной рукой жест, имитирующий поднятую над головой картонку. — Буду подсказывать тебе, когда нужно. Сарказм, Коннор! Шутка, Коннор! А вот это серьёзно, Коннор! Коннор тоже улыбается на это. — Мне бы очень помогло, я бы с удовольствием… — начинает он, но видя, как Гэвин опять давится смехом, теряет запал: — Это тоже шутка, да? Ты не собирался делать никакие таблички? — Не собирался, — честно отсмеивается Гэвин и не глядя треплет Коннора по волосам. — Не переживай, я и без табличек тебя научу, — и добавляет, глядя на поникшего омегу: — И это я серьёзно, Коннор. Тот только улыбается молча и сидит, знакомо уставившись в одну точку, почти до самого дома, а Гэвин изводит себя мыслями, что обидел или задел как-то, и что вообще, может, не стоило об этом говорить и шутить. Безумно хочется курить, но Гэвин почему-то не решается при Конноре — как при ребёнке курить, ей богу! — и только сжимает-разжимает кулаки на руле, стараясь успокоиться, когда слышит со стороны Коннора тихое: — Спасибо. И даже не замечает, как выдыхает с облегчением. — Приехали, — уже веселее сообщает он, помогает немного сонному и заторможенному от спадающего жара Коннору выбраться из машины и доводит до двери в квартиру. И только там вдруг вспоминает, что за вчерашний вечер свёл все усилия омеги по облагораживанию этого клоповника на нет. Открывая замок, он как может оттягивает момент признания, а когда тянуть становится некуда, виновато чешет затылок и распахивает перед Коннором дверь. — Ты… ты внимания не обращай на… всё это, — говорит он, подмечая пустую бутылку водки у самого порога и неловко отталкивая её ногой под комод. — Иди, сядь где-нибудь, а я сейчас. Он не даёт Коннору разуться — Ты что, тут и так уже грязно, как на помойке! — толкает его в гостиную на диван, а сам, как был в ботинках, топает на кухню, а после — по всей квартире с мусорным пакетом наперевес. Коннор лезет помогать, получает по рукам и недовольный взгляд в довесок, и затихает, только молча наблюдая за Гэвином, усердно наводящим порядок. К удивлению Рида, это оказывается не так уж трудно: что испорчено — на помойку, что грязное — на стирку; навороченный робот-пылесос на ура справляется со своей работой, даже с чисткой ковра от грязных следов от ботинок, посудомойка — со своей. С чистым постельным бельём немного напряжней, но Гэвин справляется и здесь вполне сносно. По крайней мере, кровать больше не напоминает гнездо гигантского медведя, или где там медведи живут. Скоро остаётся только почти пустой холодильник и пакет мусора, который нужно бы вынести во двор. А ещё Коннор. Гэвин ругает себя последними словами за то, что напрочь забыл за этим бардаком о своём омеге, и немного Коннора — за то, что, сука, даже не попытался о себе напомнить, но быстро перегорает, когда видит его задремавшим у себя на диване. — Чёрт, этот, наверное, и не пожрёт, если ему не скажешь, — беззлобно впрочем вздыхает он, тормошит мерно сопящего парня и выпроваживает в ванную — тёплая вода в его состоянии самое то, если верить Саймону: неплохо расслабляет, снимает усталость и напряжение, да и при температуре хорошо бы погреться немного. Сам Гэвин тактично ждёт в коридоре — как будто у них секса не было, ну что за детский сад, Рид? — и только подаёт полотенца и кое-какую одежду через приоткрытую дверь. Коннор к нему выходит распаренный и ещё более сонный чем раньше, медленно моргает глазами, хмурится, пытаясь поймать взгляд Гэвина, и трогательно кутается в длинный махровый халат. — Мы сейчас трахаться? — интересуется он, с трудом подавляя зевоту, и Гэвин не смеётся только потому, что устал уже. — Ага, конечно, — улыбается он, чмокает своего дурика в нос и ведёт в спальню, где сначала усаживает на кровать, а потом помогает одеться в свою старую пижаму. — Это сарказм? — спустя минут пять спрашивает Коннор, и Гэвин угукает сквозь смешок, продолжая застёгивать на довольном омеге рубашку. — Видишь, я уже понимаю. — Вижу, — Гэвин гладит его по голове, проверяя ещё раз лоб, и укладывает наконец на подушку. — Ты отдохни пока, а я в магазин, в душ и к тебе. И на этот раз обещаю вернуться раньше. — Ра-а-аньше не получится, — сквозь зевок сообщает Коннор и устало машет рукой на часы на стене. — Тогда ты вернулся без десяти час, а сегодня уже два-тридцать четыре. — Хорошо, — устало соглашается Рид, — тогда я вернусь… — он хмурится, прикидывая в уме, и тыкает пальцем в голограммную тройку часов, — когда большая будет вот тут. Или чуть раньше. Сойдёт? — Сойдёт, — кивает Коннор не глядя и, Гэвин уверен, тут же вырубается, закутавшись в одеяло по самую макушку. Гэвин оглаживает кончиками пальцев вихрастые пряди и выходит наконец по делам. В магазине, выбирая между фруктовыми и шоколадными хлопьями, он думает о том, чем вообще заслужил такое чудо — невинное, безгранично доверчивое и такое чистое, что даже касаться страшно. Он вспоминает себя, с юности, с детства, и не видит ни одного поступка, за который на него могло бы снизойти такое. Да Рид сам никогда наверное таким не был, так за что вообще? Возле стоек с молоком Гэвина посещает мысль, что судьба — сраная стерва, и что он всегда подсознательно ждал, что его парой рано или поздно окажется какая-нибудь ушлая омега из тех, кого он часто цеплял по клубам. Опасные знакомства и всё такое. И с его бесконечной удачей именно на этой сучке должен бы произойти сбой, повязавший бы его с глупой, но наглой курицей, чьи гены никаким отбором и исправлением потом не вытравишь. У Коннора, конечно, тоже, с прагматической точки зрения, набор тот ещё — Гэвин всё-таки поискал в сети аутизм, и теперь знает, что вероятность получить нормального, «годного» ребёнка с его генами очень низка, и не каждый генетик возьмётся это исправлять. Может, в дорогой частной клинике. Может быть, где-то в Европе, где, как они утверждают, ценна каждая жизнь, но не в Детройте, не в Штатах. Здесь рулит евгеника по полной программе, и то, что Коннор с его-то дефектом стажируется в «Киберлайф» — просто уму непостижимо. Гэвин думает, каких нечеловеческих усилий это стоит Коннору, и опять чувствует себя недостойным. У него вся жизнь с голубой каёмочкой, как по сценарию. Он палец о палец не ударил, чтобы добиться чего-то, так за что? По пути домой Гэвин снова вспоминает батю и его загоны про ответственность и приходит к выводу, что всё это как грёбаный урок от судьбы. Как котёнка в ссаньё лицом — возомнил, мол, себя лучше других, на вот, держи чудо божье, не подавись, не обляпайся! И вот это уже похоже на правду. И бьёт под дых осознанием очень остро. Гэвин опять долго курит под подъездом, поглядывая, впрочем, на часы, терзает себя дурацкими мыслями и опять подумывает сбежать, но чёрт — надо же доказать судьбе, что он не окончательный засранец. Что может взять ответственность. Что ему, блядь, этой ответственности хочется даже. Стоя под душем Гэвин осознает всю боль фразы «горе от ума». Он, конечно, никогда не считал себя особенно умным, и сейчас он скорее накручивает себя на пустом месте, а не анализирует, но к ситуации подходит как нельзя лучше. — Что ты, блядь, делаешь со мной, — шепчет он сквозь зубы, методично надрачивая член и воображая Коннора рядом — с каплями воды на белой гладкой коже, горячего, раскрасневшегося, расслабленно стонущего в его руках, одуряюще пахнущего прогретым пластиком — и это самая восхитительная дрочка в его жизни, хоть Гэвину и кажется, что делать это на Коннора — всё равно что передёргивать на лик Мадонны. Гэвину стыдно в какой-то степени, но при этом приятно и легко. В спальню он возвращается расслабленным и довольным, как удав, и даже почти вовремя. Коннор всё так же спит, завернувшись в одеяло с головой, и Гэвин тратит ещё где-то минут пять и делает сотню лишних судорожных телодвижений, пока забирается на кровать рядом с ним, аккуратно влезает под одеяло и сгребает Коннора в объятия, не разбудив при этом. Коннор на ощупь горячий и влажный — не такой, как в недавних фантазиях Рида, — скорее болезненно липкий от пота, и Гэвин касается его лба носом, проверяя температуру. — Угхм, — не просыпаясь ворчит на это Коннор, морщится, утыкается лицом Гэвину в грудь и так затихает. Его лоб, слава богу, прохладный, и Рид тоже успокаивается и честно пытается заснуть. Получается плохо — часы на стене отсвечивают только третий час, сейчас самый разгар дня и Гэвин полон сил и энергии не спать до самой поздней ночи, поэтому он просто лежит, изучая сонного Коннора. — Почему ты такой? — шепчет он в вихрастую макушку, легко перебирает пальцами завивающиеся от влаги пряди у самой шеи. Коннор опять пахнет пластиком, легко и ненавязчиво, и Гэвин вдыхает этот запах, стараясь не сопеть слишком громко — самому даже удивительно, но он в кои-то веки заботится о чьём-то комфорте, кроме собственного, и это ему самому приятно. Коннор забавно хмурится во сне, беззвучно шевелит губами, жмётся к Риду сильнее и плотнее, и в какой-то момент Гэвин, кажется, только что ласкавший взглядом родинку у него на щеке, закрывает глаза всего на секунду, а когда открывает — на часах опять утро раннее и кровать рядом привычно пуста. Гэвин моргает растерянно и сонно — глаза жжёт, будто песка насыпали, и в горле сухо, как после пьянки, — и тут же замирает, боясь потревожить… что, собственно? «Я проделал все утренние дела, как делаю обычно, но подумал, вдруг я должен изменить порядок…» — вспоминает Гэвин из какого-то предыдущего их разговора, наблюдая, как Коннор — бодрый, просто до неприличия бодрый — раскладывает снятую с него вчера впопыхах и разбросанную как попало одежду на своей половине кровати. Раскладывает ровно, разглаживая складки и выверяя углы, как грёбаный перфекционист. Пижама Гэвина лежит сложенная аккуратной стопочкой на подушке, рядом форменный серый пиджак, на нём рубашка, ровной полосой рядом галстук, чуть дальше — идеально сложенные брюки и, Гэвин уверен, где-то на полу рядом с этой композицией с идеально расправленными шнурками стоят ботинки. Коннор возвышается над этим великолепием в одном белье, замерев болванчиком и вытянув руки по швам как солдатик. Гэвин осторожно поднимает взгляд на его лицо и старается не дышать — Коннор изучает свою одежду так пристально, словно взглядом хочет прожечь. Бледные губы шевелятся, и Гэвин с трудом, но различает тихие слова: — …широкий конец влево, проводя под узким концом… в шейную петлю… вверх с внутренней сторо… протягиваем в… Пальцами правой руки Коннор выстукивает рваный ритм по бедру, в левой сжимает что-то маленькое и блестящее, и выглядит всё это действо так фантасмагорично и нелепо, что Гэвину даже грустно становится. Он вспоминает, как Коннор повторял как заведённый процесс обработки ссадин и как считал поцелуи во время их секса, и, кажется, только теперь понимает, что болезнь Коннора — это не просто детская непосредственность и взгляды в никуда. «Я проговариваю вслух все этапы незнакомого процесса, так мне легче его осознать, к тому же монотонность успокаивает, а эмоциональная стабильность очень важна для меня…» Слова Коннора звучат в голове Гэвина в проблесках неожиданной жалости, потому что только сейчас Рид понял — Коннор каждый раз говорил «мне», «для меня». Не «для таких, как я», не «для аутистов» — «для меня», как-будто он принял это, как-будто это ничего не значит, не грустно, не страшно, в конце концов, что он не может жить как все. А это пиздец страшно. Потому что Гэвину это кажется нихуя не нормальным. У него, блядь, дыхание перехватывает от одной только мысли. Коннор наконец начинает одеваться, а Рид жмурится и старается незаметно и беспалевно зарыться глубже в одеяло, вроде бы он ничего не видел и не слышал, но всё равно по шорохам одежды и редко различимым словам он может представить, что и в каком порядке одевает Коннор, как он при этом по несколько раз разглаживает складки на брюках, поправляет воротник рубашки, манжеты, как он бормочет под нос порядок завязывания галстука, ещё раз и ещё скользя пальцами по ткани в иррациональном компульсивном порыве. Слово-то какое. «Компульсивный». Гэвин уже не помнит, где его вычитал, но это, кажется, именно то, чем занимается Коннор — постоянное повторение одних и тех же действий. Алгоритмов. И ему это не нравится. Как будто звучит слишком безнадёжно. Окончательно. И никаких шансов на спасение. Хотя их действительно нет. Шансов. Только рутина повторяющихся штампов и… Гэвин открывает глаза, настороженный тишиной, и понимает, что незаметно заснул опять под свои бредовые размышления о компульсии и том, что Коннор на самом деле — несчастнейшее существо из всех, известных Риду. Кровать рядом пуста и идеально ровно разглажена, пижама Гэвина сложена в изголовье, на всю квартиру пахнет свежим кофе. Гэвин зевает, сонно чешет башку и смотрит на часы. Сраный полдень. Опять. Вылезая из кровати, Гэвин думает, что ебучие двенадцать дня, видимо, преследуют его в этих странных отношениях, лениво тащится в душ, а потом вспоминает вдруг свои вчерашние и утренние размышления и, как ошпаренный, влетает на кухню. Коннора здесь нет. Есть свежий кофе в кофейнике. Завтрак из вчерашне купленных продуктов. Какой-то раскрытый журнал на столе. Чистая пустая пепельница. Даже приоткрытое на проветривание окно есть, а Коннора нет. В гостиной тоже. В коридоре. В ванной, в прихожей, в кладовке даже. Во всех шкафах и — очень смешно! — под диванами, но Гэвин всё равно делает по квартире уже который круг, проверяя опять и опять те же самые нычки, хоть и знает, что Коннора здесь не найдёт. Что его нет в квартире, потому что — сюрприз! — он всё ещё ищет порядок в отношениях, а единственное, что повторялось у них, когда Коннор оказывался здесь — то, что Гэвин выгонял его где-то после двенадцати. — Вот блядство! — хрипит Гэвин, устало трёт лицо и опускается на пол у самого порога. — Как я так проебался, дебил?! Он приваливается плечом к косяку открытой двери, закуривает, но даже затяжку не делает, просто гипнотизируя медленно тлеющую сигарету. Гэвин чувствует себя глупо — виновато — как побитая собака, всё равно ждущая хозяина у порога с тоской и тревогой, и ничего не может с этим сделать. Сам налажал. Сам не смог внятно объяснить, что Коннор может оставаться у него сколько захочет, вот теперь расхлёбывает. Когда на лестнице слышатся шаги, Гэвин опасно близок к последней стадии самокопания — иррациональному стремлению напиться и проебать всё, что ещё осталось, в каком-нибудь стрип-клубе с пафосным названием «Рай» или «Возбуждение». Он даже взгляда не поднимает, когда шаги замирают на его этаже, и оживает, только когда в поле зрения вплывают знакомые ботинки. Коннор стоит над ним, глядя сверху вниз пытливым непонимающим взглядом. Одетый в пальто, сейчас усыпанное мелкими бисеринками уличной влаги, укутанный в тёплый шарф Гэвина, в целом невозмутимый спокойный Коннор, обеими руками прижимающий к своей груди банку кофе. И, кажется, не собирающийся никуда уходить. — Почему ты сидишь на полу, Гэвин? — спрашивает он, и в голосе даже слышится беспокойство. — Ты поранился? Ты не можешь встать? — Я могу! — рычит Гэвин, скрывая вздох облегчения за криками и руганью. — Я могу, и сейчас я как встану, так кое-кто ляжет! Какого хера?! Где ты шляешься?! — У тебя закончился кофе. — Коннор протягивает ему банку обеими руками, как-будто это всё объясняет, и Гэвин взрывается — одним прыжком поднимается на ноги и едва не хватает Коннора за грудки, просто смотрит тяжёлым взглядом и уволакивает на кухню. — Почему не предупредил? — спрашивает он уже спокойнее. Коннор, сидящий за столом с чёртовым видом церковного мальчика, поднимает руку и, глядя удивленно и расстроенно, тычет пальцем куда-то на холодильник. Гэвин следит за ним и не то чтобы чувствует себя совсем уже идиотом, но очень близок — на самом видном месте красуется ровненький ярко жёлтый квадратик заметки. «Ушел за кофе в 11:42, буду через двадцать минут». Гэвин смотрит на банку кофе, стоящую по центру стола, как на врага номер один, и поворачивается к Коннору. Тот опять выглядит виноватым, хоть, кажется, и не понимает, за что. — Иди сюда, — срывающимся голосом ворчит Гэвин и, когда Коннор встаёт, сгребает его в объятия. — Ты прости меня, дурака. Я просто испугался. Думал, что ты сбежал. Говорить такую откровенную правду Гэвину дико — он никогда так не делал, не признавался в слабостях и страхах, а тут. Ну как тут можно соврать, когда это вот смотрит на тебя щенячьими глазами, как ребёнок, ей-богу, и спрашивает в ответ по-детски наивное: — Почему? И Гэвин теперь и сам не знает, почему. Просто надумал так, просто накрутил. Просто сильно уже прикипел, привык к Коннору, наверное, раз так испугался отпустить. — Ну, у тебя же… — Гэвин отводит взгляд, гипнотизирует чёртову банку кофе, опять нетронутый завтрак, записку на холодильнике… — У тебя же эти… алгоритмы там… И он совсем не ожидает, что Коннор засмеётся на его откровения. Это было бы даже обидно, если бы не его смех — детский, звонкий. Искренний. У Коннора в уголках глаз очаровательные морщинки, и улыбка самыми краешками губ такая ласковая и забавная, что обижаться на это невозможно, хоть и очень хочется. — Чего ржёшь? — притворно куксится Рид, но и сам не может скрыть улыбку. — Ничего, — Коннор смотрит и говорит с предельной серьёзностью, куда и девалась давешняя смешинка. — Просто куратор уже объяснил мне, что в отношениях не бывает алгоритмов по большей части, если только это не абьюзивные отношения или другие виды связи «обидчик-жертва», действительно построенные на чётком повторении определённых поведенческих схем, — ещё и подмигивает, ошалевшему от этой почти нецензурно энциклопедической речи Гэвину: — Я быстро учусь. Гэвин не к месту вспоминает, как вчера обещал какому-то ебанавту из бывших друзей одолжить Коннора, потому что «дурики, как он, быстро учатся», и коротко машет головой, будто выкидывая эту мысль вон, а вместе с ней — заново воскресшее желание в ближайшее время таки прописать тому ебанавту в рыло. Вместо этого он крепче обнимает Коннора и шутливо целует его в нос. — А вот мы сейчас проверим, как ты учишься, зайка, — ухмыляется он, утаскивая своего Коннора в гостиную на диван. — Фаулер дал нам два дня на всё про всё.